Леонид Гартунг - Повести и рассказы
А выручка пришла — откуда и не ждали. В учительскую внезапно вошел сам директор Иван Юрьевич. Я так и обомлел. А он с одного взгляда оценил обстановку — и сразу к Анне Захаровне:
— Надеюсь, вы закончили?
Не успела она рта раскрыть, как он уже ко мне и к маме:
— Разрешите ко мне на два слова.
«Ну, — думаю, — новый заход начинается. Где только сил набраться».
Однако на этот раз я не угадал. Иван Юрьевич привел нас к себе в кабинет и заговорил совсем о другом: не знает ли мама, кого бы взять уборщицей? Тетя Маша скоро уходит на пенсию.
И меня посадил, и сам сел.
— Ты сейчас домой? У меня к тебе, Петя, просьба: помнишь, ты мне показывал альбом со схемами сражений? Не смог бы ты мне его принести сегодня?
— Почему не принести.
— Договорились? Вот и ладно. У меня все.
Я прямо ушам своим не поверил — все, а я-то приготовился к самому худшему!
Провожая нас до двери, он шепнул мне:
— Ты маму проводи!
На вешалке тетя Маша, кутаясь в шаль, пожаловалась:
— Холодная весна нынче.
— А мне так жарко, — возразил я.
Тетя Маша пригляделась ко мне:
— И верно — ты весь в поту. Молодая кровь — горячая.
Потом я узнал, что в школу мама попала случайно, прямо с работы. Деньги на комоде под скатеркой лежали. Семь рублей. И куда-то делись. Вот мама и зашла меня спросить, хотя и догадывалась, кто деньги взял. И нечаянно попала в лапы к Анне Захаровне. Тут она и о деньгах забыла. В общем, в другой раз не зайдет. Поосторожней будет…
Домой мы шли медленно. Мама часто останавливалась, но не плакала. Немного не дошли, прислонилась к заплоту Сливкиных. Закрыла глаза.
— Мама, пойдем, — попросил я.
— Да-да, пойдем.
Мама стала какая-то тихая и покорная. Дома села за стол не раздеваясь. Руки опустила на колени:
— Ох, Петенька, что ты со мной делаешь? С отцом твоим век маюсь…
И не договорила.
— Может быть, сходить за Людмилой Семеновной? — спросил я.
Людмила Семеновна — это наша фельдшерица.
— Не надо. Пройдет.
Постоял я рядом. Будь я девчонка — обнял бы, успокоил, пообещал бы что-нибудь. А я не могу. В учительской обещать — это одно, а маме — совсем другое. Только и сумел сказать:
— Мам, я пойду у Зорьки почищу.
Мама махнула рукой.
Много я в этот вечер дел переделал, но все время помнил, что разговора мне с Иваном Юрьевичем не миновать. Возможно, насчет книги, а возможно, сперва о книге, а потом один на один прижучит.
Пришла из школы Галька. Принесла мою сумку. Обратилась ко мне, как взрослая:
— Что у тебя сегодня по алгебре? Ну-ка, покажи дневник.
Вот, хватилась — дневник. Я его посеял еще во время каникул. Но я и без дневника помню все задания.
Но всего этого я сестре объяснять не стал.
— Некогда мне с алгеброй возиться. Меня Иван Юрьевич ждет.
— Днем недоругал? — съязвила Галька.
— Он и не ругал. У нас с ним другое дело.
Можно бы и сказать — какое, но нарочно не сказал. Пусть голову поломает. Ей невредно.
Взял альбом и пошел. Альбом этот папкин — он любит про древние войны читать.
В школе никого. Один Иван Юрьевич у себя. До моего прихода он читал. Пока задергивал шторы и зажигал свет, я успел заглянуть, что у него за книга на столе. И страшно удивился. Была это не история и не что-нибудь научное. Читал он «Девочку и „птицелет“». Книга на 100 % детская. Наша библиотекарша много раз мне ее подсовывала, но про девчонку я читать не хотел. А теперь решил — обязательно прочту.
Взял Иван Юрьевич у меня альбом, полистал:
— Какая ценная вещь. Ты сможешь мне ее дать на время?
— Читайте.
— Вот и отлично, Иван Юрьевич поднялся из-за стола:
— Не смею задерживать.
Когда я вернулся домой, мама посадила меня против себя, заглянула в глаза и спросила:
— Посоветуй сам, что дальше делать? Может быть, папку попросим, чтоб он тебя выпорол?
Но я-то знаю, что это только слова: никто никогда не порол меня и пороть не будет — ни папка, ни кто другой. Как-нибудь самому надо исправляться. Но только без Гальки. Самому. Другого выхода нет.
СВИДАНИЕ
Закусочная в парке работала последние дни. Ледяные дожди шли почти целую неделю. А вчера вечером над аллеями замелькал даже мокрый снег. Цветные стекла и фанерные двери не могли защитить от холода. Березы шумели голыми ветвями над круглой крышей, и шум этот проникал внутрь.
