Видади Бабанлы - Когда молчит совесть

- Газеты я читаю. И все же считаю изобретение Шамсизаде самым интересным и значительным в этой области. К тому же он нашел новое решение проблемы, куда совершеннее прежнего.

На губах Бадирбейли заиграла торжествующая улыбка.

- Все ясно. Новая авантюра. Не пройдет, Муршуд! Хотите выиграть время, отвлечь внимание? Номер не пройдет, слышишь?

- Иди займись делом, Башир, - снова примирительно проговорил Гамзаев. - Зачем провоцируешь меня на скандал?..

Вот это и нужно было ему! Одно-единственное неосторожно сказанное слово! Бадирбейли сорвался со стула. Сейчас выльет он на Гамзаева весь свой гнев, всю распирающую его сердце злобу. Он сделал два шага в сторону, уперся руками в бока и, тряся головой, закричал:

- Сам ты провокатор! На одной ветке сидишь, тысячу веток трясешь. Дружка себе завел и пытаешься мне отомстить?!

- Какая месть, Башир, за что?!

- Или ты забыл? Довольно, Муршуд, брось хитрости! Или ты не тот Гамзаев, который когда-то считал свою диссертацию великим открытием? Твои друзья даже называли ее революцией в современной химической науке. Почему же так быстро стихли громы этой "революции"? Какую она принесла пользу техническому прогрессу или хотя бы в быту, в жизни?..

Давным-давно забытая история всплыла в памяти Гамзаева.

...Это было лет десять назад, в то время, когда Бадирбейли занимал пост директора института.

Он долгое время тормозил защиту Гамзаевым докторской диссертации. Наконец, потеряв терпение, Муршуд забрал диссертацию из института, уехал в Москву и там быстро защитил ее.

...Гамзаев молчал. Долго молчал. Потом с глубоким отвращением взглянул на победительно стоявшего посредине комнаты Бадирбейли и медленно, с присущей ему сдержанностью произнес:

- Я давно забыл эту историю, Башир, и не собираюсь мстить тебе. Ты сам себе мстишь. Поднимаешь со дна давно осевшую муть, выворачиваешь напоказ грязь своего сердца. И всем становятся видны и примитивность твоего мышления, и твоя отсталость как ученого. Большее саморазоблачение невозможно.

Бадирбейли как ужаленный завопил на всю комнату, в уголках губ выступила пена:

- Это мы еще поглядим, кто будет разоблачен, я или ты и твой преподобный братец Сохраб!

- Ну, что ж, поглядим... - безразлично ответил Муршуд.

- Но помни, тебя ждет кара куда страшнее! Ты не только институту изменил, но и государству. Это двойное преступление.

- Хватит! У меня голова разболелась! - Гамзаев указал на дверь. Уходи!

- Что-о?! - В глазах у Бадирбейли помутилось. - Ты указываешь мне на дверь? Вот до чего дошла твоя наглость!

- Вон отсюда! - Гамзаев стукнул кулаком по столу. - Не понимаешь? Сейчас же вон!

Бадирбейли замер от изумления. И это говорит Муршуд? Тихий Муршуд? От страха он даже попятился и, лишь коснувшись спиной дверной ручки, опомнился и вновь обрел мужество.

- Ах так! Ну ничего, мы еще поговорим, Муршуд Гамзаев, в соответствующих инстанциях!

Глава одиннадцатая

Отношения в семье Гюнашли не налаживались. Вот уже больше месяца, как Сохраб ни разу не заговорил с Мархамат. Возвращаясь с работы, хмуро проходил прямо мимо нее в кабинет. В других комнатах появлялся изредка, пообедать или выпить чаю. Он и постель свою перенес в кабинет, спал на узеньком диванчике, на котором в обычное время любил отдохнуть часок-другой, в перерыве между работой.

Мархамат-ханум упорствовала, ожидая от мужа первых шагов к примирению. Но Сохраб, вместо того чтобы постепенно остыть и смягчиться, потерял к ней всякий интерес. Последние дни даже к обеду не приходил, утром и вечером сам готовил себе чай и пил его в одиночестве. Разрыв между мужем и женой отразился и на остальных членах семьи, все жили, словно в ссоре. Султан-оглы, чувствовавший себя всегда чужим в этом доме и старавшийся не вмешиваться в порядки, заведенные нелюбимой невесткой, совсем замкнулся. С той минуты, как он узнал, что Мархамат написала письмо в ученый совет, невестка перестала для него существовать. Он разговаривал с ней лишь по самым необходимым поводам, и единственным его собеседником стала внучка Алагёз. По вечерам квартира погружалась в немую тишину, и лишь из комнаты, где спали дед и внучка, доносились тихие голоса.

