Магда Сабо - Старомодная история
Матушке приходится перестраивать домашнее хозяйство: ведь жалованье Майтени лишь малая доля той суммы, которую она получала от него, пока существовал магазин, теперь приходится беречь каждый крайцар. Жизнь на первый взгляд течет по-прежнему — только Бела Майтени становится более частым гостем в доме на улице Кишмештер, да Мелинда чаще забегает к племяннице. Матушка снова размышляет, раскрывать ли своей счастливой подруге, как обстоят дела, и снова решает: пока не стоит. Белла вся светится счастьем, она любит и Майтени, и Мелинду, неприглядная правда лишь смутит ее и расстроит; Белле можно доверить любую тайну, но все же надо быть с ней осторожной; матушка — такая преданная подруга, что сумеет и смолчать, если нужно; она предпочитает говорить об Иренке; девушка с трудом выносит обстановку на улице Кишмештер, хорошо бы и ей подыскать место. Элек Сабо все устроит, отвечает Белла, пусть-ка Ленке вспомнит: он и Пирошке помог в свое время, другого столь услужливого человека в целом мире не найдешь, надо будет поговорить с ним на ближайшем французском вечере у Ольги. Ленке Яблонцаи следует совету, и Элек Сабо обещает ей: на ближайшем заседании школьного совета он попытается что-нибудь подыскать. Купецкая дочь очень хвалит его и даже оставляет пополдничать с ними, когда Элек Сабо появляется с хорошей вестью — появляется не у Майтени, а на улице Кишмештер, — что удалось добыть должность младшей воспитательницы и для Иренке.
От этого периода сохранилось много писем, причем — особенно если взглянуть на даты — писем невероятно интересных. Гизелла Яблонцаи, которая — в той мере, в какой она вообще способна была сблизиться с кем-либо, — ближе всего допустила к своему сердцу Маргит Барток, художницу, пишет ей весной 1914 года: «…Как только ты уехала, милая моя подружка-художница, из Будапешта прибыла двоюродная тетка с дочерью, а в субботу они уехали домой, я ни минуты не могла уделить себе. С тех пор два раза был французский вечер, один, с гусиной печенкой, у Ольги, и второй, старомодный, с фортепьянной музыкой, в интимной атмосфере, у нашей Беллушки. На последнем — французов не было, но было очень мило. Уступив на вечер четверга племяннице, гостье моей, театр, хотела я написать тебе, моя подружка-художница, чьи картины уже выставляет даже Салон; но ничего из этого не вышло: Беллушка тоже не пошла в театр и разделила со мной одиночество. Беседовали мы о чувствах, о сердечных делах, она читала мне отрывки из своего дневника. Усталая моя душа словно очистилась, я не раз ощущала подобное, бывая у вас. Когда я слушала Беллушку, мне просто плакать хотелось, оплакивать то, что и во мне было когда-то, но давно уже умерло. А как ты поживаешь, родная моя подруженька? Увидишь, я еще буду хвастаться твоей дружбой, ты уже нашла свою дорогу. Я бы тебе написала о каких-нибудь новостях, да не могу: все вечера уходят на семейные приемы, а днем занята дома и не знаю даже, что творится в мире. Знаешь, Маргит, есть у меня одна большая новость, касающаяся только меня. Представь, у меня завязалась большая дружба с Белой Майтени. У него очень доброе сердце. Он поистине щедр ко мне, одаряя меня своим вниманием и заботой. Я так рада, что он не скрывает своей симпатии ко мне. Я не поверила бы, что такое возможно». Виктор Яси, художник, тоже пишет Маргит: «…Ломаю голову над тем, как провести лето, не знаю, что делать с бедняжкой июлем. Пожалуй, поеду в Надьбаню, рисовать. Кстати, сейчас пишу одну красивую даму, Ленке, и, скажу тебе, потрясающе неудачно». Маргит в одном из ответных писем Белле поминает какую-то очаровательную молодую девушку: «…Она ушла из дому по тем же причинам, что и Иренке Ш. в свое время. Теперь ищет работу и просила меня узнать, нет ли где-нибудь у наших знакомых места компаньонки. Она знает немецкий, французский, смыслит в хозяйстве, играет на фортепьяно и на арфе, очень хорошо танцует бостон, плавает. Хотела бы попасть в солидный дом». Агоштон Барток 20 мая 1914 года извещает своих сестер, что Ференц, его сын, прошел испытания на полевого судью при суде Будапештского гонведского округа; а 18 июня, в полдень, Ференц стал отцом, при обряде крещения маленький Андраш получил от крестных отца и матери, Антала Тичи и Беллы, кроме основного имени, еще имена Дюла и Агоштон. А к 25 июля разрешаются проблемы Виктора Яси, ему уже нет необходимости бояться скучного «бедняжки июля»; дневник Агоштона Бартока сообщает об этом дне: «25 июля 1914 года, в шесть часов вечера, по истечении срока и ввиду того, что Сербия не дала удовлетворительного ответа на ультиматум Монархии от 23 июля, с отъездом из Белграда нашего посла барона Гисля, вводится военное положение. 