Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)
— Эт что? Ваши приглядыши за мной будут? — спросил Ермак.
— Ты что, Ермак Тимофеич! — Семен Строганов обидчиво покачал головой. — Проводники и помощники тебе. Пушницу, всякий ясак с ними отправлять нам будешь… Ну, с Богом. Снарядили мы дружину твою вроде справно, а коней, сколь потребуется, тама брать будешь.
— До зимы с Кучумкой, глядишь и разделаешься, — сказал Никита.
— Грузитесь, — буднично сказал старший Строганов, опираясь на костыль.
Один за другим переполненные людьми и снаряжением струги выгребают от пристани на стремнину, там распускают паруса и убирают весла. Ветер ходко гонит лодки вниз по течению.
На последний струг садятся Ермак с Иваном Кольцом. Ермак оглянулся, снял шапку.
Трое на берегу стояли недвижно Лишь старый Семен чуть качнул бородой.
Подбегает стрелец, подает свернутую в трубку грамоту.
— От чердынского воеводы князя Василия Перепелицына.
Максим берет грамоту, разворачивает.
— Чего там? — спросил Семен.
— Кучумов царевич Алей к Чердыни подступил. Воевода помощи просит… Ермака-де пришлите с казаками.
— Ишь, прознал уже, царская лиса… Да иначе, отобьется как-нибудь Васька, — сказал Семен.
Струги меж тем уплывают все дальше. Вот уже передние стали уходить за излучину.
— А этот Ермак-то… Узнал я его, — усмехнулся вдруг Семен. — Ермошка эт Тимофеев, беглый холоп наш.
Никита вскинул изумленно брови. Максим произнес:
— Разбойничек разбойничками и верховодит!
— Надо ж бы тогда… в цепи его! — воскликнул еще раз Никита.
Семен Строганов усмехнулся:
— А вот погромит Сибирь — тогда и в цепи. Да и вернется ли еще он из Сибири-то поздорову? Одно дело — зима лютая, а к тому же силенок-то у Кучума поболе, чем я ему сказывал.
Последний струг, на котором плыл Ермак, скрылся за поворотом реки.
…И вот уже икона-знамя Ермака — одетый в доспехи архангел Михаил, поражающий с коня извивающегося дракона, медленно плывет вдоль диких и пустынных таежных берегов…
Часть вторая
НЕИЗВЕДАННАЯ СИБИРЬ
Плывет медленно на фоне таежных зарослей икона-знамя Ермака — архангел Михаил, поражающий копьем дракона, дикие берега оглашает казачья песня:
Бережочек зыблется,Да песочек сыплется,А ледочек ломится,Добры кони тонут.Молодцы томятся…
Падают и падают в воду десять пар черных весел. Медленно движется против течения тяжелый речной струг. За ним второй, третий — всего двадцать судов. Половина за них легких, 6—12 загребных весел, остальные тяжелые, двадцати-весельные. В легких — по двадцати человек, в тяжелых — до сорока и более. Да в каждом всякое боевое снаряжение и продовольственный припас — суда низко осели. На стругах поставлены паруса, но они еле полощутся, потому спины гребцов взмокли.
Еще весело палит солнце, но кое-где на берегу светятся желтые верхушки берез, несильный ветерок срывает отжившие листы и сорит ими в воду…
…Сотвори ты, боже,Весновую службу!Не давай ты, боже,Зимовые службы!Зимовая служба —Молодцу кручинноДа сердцу надсадно…
— Меняйсь! — звучит команда пятидесятника, и гребцы садятся к котлу с кашей, уступив весла другим казакам.
…Один желтый листок упал в чашку с кашей, стоящую перед Ермаком. Он взял листов, повертел в пальцах.
— Хлебнем нынче, однако, мы зимовой-то службы.
— Не опасайся, Ермак Тимофеевич, до зимы ишо далеко, а Кучумово царство уж рядом! — взмахнул ложкой Заворихин. — Маленько вверх подняться по Чусовой, да по Серебрянке-реке верст с полтораста ишо…
— Маленько! — подал голос Мещеряк.
— За недельку доскребемся, — уверил Заворихин. — Там большие струги придется бросить, а малые на руках перенести в речку Баранчу… Десять верст всего. А та Баранча уже вниз, течет, в Сибирь, в Тагил-реку вливается. А Тагил — в Туру, а Тура в Тобол, а Тобол в Иртыш… И тут тебе и Кучум!
— Тагил — в Туру, Тура — в Тобол… Тьфу ты, язык сломаешь, — бросил ложку Мещеряк. — А сколько всего вниз-то пути?
— Да там-то всего ничего, верст тыщу, с крюком.
— А крюк-то велик ли?
— Да не-е, верст двести, с крючочком.
