Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Дэвид Эберсхоф

Пасадена

Памяти моих бабушек и дедушек

Ребекки Джейн Эриксон Резерфорд

(1912–1992)

Роберта Брюса Резерфорда

(1914–1996)

Джона Генри Эберсхофа

(1908–1999)

Максин Мэлсбэри Эберсхоф

(1908–1999)

Пролог

ОБВАЛ

О боже! Страшное видение,

Ночной кошмар прошел, а с ним

И сердца боль, и ночь забвения,

Но тем ужасней пробуждение.

Плотину прорвало, Линда подняла глаза и увидела, что сверху несется лавина грязи.

Замерев, она следила, как по песчаному склону, по ступеням, летит жижа, готовая поглотить ее. Грязь ударила в лицо, оглушила, ослепила, набилась в рот, холодным ручьем потекла по ногам. Прорвавшаяся одноарочная плотина захватила семнадцатилетнюю девушку в плен. Грязная вода доходила уже до горла, сдавливала ребра, вытесняя из легких воздух. Поток ила тащил Линду к бухте, где она резиновым жгутом привязала к скале свою лодку. Девушка не сумела устоять на ногах, волна поборола ее; в темноте было нечем дышать, Линду перевернуло, понесло. С грязью перемешалось множество мелких камней, как в жидком асфальте, которым заливали дороги к Приморскому Баден-Бадену — бывшие проселочные дороги, заросшие сорняками колеи, по которым некогда катились экипажи, тропы, по которым перегоняли скот. Линду крутило в потоке, камни сыпались на нее, раздирали одежду, оставляли синяки на светлой коже. Линда Стемп, рыбачка, у которой на дне Тихого океана лежало восемь корзин для ловли лобстеров, неслась в гробу из грязи.

Январские дожди залили Зигмундову топь; всю зиму там копилась вода, а по весне оттуда летели тучи мошкары. Поток воды прорвал плотину как раз тогда, когда Линда стояла внизу и набивала доски на лестницу. Она была не одна: Брудер стоял выше, а ее мать, Валенсия, рядом, подавая ей крупные гвозди и отбрасывая со лба Линды волосы. Лило уже пять дней, бывало, что и по дюйму в час, с океана несло клочья облаков, с неба цвета воронова крыла гремел гром. Дождь залил ходы дождевых червей и мышиные норы, выворотил из земли скрюченную сосну.

Но сегодня утром он перестал, и розовый солнечный луч пронзил тьму. «Пожалуй, еще денек надо подождать», — сказала Валенсия, но Линда не стала ее слушать. Они работали — делали сто ступеней вверх по высокому обрыву, от прохладного песка пляжа к маленькой ферме, где рос лук: Валенсия, черноволосая, седоватая, негромко напевала мотив «Ховенситы»; Брудер, молодой человек лет девятнадцати-двадцати (Линда поддразнивала его «сироткой»), и сама Линда. Они приколачивали ступень за ступенью, приделывали деревянные брусья к поперечинам, укрепляя на просмоленных толстых досках. Утром дождя не было, работа спорилась, они торопились закончить и, поглядывая на небо, замечали, как оно хмурится и нависает все ниже. «Кончился, — уверенно произнесла Линда, — больше лить не будет». Мать несогласно покачала головой. Брудер молчал — в зубах у него были гвозди, а за каждым ухом — по большому болту. Линда распевала: «Она родилась в океане, погибла в пучине морской…», Валенсия и Брудер подтягивали брусья и деревянными колотушками загоняли их на место. Они работали, а океан лизал берег, пена летела на ступени, волны тянули к земле бурые водоросли, по глади песка, как по столу, крошками рассыпались крабы-отшельники. Наверху, на ферме, Дитер, подковав в сарае молодых мулов и пересыпав белый лук из мешка в ящик, дремал теперь на стофунтовом мешке отрубей.

Небо разверзлось, дождь полил снова, захлестал по ферме, по воде, плотину прорвало; Линда взглянула вверх и увидела лавину грязи. Поток увлекал за собой хрустальную травку, покрытые плесенью камни, сумчатых крыс, мусор и все, что скопилось в сухом русле. Не успела она опомниться, как грязная вязкая жижа смела плотину и потянула ее за собой.

Линда вскрикнула, оползень кинул ее вниз, подмял под себя, всосал. В один миг все почернело, и девушка оказалась в ловушке движущейся земли. Валенсию, потянувшуюся за рукой Линды, отнесло куда-то в сторону; Брудер тоже исчез из виду; все потерялись, скрылись в потоке.

Когда поток замер на берегу, Линда очнулась и ощутила, что лежит на чем-то твердом, будто на асфальте Королевской дороги. Она заворочалась, попробовала подняться, но грязь цепко удерживала ее. В один миг ее прошлое и будущее оказались замурованными в глубокой пещере без сновидений, спокойной и холодной, как дно океана. Линда ничего не видела и не слышала: страх заглушал все остальные чувства. Жижа стояла спокойно, как вода в стакане, и вокруг было тихо, так тихо, как будто не осталось ничего и никого. Валенсия, Брудер и Линда лежали в грязи и темноте, уверенные, что погребены заживо.

Но один, лишь один из троих глубоко вдохнул, дернулся и испустил дух.

Часть первая

РАЗМЫШЛЕНИЕ

Будет пасмурным иль ясным

Занимающийся день?

Может, гром расколет небо

И падет на солнце тень.

