Анна Матвеева - По соседству

Матвеева Анна. По соседству

Помимо генеральных демисезонных приборок, наводить порядок здесь следовало каждые две недели. А вообще, Абба с трудом удерживала тетку, чтобы та не ездила на кладбище ежедневно.

Она, впрочем, и сама часто скучала по родным могилам — в одной лежит ее мама, теткина старшая сестра, в другой — слева, под березкой — двоюродная Наташа. У мамы скромный гранитный прямоугольник, глядя на который бедная Абба всякий раз начинала высчитывать в уме его периметр и площадь, это отвлекало от слез. У Наташи — единственного теткиного дитяти, доверчиво принимавшего жизнь во всех ее проявлениях, — розовая каменюга неровной формы. Порфироносный гранит.

На кладбище тетка необидно и дельно командовала — Аббе нравилось получать точные указания. Иначе стоишь столбом и смотришь, как в трех метрах роют новую могилку, или вообще непонятно, на что смотришь. Засохшие цветы, полустертые надписи на венках, смелые — не то что в городе! — собаки и птицы.

Вначале прибирали могилу мамы, потом принимались за Наташину. Абба считала, что теперь это их дома, мамин и Наташкин, и трудилась здесь так, как для живых было бы лень. Они выметали с дорожек старые листья и сосновые иголки, до блеска драили памятники, пропалывали цветники, красили оградки и только спустя несколько часов садились на скамеечку возле Наташиной могилы. Цветы оставляли перед самым уходом: розы — Наташе, хризантемы — маме.

Цветы были белыми, а гроб, вспоминала Абба, был у Наташи розовым, как машина для куклы Барби.

Аббой ее окрестили давным-давно: невольной крестной стала тетка, а имя досталось от женщины, которой Варя восхищалась в юности. Ну что это за имя — Варя? Варварское какое-то. И дразнят — то Варёнкой, то Варежкой. То ли дело Анни-Фрид Сюнни Люнгстад, не имя — песня! Варя умоляла мать и других родственниц своих называть ее Фридой, а еще вырастила челку и научилась подводить глаза, как прекрасная шведка.

Родня на «Фриду» не согласилась, зато тетка выучила название группы, которую Варя слушала целыми днями — даже уроки делала под «The Day Before You Came»[1]. Так и пошло — «Абба, поди сюда», «Абба, помоги Наташе с математикой», «Абба, ждешь отдельного приглашения?».

Мужчинам впоследствии прозвище тоже нравилось — не было никакой оторопи, все быстро привыкали, а те, кто подобрее, даже отмечали явное сходство Варвары-Аббы с Анни-Фрид Сюнни Люнгстад.

Единственным человеком, который всегда звал ее только Варей, была Наташа. «Аббу» она игнорировала, как и шведские песни. Но Наташи давно не было на этом свете — даже сирень, которую тетка посадила у могилы летом смерти, выглядела вполне по-взрослому.

За несколько дней до пятого мая тетка начинала вздыхать, а потом впрямую говорила, что Абба, если ей так легче, может не ездить с ней на кладбище. Но это были просто слова — как «доброе утро» или «прости, пожалуйста». Они ничего не значили.

Пятое мая — день рождения Аббы и день смерти Наташи. По чьему-то остроумному замыслу даты объединились и закольцевались, так что Аббе каждый раз приходилось напоминать себе о том, что это и ее день. День, в который ей исполнится тридцать пять и в который Наташа навеки осталась двадцатилетней.

В детстве Абба каждый год с надеждой подходила к отрывному календарю, чтобы увидеть там что-нибудь хорошее — карикатуру, пословицу, хотя бы рецепт борща! Но из года в год пятого мая в календаре была одна и та же картинка — бородатая голова Карла Маркса, родившегося в день рождения Аббы. Каждый год — одна и та же бородатая голова без шеи, с которой, наверное, охотно сразился бы пушкинский Руслан.

Может быть, уже тогда, в детстве, Абба поняла, что ее желания будут исполняться с большим опозданием — или же не сбудутся никогда.

У Наташи все было иначе. Тетка и мать всегда хвастались каждая своей девочкой, но никто не мог спорить с тем, что Наташа имела право на все самое лучшее. Она была таким ребенком, о котором мечтают бездетные и в существовании которого — легче поверить в инопланетян! — сомневаются многодетные. Послушная, красивая, с белокурыми косами, с «пятерками» по всем предметам, открытая, как говорили, захлебываясь слюной восторга, учителя, всему новому. Учила стихи, знала французский, читала наизусть: «Временами хандра заедает матросов…» и «Парижа я люблю осенний строгий плен».

