Дэвид Эберсхоф - Пасадена

Под ним лежала девушка в сарафане с рисунком в душистый горошек. Она была не старше его, но уже имела опыт — это я понял по ее равнодушному лицу. Юбка у нее задралась выше колен, лиф сарафана был безобразно распахнут, оттуда выглядывали маленькие белые груди. Даже в этом жутком положении ее красивое лицо сохраняло достоинство, она твердо сжимала рот, нисколько не кривила лицо. Глаза у нее были открыты, она глядела прямо в лицо солдату, и я заметил, что смелости у нее больше, чем у него, — он не смотрел на нее, весь охваченный удовольствием, а потом все кончилось, как это всегда бывает.

Солдат поднялся и принялся натягивать штаны. Серая шинель тяжело висела у него на плечах. Он был необыкновенно узкокостен, тонок в талии, и меня тронуло, что он тратит свои деньги не на еду, а на эту девчонку, то есть поступает как мужчина, — не все ли мы предпочитаем в первую очередь утолить именно этот голод, а не другой?

Но философствовать мне было тогда недосуг. Мое дело было — убить человека. Он застегивал пряжку, я нажал на спусковой крючок и почувствовал горячее дуновение от пули, полетевшей по дулу. Она быстро и бесшумно вошла солдату прямо в висок, и меньше чем за секунду его лицо прояснилось, как будто ему объявили прощение за все преступления, которые он успел совершить, и он стал похож на счастливого подростка с улыбкой на лице, ни в чем не виноватого.

Это продолжалось недолго. Он повалился замертво, девушка завизжала, вскочила на ноги, склонилась, подбирая порванные чулки, темная фигура в лесу перестала курить, послышались шаги, треск ветвей, девушка снова заплакала, и мужской голос ответил ей по-французски: мол, не плачь, все прошло как надо, им же было хорошо. Я стоял как вкопанный, собирался уже подстрелить и второго немца, но, когда мужчина подошел к девушке, я разглядел, что это Дитер.

Я удивился так же, как вы, твердым голосом велел ему не двигаться, поднялся из папоротников и, когда он заметил меня, навел винтовку прямо ему в сердце. Его руки медленно поднялись, я велел ему отойти от девушки, и он послушался. Я думаю, что сначала он меня не узнал, глаза его беспокойно бегали — он соображал, что делать. Он заговорил по-английски, немецкий акцент вдруг куда-то исчез, он благодарил меня, что я убил солдата, а я прикрикнул, чтобы он замолчал. Девушка всхлипывала, я сказал ей, чтобы она уходила, но она не пошевелилась, и тогда Дитер повторил ей это по-французски. Девушка испуганно посмотрела на меня, как бы проверяя, что я сейчас сделаю — отпущу ее или убью, а Дитер снова повторил, чтобы она шла отсюда.

Она ушла, а я до сего дня помню, как развевалась ее юбка и какие у нее были ноги — сильные, стройные, как у оленя. Дитер так и стоял, не опуская рук и помахивая ими, точно двумя белыми флагами. За плечами у него был мешок с жестянками — погнутыми кружками, щербатыми тарелками, сломанными вилками. Он сказал:

— Этот немец забрал у меня девушку.

Я снова велел ему молчать, сказал, что не слепой и что видел не только, что он приводил девушек, но и что продавал их врагу. Дитер стал возражать мне, что я все не так понял, что темнота была — хоть глаз выколи и что я никак не мог все как следует разглядеть. Но терпение у меня уже кончалось, и я рявкнул:

— Знаешь, что с предателями делают?

Он замахал руками, будто я был не прав; он был настоящий хлюпик, мне никак не верилось, что он творит такую пакость, но я все видел и сказал ему:

— Может, мне тебя прямо на месте расстрелять?

— Как — расстрелять? — взвизгнул он в ответ. — За то, что девку продал? Я здесь, как и все прочие, — стараюсь не сдохнуть. А семья ее, между прочим, сегодня есть будет!

Я велел ему встать на колени, а когда он не послушал, навел на него винтовку; он не мешкая плюхнулся на колени, протянул ко мне руки и заныл: «Я что хочешь для тебя сделаю! Скажи только, что тебе нужно! Только не убивай! Что я тебе сделал? Ты ведь из-за меня немца убил! Это не я твой враг, а он!» С этими словами он обернулся к молодому немцу; у того на лице навсегда застыла улыбка. «Что тебе достать? Что хочешь тебе найду. Девку приведу какую хочешь! Скажи только, солдат, тебе какие нравятся? Темные, или светлые, или кареглазые? Любую достану. Хочешь — столько табака принесу, что на весь твой полк хватит! Скажи только, что тебе нужно. Ну скажи…» — тянул он свою волынку.

— Не нужны мне твои шлюхи! — отрезал я.

— Каждому солдату нужна шлюха. Как тебе Сильвия? Та, которая сейчас убежала? Пятнадцать лет всего. Можешь ее взять. Можешь жениться. Если что, я договорюсь.