26 июля объявлена частичная мобилизация, а 31 июля, когда объявлена война России, поддерживающей Сербию, — всеобщая мобилизация; 3 августа Германия, 6 же августа и наша армия, начав наступление, перешли русско-польскую границу и началась грандиознейшая по масштабам мировая война между Россией, Францией, Англией, Сербией и Черногорией, с одной стороны, и Германией и Австро-Венгрией, а позже еще Болгарией и Турцией, с другой стороны. Ввиду мобилизации летнему отдыху пришел конец, и находившиеся в Надьбане дочери мои Маргит и Белла, ребенок Беллы и две служанки приехали домой, приехала и моя жена, Берта, из Будапешта; 1 августа зять мой, Антал Тичи, как лейтенант запаса железнодорожного полка, выступил со своим полком в Галицию, а сын мой, Фери, так и не получив назначения в полевой суд, выехал в Сатмарнемети, в расположение 12-го гонведского полка как приписанный к нему лейтенант запаса».
«…Не знаю даже, что творится в мире», — читаем мы в письме Мелинды Яблонцаи; «Ломаю голову над тем, как провести лето», — вздыхает Виктор Яси. Дебреценское общество, к которому принадлежит и Ленке Яблонцаи, ходит на французские вечера, ест бутерброды с гусиной печенкой, посещает домашние концерты фортепьянной музыки, самодеятельные спектакли, наполняет залы кино и театра, танцует на балах, устраивает выставки — и почти никто не замечает, как власти между делом утверждают проект строительства венгерского пушечного завода (впрочем, не особенно занимает публику и такое событие, как основание в Дебрецене университета); не замечают и того, что новый закон о выборах, ограничивший право голоса возрастным цензом — тридцать лет — и цензом оседлости и тем самым лишивший возможности выразить свою волю скитающиеся по стране в поисках заработка массы наемных рабочих, похож скорее на дурную шутку, чем на серьезный шаг государства, уважающего права своих граждан. В письмах нет ни слова о том, что стране в буквальном смысле слова угрожает полное банкротство: государственные долги достигли суммы двадцати миллиардов форинтов, и, когда к власти пришло правительство Кэна,[164] наличного капитала в государственной казне едва хватило бы на несколько дней. Господа и дамы ходят играть в теннис, зимой катаются на коньках, занимаются гимнастикой; на одной из фотографий, снятых отцом, среди лампионов и надетых на шесты связок баранок стоят готовые к спуску финские сани, и, пока в буфете купальни «Маргит», среди пивной пены, в едком табачном дыму, под хруст сухих калачей, зарождается рабочее движение, энтузиасты искусства устраивают показ живых картин. Тем временем в результате балканских войн Венгрия теряет все свои рынки на Балканском полуострове; после оккупации Боснии и Герцеговины юг превращается в сплошной очаг пожара, исчезает из обращения золото, прекращается выплата наличными, закрывается кредит, один за другим прогорают мелкие банки, растет число самоубийств, совершается покушение на православного владыку, Хорвато-Словения протестует против введения венгерских названий населенных пунктов и вывесок на венгерском языке — поистине не хватает лишь искры, чтобы вспыхнул пожар. Но о пожаре мало кто думает: Гизелла Яблонцаи мечтает о Беле Майтени, Ленке Яблонцаи — о Йожефе, Йожеф — о карьере, Белла Барток — о втором ребенке. Элек Сабо, секретарь бургомистра, помощник секретаря первого класса свободного королевского города Дебрецена, член школьного совета, сидя в приемной бургомистра, королевского советника Эндре Марка, очаровывает всех, кто к нему заходит; есть в этом человеке, как в некоторых прирожденных