Леонид Гартунг - Повести и рассказы
И как раз в это время приоткрывается дверь и раздается тот самый гром из уст уборщицы тети Маши:
— Снегирева Петруньку в учительскую просют.
Вот уж действительно — «с ясного неба».
Пока шел по коридору, соображал: кто «просют», а главное — за что? Если насчет того, что на взрослый сеанс ходил, то не должно быть, потому что это только говорится «ходил», а по-настоящему я через запасный выход, по-пластунски, и то, когда свет потух. По-моему, никто меня не видел, да, по-честному сказать, я тоже ничего не видел… А может, за то, что с крыши прыгал? Так то давно было. И непонятно, к чему такая спешка? Можно бы и после уроков.
Вхожу в учительскую — и вот те раз: за столом Анна Захаровна, а против нее мама. Анна Захаровна даже как будто обрадовалась моему приходу:
— Вот и он. Присаживайтесь на диван, Полина Петровна.
— Ивановна, — поправила тихо мама и стала отнекиваться, что ничего, можно и постоять и так далее, но потом все же села, притом прямо на шляпу Анны Захаровны. Ну, села так села — что теперь поделаешь, к тому же, кроме меня, никто этого не заметил. Да и шляпа такая… Ей уже ничего не сделается.
Анна Захаровна умостилась на стуле поудобнее и начала с благодушной улыбкой:
— Видимо, Петр мало читает. Речь слабо развита.
(Вот уж неправда — особенно насчет речи. Если я материал знаю — само от зубов отскакивает.)
— Очень узок кругозор. Нет навыков систематической работы.
(С этим, пожалуй, можно согласиться — не умею я зубрить как Галя и Валя.)
Слушал я ее, правда, не так чтобы очень. И думал: все это цветики, а как все учителя нагрянут — вот будут ягодки. Неужели не уложится до звонка?
Прикинул, в каком темпе она выдает, и приуныл: нисколько не торопится старушка. Минут десять прошло, а она, можно сказать, только вошла во вкус.
— Совершенно необходимо, чтобы у Петра был свой отдельный уголок для приготовления уроков.
(Это она зря. Если каждому по уголку, то где нам достать шестиугольную комнату?)
Говорит, а сама в зеркало поглядывает, поправляет на голове клумбочку из волос. Удобно устроилась!
Тут-то и прозвенел звонок. И я понял — погиб! Перемена-то, как назло, большая. Сейчас сюда явятся все учителя. Так оно и случилось. Как увидели меня, так в атаку.
— А, вот здесь кто! Наш «отличник»!
— Здравствуйте, Полина Борисовна.
— Ивановна, — робко поправила мама.
— Давненько к нам не заглядывали…
— Между тем успехи Петра…
(Обычная несправедливость. Как сестер моих, так Галечка, Валечка… А меня — Петр! Того и гляди, Васильевичем величать начнут.)
Одна другую перебивает, спешит. На столе поднос с бутербродами, чайник, сахар. Времени у них в обрез, потому и торопятся — и покушать надо и проборку дать «трудному». Когда-то еще родительница появится?
Громкий голос Екатерины Третьей перекрыл все другие голоса:
— У вашего Петра на уроках математики зачастую нет ни циркуля, ни линейки. И сам бездельничает, и другим мешает работать. Полное отсутствие логического мышления. Не знает важнейших аксиом, хотя вообще-то он способный. Даже очень способный…
«Наконец-то, — думаю, — до доброго добрались».
Взглянул на маму — она тоже вроде бы воспрянула духом, посмотрела на меня с некоторой надеждой. А Екатерина Третья продолжила:
— Очень способный… Ко всяким безобразиям.
Стало быть, напрасно я обрадовался. И мама опять голову опустила.
…По правде сказать, до всего этого мне как до лампочки. Было время — краснел, бледнел, а теперь привык — образовалось внутри что-то вроде мозоли — меня ругают, а мне хоть бы хны! Но сегодня другое дело — все на маму, а она непривычная. Она здесь совсем непохожа на домашнюю — маленькая-маленькая и видно, что всех стыдится. И совсем она здесь не к месту в своих валенках, поверх которых чуни. И запах силоса… Но даже не это главное. Другой бы и в чунях расселся, как дома, а она сжалась, поникла, растерялась.
А я нет — я обозлился и решил носа не вешать. Да, видно, переборщил, потому что Екатерина Третья это заметила и говорит:
— Посмотрите-ка на него. Держится-то как! Будто все мы виноваты, а он один прав! — И к маме: — Он что? И дома так?
Мама взглянула на меня испуганно:
— Нет-нет, дома он другой.
Но Екатерина Третья на этом не успокоилась:
— Кстати, кто ему помогает решать задачи?
— Где уж нам… Мы люди неученые.