— Што это все пути в Сибири с крючочком?
— Для точности.
Ермак поправил накинутый на плечи охабень красного сукна, прошел на нос струга, поставил ногу на борт, вглядывается в даль.
Туман, моросит дождь.
Струг тряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов кедровые ветки скинули с них шапки.
Казаки попрыгали в стылую воду.
Под днища подсовывали ослопья.
— Сама пойдет, сама пойдет.
— Плотину готовь! — распорядился Ермак…
…И вот парусину, которой с двух сторон перехватили речку за кормой застрявшего струга, едва сдерживают казаки.
Еще мгновение, вода вздулась еще выше, и казаки отпустили парусину. Струг как по маслу прошел мелководье.
Взмокшие казаки махали топорами, рубили просеку в плотной чаще, растаскивали бурелом.
В темной стене зарослей показался просвет. Савка Керкун продрался на опушку, глядя на открывшиеся дали, заорал:
— Просто-ор!
Пропустив под днища малых стругов ременные лямки, казаки тащат их на себе по проделанной просеке, уже спускаясь вниз. Восемьдесят человек слева, столько же справа. Лямки обламывают плечи, ветви деревьев рвут одежду и тело.
— Эт ни Соболев сибирских, ни девок татарских не захочешь, — ворчит Федька Замора.
— Каки те соболя? Отсель хоть бы ноги свои вынести.
— Не-ет, без соболев-зверей я отсель не пойду.
Часть груза со стругов казаки несли на плечах: мешки, ящики, небольшие бочонки.
Нескончаемой вереницей люди выходили из чащи, сгибаясь под грузом, опускались в поросшую травами луговину.
Ноги с трудом раздвигали травяные стебли, сабли колотили по коленкам, струги словно плыли по травяному морю.
И вот уже малые струги покачиваются на воде. Другие большие — пятнадцать стругов в разной степени готовности стоят на берегу речки. Вокруг каждого копошатся люди, стучат топоры.
Рядом на холме построены несколько изб. Вокруг них тоже копошатся люди.
Берег усыпан палатками, шалашами, стоящими меж желтых почти берез и зеленых елей. В разных местах сложены военная амуниция, копья, бердыши, пищали, знамена, хоругви, трубы, барабаны. Во многих местах дымят сложенные из камней печурки или костерки под таганами.
Струг, большой, 20-весельный, был уже почти готов.
Ермак, Михайлов и Пан обходят его, осматривая.
Ермак, поглядел на небо, на желтые деревья.
— Хоть кровь с носу, а через три дня надо отплыть.
— Не успеть, атаман, — проговорил Никита Пан. — Или давай людей с городка. К чему он нам, если поплывем дале?
— В битве силен ты, Никита, а в походе дите. Не на гульбу идем, и враг неведом. При неудаче и удаче городок сгодится. А струи ладить и ночью! — распорядился Ермак. — Костры жечь — и ладить.
Снова вереницей плывут струги, теперь вниз по течению. Все дальше и дальше остается Камень позади. И вот за одним поворотом исчез вовсе.
Ермак, Иван Кольцо, Заворихин и почти все казаки проводили его прощальным взглядом.
Струги плывут среди новых пейзажей.
— Ну, жарит сибирское солнышко, — проговорил Кольцо.
Вместе с Ермаком и Заворихиным они стоят под тентом на струге.
— Не радуйся, — откликнулся Ермак. — Скоро белые мухи полетят, а про татар еще и слыхом не слыхать.
— А может, — Заворихин многозначительно усмехнулся на эти слова, — давно уж сотни глаз следят за нами? А?
— Да что-то не похоже, — сказал Иван.
И тут стоявший на рулевом весле спиной к берегу казак медленно повернулся: в спине у него торчала стрела.
Все как-то оцепенели от неожиданности.
— Ну вот, а вы печалились, — отчетливо прозвучал голос Заворихина.
Другая стрела ударила в одну из деревянных стоек, на которые был натянут тент, третья прошила насквозь борт струга.
— Тата-ары-ы! Тата-ары-ы!!! — разнеслось над рекой.
— Дать сигнал: всем к берегу! — прокричал Ермак.
Сигнальщик схватил трубу, заиграл. Мерно забил барабан.
Вереница стругов подтянулась кучнее и, подчиняясь команде, повернула к берегу.
Барабан ускорял дробь. Весла гребцов сверкали все чаще.
Прячась в прибрежных кустарниках и за деревьями, плосколицые люди в халатах и меховых куртках, громко визжа, осыпали стрелами приближающихся к берегу струги. Меж деревьев мелькал какой-то человек в ярко-зеленом халате, подпушенном дорогим мехом, в руке у него был не лук, а сабля, он махал ею и что-то кричал, подбодряя своих.
