Дэвид Эберсхоф - Пасадена
— Мистер Брудер!
— Никогда не приобретали этот товар, мистер Блэквуд?
— Нет, никогда, — ответил Блэквуд, тем более что, формально говоря, так оно и было.
— Не думайте, что это такая уж особая заслуга.
— А я и не думаю… Но при чем здесь наш с вами договор, мистер Блэквуд?
Брудер не ответил.
— И вот, пока Уиллис валялся в госпитале на полосатом матрасе, меня оставили охранять сгоревшую автобазу. В подкрепление прислали взвод солдат, и они страшно удивились, когда увидели что от базы почти ничего не осталось — только пепел от гаражей и сараев. Каждый, кто прибывал, повторял одно и то же: «Надо же, что немцы здесь натворили! Ну и насолили же вы им, что они так на вас разозлились!» Я держал слово, никому ничего не говорил, солдаты ходили, спотыкались о черные угли, и мало-помалу мы восстановили автобазу. Через несколько дней уже ни за что нельзя было догадаться, что здесь случилось, — разве что вы случайно набрели бы на кучу обугленных обломков, которые мы отволокли в лес… Всего через несколько дней мы немного отступили и линия фронта передвинулась ближе к базе. Теперь грохот слышался и днем и ночью, то и дело летали гаубичные снаряды, на автобазу потянулись раненые, и скоро нам стало не до машин — нужно было приводить в порядок людей… Каждый вечер, часов в одиннадцать, из леса появлялся Дитер, гремя своими жестянками, точно колокольчиками, солдаты по одному бегали в лес и покупали кто табак, кто морфин, кто что. Снабжение почти прекратилось, дорога, по которой я когда-то пришел на автобазу, была перерезана, и мы понятия не имели, что, где и когда происходит. Каждый солдат, который пробыл во Франции больше недели, знал, что по лесам за линией фронта бродят такие вот торговцы. Дитер ведь был не один. Большинство были французы, некоторые настоящие мальчишки, даже еще не брились: они всегда откликались на просьбы солдат, быстро приносили то, что нужно. Если в лагере не хватало тушенки, ее можно было раздобыть в лесу, если не хватало таблеток от цинги, их покупали за десять центов. Пехотинцы звали торговцев «стервятниками», и, когда становилось потише, иногда вдруг разносился слух, что в таком-то лесу такой-то «стервятник» торгует девчонками. Это было прибыльное дело: французские девицы без разговоров ложились на лесной мох, а солдаты платили за то, что им больше всего было нужно. На такое было не жалко и последнего сантима… Что вы на меня так смотрите, мистер Блэквуд? Шла война, мужчинам нужна была ласка, девушкам — еда, и самым трагическим событием считалось, если кто-нибудь подхватывал сифилис.
— Истинные стервятники! — с жаром воскликнул Блэквуд. — Ужасные люди!
— Мистер Блэквуд, уж вы-то, как никто другой, должны подумать, прежде чем клеить ярлыки.
Во время рассказа Брудера Пэл и Зиглинда неслышно вошли в дом и с ногами уселись на подоконник. Они прислонились головой к стеклу, повернулись к океану, но ни молодой человек, ни девушка не произнесли ни слова, как будто их тоже увлек рассказ Брудера. Ножи и точильный камень Зиглинды лежали на полу, у ее ног, но она позабыла о работе; в свете, лившемся из окна, она казалась Блэквуду точной копией ее матери.
— Я уже рассказывал: я был на автобазе, и вот однажды ночью выстрелы затихли. К тому времени, как вы понимаете, засыпал я уже с трудом. И всю жизнь потом, признаться, уже не спал ни одной целой ночи. Был лунный вечер в конце лета, и я поднялся, взял винтовку и вышел прогуляться. Если бы я сказал вам, что вышел просто так, без всякой цели, то солгал бы. Было уже очень поздно, «стервятники» появлялись ближе к полуночи, но я все равно пошел посмотреть. Я прошел по тропинке, спустился к ручью, но никого не находил. Шел я почти час и уже отчаялся найти одного из мужчин с его девушками, подбрасывал монетки в кармане и говорил себе — оставлю их про запас, до следующего вечера. Небо было темно-синее, точно океан, луна еле светила сквозь густые ветки; ночь была какая-то особенная, успокаивала меня, и я совсем позабыл о своих всегдашних страхах. Пришло в голову, что битва, которая громыхала столько дней, все-таки закончилась и теперь и в нашу глухомань придет мир. Я шел, размышлял и надеялся узнать хоть что-нибудь. Линия фронта была совсем рядом, и я прикинул — надо пройти где-то с полмили, и я найду какую-нибудь подсказку: брошенную амуницию, стреляные гильзы, порванные, вонючие обрывки ремней, куски плоти, бледные, хорошо видные, как хлебные крошки на черной тропинке.