И так мне стало тошно от этого ответа. И чего она прибедняется? Хоть бы рассердилась, возразила что-нибудь. Не такая уж она неученая. И задачи решать мне помогает, и на районной доске Почета, и телята у нее в сутки прибавляют в среднем по 1096 граммов. Мама и книги читает по своему телячьему делу, и лекции по радио слушает, и корреспондент из газеты приезжал ее фотографировать, и, когда собрания, она каждый раз в президиуме. И не надо мне ничего втолковывать. Я свою вину сознаю — хочется ей, очень хочется, чтобы я соответствовал! А я никак…
Все жевали бутерброды, запивали чаем и бросали мелочь на блюдечко. Екатерина Третья что-то хотела сказать, а рот набит, и получилось у нее:
— Пш… Пш… Пш…
Лидия Помидоровна сейчас же воспользовалась ее беспомощным состоянием и вставила:
— Он и сегодня стихотворение не ответил. Говорит, что с Кланькой учил… Так она ж в детсад ходит!
— Ходит, ходит, — подтвердила мама.
— А что ему мешает учиться? — наконец освободила рот Екатерина Третья. — Не знаете? А ну покажи, что у тебя в карманах.
Еще чего не хватало! Что я, в милицию попал? Но все же пришлось подчиниться. Вывалил из карманов все содержимое на стол, Лидия Помидоровна даже руками всплеснула. А Екатерина Третья гордо подбоченилась:
— Что я говорила? Полюбуйтесь.
— Настоящая свалка, — проговорила Анна Захаровна.
И все начали смеяться. А что нашли смешного? Ничего лишнего, если спокойно разобраться.
Бублик надкушенный — я его из дома принес. Только надкусил, тут звонок. Я его в карман.
Волчок — не настоящий, конечно, а колесико от будильника. Отличная вещь, не выбрасывать же!
Радиолампа — подобрал у кинобудки. Собирался сегодня разбить и посмотреть, что внутри.
Патрон старый, винтовочный — я его у Мазилы выменял на три новых стержня. Из него свисток можно смастерить.
Кусок свинца — само собой ясно — для грузила. Весной на рыбалку.
Фотография Кобзона — у девчонок отобрал.
Горсть конопляного семени — для школьного щегла. Он спит и во сне коноплю видит.
Медная трубка — вот единственная вещь, которая незаконная. Из нее можно горохом стрелять, а у меня гороха нет, так я коноплей.
Сибирская монета с соболями…
Вот ее-то Екатерина Третья с отвращением потрогала пальцем, словно это не монета, а мышь.
— А это что такое?
— Пятак Екатерины Второй, — отвечал я.
Екатерина Третья покраснела, как свекла, и говорит:
— Пора давно разобрать Снегирева на педсовете.
Это «разобрать» показалось мне очень смешным. Что я, мотоцикл, что ли? Представил, как Екатерина Третья руки и ноги мне поставила, а в руках у нее большой гаечный ключ.
— Он еще смеется, — возмутилась Лидия Помидоровна.
А я и не думал смеяться, только улыбнулся немножко.
Под конец вызвали нашу Гальку и предложили:
— Возьми шефство над братом.
Другая бы буркнула «ладно» и убежала. А Галька — нет. Смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:
— Пусть он слово даст.
Вот вреднющая!
— Обещай перед всеми учителями, что будешь хорошо учиться и вести себя, — поддержала ее Анна Захаровна.
«А почему не обещать? — рассудил я. — Убудет меня, что ли? Ведь все равно не отпустят так просто».
— Исправлюсь, — вздохнул я.
— Это мы слышали много раз, — напомнила Екатерина Третья.
— И еще услышите, — добавил я.
И не думал выскакивать, как-то получилось само собой. Эх, дурак я, дурак… Вот у Витьки Мазилы хитрая тактика — попадет в учительскую, молчит и носом шмыгает. Пошмыгает, пошмыгает, учителям надоест это слушать, они и отпустят его. А я так не умею. Глупо, конечно, и себе во вред.
— Нет, вы слышите, как он «осознал»! — воскликнула Екатерина Третья.
— Нет, я его положительно не понимаю, — покачала головой Лидия Помидоровна.
А чего тут не понимать? Все ясней ясного. Сейчас у меня одна забота — поскорее бы все кончилось и мама отсюда ушла.
И вот, как чудесная музыка, прозвучал звонок. Учительская опустела. Была у меня надежда, что и Анна Захаровна уйдет, но она еще раз поправила свою клумбочку на голове и проговорила:
— Вы, надеюсь, не торопитесь? Тогда продолжим.
Оказывается у нее нет больше уроков. Стало быть, впереди никакого просвета. Сколько это еще может продолжаться? Час или два? И мама, смотрю, из последних сил крепится — вот-вот разрыдается. Я-то уж знаю…