артистах, какое-то неотразимое обаяние. Между прочим, он действительно любит театр — дела театра, кстати, тоже входят в круг его обязанностей — и при любой возможности бывает там, посещая даже репетиции. Выстрелы, прогремевшие в Сараево, означали не только начало мировой войны: это были одновременно и выстрелы стартового пистолета, подавшего сигнал к переменам в частной жизни многих и многих. В палате представителей Тиса ораторствует от имени Монархии, приказывает вывести из зала заседаний Каройи[165] и Андрашши,[166] покушение в Сараеве называет проблемой, которая, несомненно, окажет влияние на международное положение; «слышен шелест крыльев истории», — цитируют его слова у Бартоков. В этот день почти все дебреценское общество словно бы захмелело; еще бы: к музыкальным пьесам, французским вечерам, книжным новинкам, премьерам, к сенсациям только что вошедшего в моду кино добавляется еще один, такой необычный, вызывающий эйфорию, фактор — все немного гордятся, что стали свидетелями столь важного исторического поворота, все ждут чего-то большого, например страшной кары, обрушенной на врага, — кары, которая вместе с тем обеспечит родине вечную свободу и почетное место среди великих наций. Фотографию коленопреклоненного Франца-Иосифа на молитве публикуют все газеты: король, все обдумав, все предусмотрев, обещает своим подданным блицкриг. Однако Ленке Яблонцаи с радостью узнает, что Йожеф благодаря своим связям добился освобождения от воинской повинности, у Гизеллы Яблонцаи тоже нет причин горевать: Беле Майтени не нужна даже протекция, он-то уж действительно не пригоден для военной службы. В общем ликовании не принимают участия лишь два члена свыкшейся родственно-приятельской компании: дочь Ольги, Лилли, которая из умненького ребенка превратилась в высокообразованную, на удивление проницательную девушку, и как раз в этот день избранный членом комитета Дебреценского филармонического общества Элек Сабо, который также не идет, не может идти защищать родину, он и не обучался никогда военному делу, в детском возрасте его вылечил от трахомы крестный отец, знаменитый окулист, коложварский профессор Имре, и зрение Элека Сабо не удовлетворяет тем требованиям, которые предъявляет родина своим солдатам. Маленький секретарь бургомистра не испытывает никакого патриотического воодушевления, но усердно аплодирует, когда аплодируют другие, и преподносит в подарок уходящему в армию Анталу Тичи освященный в Риме образок св. Христофора; никто не может понять, откуда взялась такая вещь у ревностного кальвиниста; детство дочери Элека Сабо всегда было окрашено радостным ожиданием чуда: она никогда не знала, что на сей раз извлечет отец из ящика своего стола. В эти дни между Элеком Сабо и Беллой Барток началась настоящая дружба; после отъезда Антала Тичи Элек Сабо часто появляется в доме Бартоков: то у Илоны, то у стариков, то в комнатах Беллы. Он бывал у них и после рождения Марианны, но никогда так часто и так подолгу, как теперь, когда в нем более всего нуждаются: никто не умеет утешать Беллу так, как утешает он, принося из городской управы оптимистические вести, немного успокаивающие молодую мать; пасынок Беллы и дочь, Марианна, разумеется, тянутся к нему, как и все другие дети. «Лекши был мне как родной брат, — говорила позже Белла. — Я всегда о нем буду помнить». Я молчала; Белла могла бы быть мне матерью, — но я постоянно оберегала ее, как маленького ребенка, и, если было возможно, старалась не пугать ее грубой реальностью. Я, конечно, не сомневалась в том, что Элек Сабо действительно тянулся к ним; он очень любил Беллу, он сам об этом достаточно часто говорил. Только Элек Сабо в своей жизни так редко предпринимал шаги в каком-либо определенном направлении, что если все же предпринимал, то под явным мотивом обязательно крылась и еще какая-то неявная причина. «Белла так много рассказывала о том, какой он чудесный, какой добрый, что я и сама стала относиться к нему с особым вниманием», — рассказывала Ленке Яблонцаи. Я кивнула: мол, понятно, — и я действительно вполне понимала Элека Сабо, на его месте я бы избрала такую же тактику.