— Не хочу я ее, — ответил я.

— Так других полно! — Он выхватил из кармана фотографию и спросил: — А эта тебе как? Нравится?

Он сунул фотку прямо мне в лицо, но что-то внутри как будто подсказывало мне — не бери, не трогай даже, я отказывался, но он тряс фотографией прямо у меня перед носом.

— Да ладно тебе! — талдычил он. — Посмотри, ты чего? Я таких красивых никогда не видел. Глянь хоть одним глазом.

Я сказал себе, что смотреть ни за что не буду, даже тогда я как чуял — не надо на эту девушку смотреть, и я сказал Дитеру, чтобы он убрал фотографию, но куда там!

— Посмотри только! Вот эта. Высокая, сильная, волосы черные, как сегодняшняя ночь, сама белая как молоко, ты, солдат, такую точно еще не видел. Ты только глянь!

В голове у меня голос звучал все громче — не смотри, не надо, но бывает же так — тебя как будто что-то подзуживает. Я подумал, что это за «вот эта». Фотография в руке у Дитера была маленькая, квадратная, меня приковало к ней точно магнитом, рука сама потянулась к квадратику, я почувствовал на своей руке мокрые пальцы Дитера, взял у него фотографию и поднес к глазам.

Дитер не соврал. Таких красивых я действительно никогда не видел: глаза темные, глубокие, а шея в вырезе блузки такая, что любого мужчину так и тянет ее поцеловать. Девушка была молодая, но глаза у нее были совсем взрослые, женские. Стараясь не поддаться ее чарам, я сказал:

— Я же сказал — не нужны мне твои шлюхи.

— Так она не шлюха! Она — совсем другое дело.

— Кто такая? — спросил я, хоть и знал, что не надо было этого делать.

— Дочь моя. А может стать твоей.

Я держал в ладони фотографию, глаза Линды смотрели на меня не отрываясь, я с первого взгляда влюбился в нее, в лесу занималась заря, и, не зная того, я подпал под ее чары, а Дитер это мигом заметил — в уме ему никак нельзя было отказать. Он повторил:

— Вижу, тебе понравилась. Она может стать твоей.

— Где она? — спросил я.

— В Калифорнии.

— Как — в Калифорнии?

— Солдат, ты ее хочешь?

Под бледными лучами зари я послушно кивнул.

— Тогда мы можем сговориться, — радостно сказал Дитер, — и ты вернешься ко мне домой — в «Гнездовье кондора».

3

Много позже Блэквуд опомнился и увидел, что сидит в кресле, а напротив него — Брудер. Закончив свой рассказ, Брудер погрузился в дремоту, но и у Блэквуда шея сонно согнулась, и так, в креслах, оба и проспали до самого рассвета. Когда Блэквуд проснулся, то увидал, что Брудер не шевелится, но бодрствует. Пэл ушел, Зиглинда подбросила дров в огонь, и перед масляно-черными глазами Брудера заплясало пламя. Его легкие тяжело свистели, и, пока Блэквуд протирал глаза, Брудер кашлял, прикрывая рот лоскутом; сейчас было особенно заметно, как сильно он сдал. Только теперь Блэквуд понял: с самого начала Брудер пробовал распоряжаться судьбой Линды и теперь страдал от этого.

— Нездоровится, мистер Брудер?

— Ничего страшного, годы. Чего же вы хотите?

— Кажется, у вас не совсем хорошо с легкими. Вы пробовали это новое чудодейственное средство — пенициллин?

— Нет, не пробовал.

— Я видел рекламу: с первого апреля оно будет в аптеке Калаша. Первый раз его будут пробовать гражданские. Будете в Пасадене — позвоните в аптеку. Говорят, что это лучшее лекарство века, лечит почти все. Одна таблетка одолеет любую застарелую болезнь — испанку, воспаление легких, даже сифилис. Я думаю, действительно все, что только может быть. Жалко становится тех бедняг, у которых его не было, правда, мистер Брудер?

Рассказ Брудера прояснил Блэквуду почти все. Но вот смерть Эдмунда… Брудер о ней ничего не сказал, не вспомнил и о годах, проведенных на полуострове в заливе Сан-Франциско, где лучи солнца косо падали сквозь прутья железной решетки. Хотя теперь Блэквуд знал все, в голове у него так ничего и не сходилось — если Брудер спас капитана Пура, а потом Дитера Стемпа, зачем ему понадобилось убивать Эдмунда? Смысла в этом не было никакого, и Блэквуд подумал, не дала ли Линда ложные показания, чтобы засадить Брудера в тюрьму. Блэквуд поднял глаза. Неужели Брудер был обвинен напрасно?

Но тут Брудер удивил Блэквуда.

— Ну что ж, к делу, мистер Блэквуд. Я бы хотел знать, какие у вас планы насчет Пасадены, — сказал он.