Лес становился все гуще, я уже продирался сквозь низкие ветки, наступал на мягкие листья папоротника, иногда под ногой трещал сушняк, и эхо треска пугало меня; тогда я останавливался, всматривался в серебристую темноту — нет ли там кого. Но там никого не было, я шел себе и шел и понял забавную штуку: как только сознаешься, что тебе страшно, страх начинает куда-то уходить и ты чувствуешь себя так, как будто сумел наконец набросить седло на спину молодого, необъезженного коня.
Я шел дальше и минут через пятнадцать заметил, как что-то движется в чаще деревьев. Шевелилось что-то маленькое и темное, я сначала подумал — медведь, но тут же сообразил, что всех медведей вдоль линии фронта давно уже поубивали. Потом я заметил другую фигуру и еще одну, но в темноте их было трудно различить, а если невнимательно вглядываться, то и вообще можно было не заметить. Ну, вы-то бы заметили, конечно; я тоже их засек и упал на колени. Я не сразу сообразил, что они там делают, но вдруг увидел, как одна из фигур отодвинулась от двух других, отошла подальше в лес и уселась на упавшее дерево. Вскоре загорелся огонек спички и до меня донесся запах табачного дыма.
Я не знал тогда, чему я стал свидетелем, но крепче сжал винтовку и подумал — не надо бы мне этого видеть. Вдалеке светил огонек, разгораясь, когда курильщик делал затяжку. Две фигуры стояли в стороне, прижимались друг к другу и делали какие-то неясные движения; понять, что это такое, было совершенно невозможно. Вдруг одна фигура упала прямо на мох, на нее навалилась другая, по лесу понеслись крики, мольбы о пощаде, и тут я услышал голос.
Кричала девушка; то по-французски, то по-немецки она повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста… Не надо, не надо!» Я подошел поближе, под ногой треснула ветка, крики и сопение прекратились, стало совсем тихо, и мне показалось, что во всем мире только и есть живого что огонек курильщика. Я стоял не двигаясь, фигуры в темноте тоже не шевелились, и после долгой паузы мужчина сказал по-немецки: «Да нет там никого». Вскоре девушка снова заголосила, я расслышал ее французский акцент и только тут понял, что я вижу.
«Стервятники» бродили вдоль линии фронта со стороны союзников, но точно такие же «стервятники» были и у немцев, и в какой-то момент я пересек черту, потому что в последние месяцы войны фронт передвигался то туда, то сюда, и в лесу были такие места, что не сразу разберешь, кто здесь хозяйничает. Вот на такое место я набрел и увидел, как «стервятник» продает немцу французскую девчонку.
Сердце стучало как бешеное, но я не удивился. Я ясно понимал, что лицом к лицу столкнулся с врагом. В каком-то смысле каждый солдат ждет этого момента, я мало-помалу шел вперед, раздвигая руками ветви, и каждый раз, когда под ногой хрустел сучок, я начинал молиться Богу, чтобы немецкий солдат ничего не услышал. Но теперь уже он насиловал девушку что было сил и не обратил бы внимания ни на что на свете — он сопел, кряхтел, ухал так, что от страха, наверное, поразлетались все окрестные совы. Я знал, что времени у меня немного, и вскоре оказался ярдах в десяти от покрытой мхом лужайки посреди леса.
Я старался двигаться бесшумно, взвел винтовку, глянул в прицел, и тут из-за облаков вышла луна и ярко осветила лицо солдата. Это был самый обыкновенный пехотинец в шлеме с шишаком, закрытым чем-то серым для камуфляжа. Рядом с ним стоял рюкзак грубой, необработанной кожи, к нему он прислонил десятифунтовую винтовку с примкнутым штыком, а лицо у него было такое молодое, что встреть я его в другом месте, то подумал бы, что он играет в войну. Щеки у него пылали, нос был маленький и круглый, точно у овцы. Он неистово кидался на девушку, роя землю черными ботинками. Потом шея у него вытянулась по-черепашьи, губы раздвинулись, он тихо выдохнул, и я понял, что ему стало очень хорошо. Он весь трясся, дрожал, и я подумал — наверное, это у него в первый раз.
Под ним лежала девушка в сарафане с рисунком в душистый горошек. Она была не старше его, но уже имела опыт — это я понял по ее равнодушному лицу. Юбка у нее задралась выше колен, лиф сарафана был безобразно распахнут, оттуда выглядывали маленькие белые груди. Даже в этом жутком положении ее красивое лицо сохраняло достоинство, она твердо сжимала рот, нисколько не кривила лицо. Глаза у нее были открыты, она глядела прямо в лицо солдату, и я заметил, что смелости у нее больше, чем у него, — он не смотрел на нее, весь охваченный удовольствием, а потом все кончилось, как это всегда бывает.