Тетка любила вслух мечтать о том, какая сказочная судьба ждет Наташу, — дочь сделает карьеру, у нее будет свой бизнес, два (нет, лучше три!) высших образования, муж из принцев и дети-куклы. В мечтах тетка обставила Наташино будущее в мельчайших подробностях, и, конечно, мечты подслушал тот же, кто закольцевал впоследствии два события, случившихся в один и тот же день.

Вначале никто и не понял, что с Наташей, — даже Абба, которая, несмотря на старшинство, всегда была у сестры на подпевках, даже она не разобралась, в чем дело. Наташа училась на первом курсе политеха — поступила на бесплатное, чем тетка страшно гордилась. Она почти одновременно стала студенткой и женщиной — опытом физического перевоплощения Наташа без стеснения делилась с Аббой, все еще не решившейся к тому времени распрощаться с девством.

Мальчика звали Петр — это была единственная подробность помимо физиологии, которую запомнила Абба. К первой сессии Петра сменил Миша, а потом появился Фабиан — это было прозвище, и оно Фабиану подходило. Фабиан — наркоман. Глаза, яркая рубашка — все в синем «шагаловском» цвете, а еще у него была неприятная привычка нюхать время от времени свои пальцы.

Абба общалась с Фабианом по телефону — он говорил всегда помногу, начинал вдруг пересказывать рецепты каких-то блюд или сюжеты фильмов, сбивался, начинал сначала — в общем, это было мучение. Фабиан весь был — мучение. Он, кстати, жив — после Наташиной смерти каким-то невероятным стечением обстоятельств и усилий завязал, и теперь всего лишь пьет по-черному, что всем привычнее. Шагаловские глаза наверняка выцвели — как выцветает все, оставленное без ухода и присмотра.

Абба служила искусству — вела детский лекторий в филармонии, а вечерами читала корректуру в глянцевом журнале. Тетка работала в гардеробной частной школы — там, несмотря на частности, изрядно пахло ногами. По вечерам они подробно, растягивая каждый момент, ужинали и потом садились за пазлы или вышивку. Накануне очередного пятого мая тетка с племянницей как раз закончили очередную картину, разобранную на несколько тысяч деталей «Клятву Горациев». Абба искоса глянула на тетку — та старательно поправляла гигантское полотно, изъязвленное множеством трещинок, — и в очередной раз удивилась, как той удалось не сойти с ума и вообще выжить.

Она хорошо помнила тот день. Абба ждала «скорую помощь» у подъезда, тетка была с дочерью в комнате, у Наташи закатывались глаза, она уходила. «Скорая» все не ехала, рядом с Аббой, мерзнувшей в тонком пальто, договаривались о пьянке мусульманские гастарбайтеры — они снимали две квартиры на первом этаже. Абба старалась по-человечески относиться к этим чужим во всех смыслах слова людям, но именно эти не ценили попыток и вообще вели себя не по-мусульмански: много пили, водили к себе девиц и курили в подъезде, размазывая чинарики по полу. Наконец часть гастарбайтеров отправилась за водкой, часть вернулась в квартиру, предвкушая скорое пьянство.

Абба смотрела на окна, вспоминала свою жизнь в этом доме — как тетка с Наташей забрали ее после маминой смерти, как она плакала ночью от ужаса перед жизнью и страха перед смертью и как маленькая Наташа влезла к ней под одеяло и гладила ее волосы, утешая и по-взрослому приговаривая: «Ну-ну, не плачь, не надо, Варя».

Сейчас за окнами хозяйничала смерть, а «скорая» все не ехала и не ехала. Вот уже и мусульмане вернулись с водкой и начали орать за окнами, только тогда на горизонте блеснули круглые холодные фары.

Врачиха с ярко-розовыми, не идущими к ней губами, не разуваясь, прошла в комнату и тут же взорвалась руганью, как будто была набита ею до отказа и та наконец достигла критического уровня, не помещаясь внутри.

— Мы людей не успеваем лечить, а вы к наркоманке зовете!

Тетка не плакала, только сжимала до боли Аббину руку.

Страшно шевеля розовыми губами, врачиха все же вызвала по рации реанимацию:

— У нас — клиническая.

— Зачем вы так? — невпопад спросила Абба. — Клятву Гиппократа, наверное, давали.

— И что? — дерзко переспросила врачиха, подбоченившись и заняв оборонительную позу — как торговка на рынке.

Абба снова стояла одна у подъезда, ждала теперь уже реанимационную бригаду — рядом гуляла женщина с ребенком и собачкой. У ребенка и у собачки были совершенно одинаковые вязаные шапочки с помпоном — такие носили в пору Аббиной юности.

Реанимация приехала быстро, но Абба знала, что даже такое быстро — уже поздно. Наташа умерла, так и не вернувшись из своего вымышленного мира.