Хотя часы показывали всего полвторого, небо заволокли такие темные тучи, что в закусочной пришлось зажечь лампы дневного света. Посетителей было мало. Я сидел, пил кофе и посматривал на молодого мужчину за соседним столиком. Кто он? Крепкие рабочие ботинки, просторные грузчицкие штаны, куртка из коричневой искусственной кожи, под нею серый свитер. Это мог быть и подсобный рабочий в большом магазине, и водитель грузового мотороллера. Он находился в той начальной стадии, когда пьяному хочется говорить. Он подмигнул официантке по-дружески, как старой знакомой:
— Клава, ты бы чего-нибудь для сугрева?..
Та даже не повернулась:
— Не положено.
Видно, ей надоело повторять одно и то же в сотый раз.
В это время в закусочную вошел мальчонка лет десяти с ученическим портфелем в руке. Сосед мой радостно помахал ему:
— Витек! Вот я. Подваливай сюда.
Мальчонка приблизился к столику, поставил на пол портфель, неторопливо сел:
— Здравствуй, папа.
— Шапку не снимай, — заговорил отец. — Закалеешь. Почему поздно? Я уж думал, ты не придешь. Чего хочешь? Сосисок?
Мальчонка кивнул. Клава со свекольными от холода руками принесла по две порции сосисок, окутанных горячим облаком пара.
Меня поразило лицо Вити. Оно не соответствовало возрасту. Бледные, нездоровые губы, сероватые глаза с рыжими ресницами, очки в металлической оправе. А главное, общее выражение — недетская замкнутость с оттенком высокомерия или даже презрения.
Отец и сын заговорили тихо, и начала их разговора я не слышал. Потом отец повысил голос:
— Стало быть, не поминает? Ну и шут с ней. Покажи-ка дневник.
Сын поднял ясные неприветливые глаза.
— Я его дома забыл.
— Не бреши. Где портфель?
Отец раскрыл портфель и извлек из него дневник. Покачал головой:
— Драть тебя некому. По русскому два. По математике два.
Сын нисколько не был смущен, что отец уличил его во лжи. Он только вставил:
— А по истории пять.
— А почему дневник не подписан? — спросил отец. — Ее величеству некогда? Дай ручку.
— Не надо, — спокойно сказал Витя.
— А ты молчи. Я имею право…
Отец порылся в своих широких карманах, достал шариковую ручку.
— Я сразу за все недели. Вот так… На, спрячь.
Дневник снова в портфеле, а портфель на полу, прислоненный к ножке стула.
— Ты нажимай, нажимай, — напоминает отец. — Набирай силы. Ты потому и заморенный, что плохо ешь.
Витя берет сосиски руками, обжигается и дует на пальцы. Пока он ест, отец без умолку говорит:
— Ну, где тебя черт носит? Ну, на кого ты похож? Где пуговицы? Пооборвал? А она что? Пришить не может?
Он дернул полы серенького пальто. Стала видна цветная рубашка.
— А это что? Как у клоуна. Тоже мне — сшила, называется. Ты же не маленький — в третий класс перешел.
— В четвертый, папа, — спокойно поправил сын.
Отец наклонился, спросил шепотом:
— А он тебя не обижает? Если что, ты только скажи. Я ему башку проломлю.
— У него ружье, — напомнил сын.
— А мне наплевать, — усмехнулся отец и наклонился еще ближе: — Вить, ты меня любишь?
— Угу, — отвечает сын с набитым ртом.
— Денег хочешь?
— Мне не надо.
— Как это — не надо? Опять она научила? Я знаю — она. На, возьми. Мне для тебя ничего не жалко.
Витя взял трешницу, рассмотрел ее, разгладил пальцами и не спеша спрятал в дыру за подкладку пальто.
— Спасибо, — проговорил он и отодвинул тарелку. — Мне пора…
— А сосиски? Не оставлять же. Давай я тебе их в карман. И мои тоже.
Отец запихал сосиски в карман сыну.
— Ну, иди. Смотри через улицу переходи аккуратно. Жди зеленого…
Сын ушел. И сразу оживление отца пропало. Он сел, подперев голову руками, и задумался, ничего не замечая вокруг.
Я вышел на свежий воздух. Тучи текли над городом, все такие же темные, осенние, но на юге показался проблеск — кусок синего неба и несколько светлых лучей. На аллее парка вздрагивали под ветром дождевые лужи. И тут я еще раз увидел Витю. С ним была худая черная собака. Мальчонка положил сосиски на садовую скамью. Чтобы добраться до них, собаке пришлось встать на задние лапы, а передние положить на сиденье. Так она и ела. Выражение морды было смущенное: что поделаешь, приходится так стоять, коль хозяину пришла в голову такая блажь.