В последние дни сердце Султана-оглы стало беспокоить слишком часто. Но он молчал и ничего никому не говорил. Однажды вечером он, по обыкновению, вышел в сквер подышать воздухом и вдруг почувствовал сильный укол в сердце. Лопатки свело от боли. Султан-оглы встревожился, - это была какая-то непривычная боль, предвещавшая что-то недоброе. С трудом преодолевая страдания, он сунул руку в карман пиджака, достал две таблетки валидола, который всегда носил с собой, и положил под язык. Откинувшись на спинку скамьи, он сидел не двигаясь. Однако боль, обычно быстро утихающая, не проходила. Султан-оглы уговаривал свое сердце, взывал к его чести: "Имей совесть! Семьдесят пять лет мы жили с тобой в мире и дружбе. В каких только передрягах не побывали, и ты никогда не подводило меня. Помоги же и теперь не опозориться, на нас смотрят сотни глаз..."

Слова его будто возымели действие, боль стала понемногу утихать. Невероятным усилием воли он напряг все силы и поднялся на ноги. Останавливаясь на каждом шагу, держась за стволы деревьев, за стены, целые полчаса преодолевал он расстояние в пятьдесят метров от сквера до подъезда своего дома. Но тут-то его ожидало самое трудное. Перед ним была лестница, крутая, высокая, сейчас она показалась ему бесконечной. И Султан-оглы снова воззвал к своему сердцу: "Прояви великодушие, помоги подняться. Не подведи под конец!.."

Даже крутые ступени одолел Султан-оглы. Лишь у порога иссякли его силы. Все потонуло во мраке. Ухватившись обеими руками за ручку, он всей тяжестью навалился на дверь и долго стоял так. Снова нечеловеческим усилием воли он заставил себя сосредоточиться, с трудом вынул из кармана ключ, дрожащими руками долго искал замочную скважину. Однако повернуть ключ сил не хватило. Он плечом привалился в угол и простоял так несколько минут. Маленькая черная кнопка звонка была перед ним, ему стоило только дотронуться до нее, вместо того чтобы испытывать такие мученья, кто-нибудь из домашних открыл бы ему и помог добраться до постели. Но таков был характер Султана-оглы - он не хотел никого тревожить.

Наконец он повернул ключ, вошел и, задевая плечами за стены, дотащился до своей комнаты. Свет еще горел. Алагёз, видно, только что уснула. Голова ее склонилась к левому плечу, она сладко посапывала, листы раскрытой книги, лежавшей на груди, тихонько шевелились от ее дыхания. Султан-оглы подошел к спящей внучке, взял книгу и отложил в сторону. Ухватившись за спинку кровати, он долгим взглядом задержался на лице спящей девочки, наклонился и поцеловал ее:

- Будь счастлива, детка моя, будь здорова...

Из последних сил он отошел к своей постели, присел на краешек, пытаясь раздеться, но внезапно дыхание остановилось, лицо почернело, и, захрипев, он повалился на спину. Слабый, хриплый стон вырвался из его груди...

* * *

Мархамат-ханум первая узнала о смерти свекра. Как обычно, рано утром зайдя в комнату, чтобы разбудить Алагёз и проводить в школу, она увидела, что Султан-оглы одетый в странной позе лежит на кровати. Поначалу она рассердилась, мысленно упрекая старика за то, что он поленился раздеться. Но, увидев тусклые остекленевшие глаза, застывшее лицо и приоткрытый рот с чуть высунутым языком, она пришла в ужас. Испуганно отступила за порог. Когда прошел первый страх, она сразу подумала о дочке. Последние недели болезнь ее обострилась. Если, проснувшись, она увидит покойника, разорвется ее сердечко!

Мархамат бросилась в столовую, схватила со стола скатерть и, быстро вернувшись, набросила ее на свекра. Стараясь скрыть страх, она подошла к постели дочери и торопливо разбудила ее:

- Вставай, доченька, стать мне твоей жертвой, вставай, в школу опаздываешь!

(Несмотря на то, что Алагёз уже исполнилось двадцать лет, она училась в десятом классе, из-за болезни оставаясь два раза на второй год.)

Алагёз не выспалась и с трудом открыла сонные глаза. Но Мархамат не стала ждать, пока девочка окончательно проснется, подхватила ее под мышки, подняла с постели и увела на кухню. Она помогла ей одеться и умыться, покормила и отправила в школу.

Едва хлопнула парадная дверь, закрывшись за Алагёз, Мархамат поспешно направилась в кабинет, чтобы сообщить мужу недобрую весть. Но, подойдя к двери, остановилась и задумалась. А зачем ей, собственно говоря, проявлять такое усердие? Зачем первой заговаривать с мужем, который вот уже несколько недель живет в доме как чужой, не удостаивая ее ни словом? Почему она должна выражать сочувствие его горю? Не лучше ли позвонить кому-нибудь из друзей Сохраба - и пусть сами все решают. Но, опомнившись, она сообразила, что несчастье, свалившееся на семью, и ее касается, и не время сейчас тешить свою гордость. Возложить все хлопоты на чужих было бы просто неумно. Она должна сама, засучив рукава, приняться за дело. Пусть все увидят, какая женщина Мархамат, на что она способна! Пусть видят ее горе, ее скорбь по скончавшемуся свекру. Это разом прекратит дурные слухи, которые уже стали доходить до нее, будто семья уже на пороге разлада, что ее отношения с Сохрабом под угрозой. Да и сам Сохраб поймет, что его жена оберегает честь семьи, дома, что напрасно он сомневался в ней...