1

Декабрьским утром тысяча девятьсот сорок четвертого года по Королевской дороге ехал мистер Эндрю Джексон Блэквуд — моложавый, добившийся всего сам человек, который жил в Калифорнии лет двенадцать, а некоторые говорили, что и все четырнадцать. Его желтый «крайслер-империал-виктория» мчал хозяина в Сан-Диего, на встречу агентов по недвижимости. Сейчас он был где-то между Дейна-Пойнтом и Ошенсайдом, но за много миль до этого места карта его автомобильного клуба раскрылась и вылетела в окно. Он буквально прыгнул вслед за ней, автомобиль резко дернулся, улетевший лист бумаги отчего-то напомнил ему большую древнюю птицу, унесшуюся в небытие. Такие мрачные размышления не были свойственны Блэквуду, так что мысль лишь промелькнула у него в голове и унеслась куда-то вслед за картой. Однако Блэквуд любил напоминать самому себе, что у него нюх на направление, и потому продолжал свой путь.

Правда, теперь он уже не был так уверен, что едет именно по Королевской дороге: свернул где-то не там, что ли… Дорога прорезала сонные поля, засеянные горохом, обогнула посадки салата, грядку лука, перебежала через сад авокадо и лимонную рощу, защищенную от ветра стеной эвкалиптов, поднялась вверх по склону холма, заросшему золотыми по осени дубами; на вершине холма вытянулась под солнцем гремучая змея. Хилые, покосившиеся столбы тянулись вдоль полей, точно очередь нищих в богадельню, а на провисших проводах расселось семейство чаек, питавшихся всякой дрянью. Дорога петляла, по временам вдалеке мелькала серая рябь Тихого океана, и Блэквуд уже вдыхал соленый океанский воздух, приносимый бризом. Он прослушал сводку новостей христианского радио. Дела в Европе шли лучше, чем он ожидал, — американцы быстро продвигались по заросшей виноградниками долине Мозеля. Блэквуд представил себе этих парней, с карабинами и солдатскими флягами, и, спускаясь по холму, глядя на раскинувшийся перед ним океан, подумал вдруг, что война, похоже, закончится гораздо раньше, чем смеет надеяться большинство людей. Солдаты начнут возвращаться домой, многие захотят попасть в Лонг-Бич или Коронадо, и всем понадобится дом и лужайка перед ним — для себя и своей девушки-златовласки. Послевоенный мир станет совсем другим. Спрос поднимется неслыханно, и кто-то должен будет его обеспечивать. Эндрю Джексон Блэквуд вдруг ясно и четко все понял.

Он любил говорить себе, что как раз это и отличает его, Блэквуда, от всех прочих, — думал ли он о том, что прошел еще один день, когда засыпал в своей мятного цвета пижаме, заключал ли очередную сделку, сидя в банке за столом белого дуба. Блэквуд не оглядывался, он смотрел только вперед; прошлое никогда не сковывало его по рукам и ногам.

На плоском, открытом берегу океана он заметил стенд с названием какой-то фермы, прислонившись к которому стояла девушка с темными тоскливыми глазами. На стенд отбрасывало тень тюльпанное дерево, и Блэквуд чуть притормозил, проезжая мимо. Вид у девушки был невеселый, может, из-за товара — жалкой кучки лука и небогатого улова: в ящике со льдом боком друг к другу лежали три похожие на сигары летучие рыбы, блестя на солнце своими серебристыми крыльями. Прямо за стендом начиналась небольшая ферма; луковое поле упиралось в сухое русло реки, поросшее сумахом. Ферма тянулась до самого океана, была здесь совсем не к месту, и Блэквуд поддался искушению, свернул со своего маршрута и попылил по проселочной дороге. Самая первая, давнишняя уже сделка по покупке недвижимости в Калифорнии сразу же переместила его вверх от границы бедности и богатства.

Блэквуд был крепок и строен, на нем отлично сидели дорогие костюмы. В тысяча девятьсот тридцать первом году он незаметно перебрался в Пасадену из Мэна, привезя с собой немного денег весьма темного происхождения и по-мальчишески задорную улыбку. На Ориндж-Гроув-авеню он купил беленый заброшенный особняк, владельцы которого в свое время очень разбогатели на продаже льда, а потом на ней же разорились. Блэквуд перестроил особняк в гостиницу и по сходной цене сдавал комнаты каждому, кто протягивал в окошко кассы деньги за ночевку. Он сострадал падшим и с самого начала не отказывал самой разношерстной публике — неграм, мексиканцам, китайцам, даже девицам, очутившимся в отчаянном положении, — в общем, всем тем, от чьих физиономий и перегара воротили нос другие домовладельцы. Дом Блэквуда, гостеприимный для всех, кроме, пожалуй, полицейских, никогда не пустовал и быстро прославился в кругу отверженных. Мало-помалу Блэквуд по дешевке купил еще несколько таких же развалин. Он сразу же свел знакомство с преподавателем экономики Калифорнийского технологического института, которого все звали Суини Вонючка, и вдвоем они — Блэквуд и Суини — придумали множество способов, как отхватить кусок получше, а не давиться, как другие, черствыми корками. И правда, с тех пор как Блэквуд обосновался в Калифорнии, пирог его становился все жирнее! Крытые черепицей особнячки в испанском стиле делились на квартиры, которые он сдавал понедельно; давным-давно закрывшиеся магазины женской одежды и галантереи на Колорадо-стрит обратились в торговые центры, бильярдные и даже в танцзал, собираясь пойти в который девушки надевали свое лучшее шелковое белье; да, а участки песчаной земли, которые Блэквуд чуть ли не за бесценок скупал у задавленных налогами владельцев, — бывало, что люди сами доплачивали ему, лишь бы сбыть их с рук! К своей недвижимости он прибавил еще акции сталелитейных и нефтяных компаний и долю в фирме по производству патентованных резиновых ремней. Однако Блэквуд твердо знал: никакой актив в Калифорнии не сравнится с сухой, рассыпающейся в ладонях землей.