Борис Фальков - Тарантелла
— А вы, вы не создаёте минусы и плюсы одновременно? — мягко парирует приезжий. — Разве одни из вас не гнали её отсюда, а другие не задерживали её тут своими… домогательствами? К сожалению, так получается всегда, но поэтому, к счастью, у меня есть опыт. Пистолет же она хочет использовать для защиты от себя, бедная девочка. В Амстердаме, например, его выдернули из её рук в последний миг. Послушайте, я ведь говорю, ей нужна поддержка, а не задержка. Может быть, я позабыл ваш язык и неточно выражаюсь, но ведь это так ясно: если задерживать движение тела, набравшего скорость, оно будет вырываться. Судя по тому, как она выглядит, так и произошло. Похоже, с ней тут обращались, как нигде. У вас, наверное, принят особо почтительный уход за больными… У меня впечатление, что её у вас шлёпали не только по попо.
— Я лично был уверен, что она нуждается в другом уходе, — смущается Адамо. — Мне казалось, что задержаться ей просто необходимо. Я учился хорошо, а на ней ясно написаны все признаки… Да она и сама утверждала, что болеет астмой.
— И это правда, — подтверждает приезжий. — Первый побег, тогда её вернули домой лопнувшие шнурки на ботинках, кончился простудой. А потом хроническая пневмония и теперь вот…
— А теперь вот рюкзачок, — старается компенсировать своё смущение Адамо.
— Шнурки, рюкзачок! Так вы называете неразрывные цепи Божьего промысла, хмурится священник. — А она говорила про вас, что вы верующий ортодокс. Как профессионал, могу вас уверить…
— Как медик, — перебивает Адамо, — могу вас уверить, что при пневмонии попытки бежать встречаются очень часто. Когда начинается воспаление, вспыхивает желание побега. Правда, чаще это наблюдается у стариков…
— Ты созвал сюда стариков, чтобы и они воспалились, — высовывает она голову из-под столешницы: одного голоса явно недостаточно, чтобы стать полноправной участницей квартета, это уже всем ясно, — чтобы они со своим опытом насилия помогли тебе меня насиловать!
— Кому ты нужна, — действительно не выдерживает зрелища Адамо, — ты, ни то — ни сё, то мужчина — то женщина, какая-то между ними колеблющаяся, обоеполая дрожащая тварь, бесполая недоразвитая личинка!
— Недоразвитая! А это что, по-твоему?
Она вылезает из-под столешницы и раcпрямляется, одновременно дорывая рубаху донизу. Потом принимает удобнейшую позу: укладывает ладони на талию, вдавливая её между буграми Венеры и Юпитера, выгибает спину и выводит локти вперёд. Таким приёмом всем присутствующим даётся сразу всё необходимое: раздувшееся вымя со стоячими сосцами, взбухший живот и выпяченный пупок. Весь мясной набор, как на витрине. Из трещин в лопнувших сосцах выступают и сразу затвердевают янтарные капли.
— Да, недоношенная лярва, — скрипит Адамо зубами. Молодой человек обладает соответствующим возрасту аппетитом и, конечно, едва сдерживается, чтобы не впиться клыками в выставленное на витрине подрагивающее мясцо. И то только потому, что выбор труден, слишком уж разнообразен набор. — Всё фальшивое: легенда, удостоверение, имя… И сама баба — дрянная фальшивка, подделка под бабу.
— Я покрою все убытки, — кладёт приезжий руку на плечо Адамо. — Не надо скандала. Всё равно из него ничего не выйдет. Она больна, это установлено официально. У меня есть соответствующие документы.
— Тоже, небось, изготовленные на ксероксе? — сбрасывает Адамо чужую руку брезгливым передрагиванием плечей, характерным движением турецкой танцовщицы. — Как вас-то зовут, папаша? У вас-то хоть настоящее имя, или тоже такое… польское?
— В будущем надо получше её сторожить, папаша, в оба, — вползает в приоткрытую наружную дверь парфюмерный голосок. Это Дон Анжело, он уже занял там наблюдательную, или сторожевую позицию, как кому нравится. Ему она нравится, и потому он сладострастно уточняет:
— В сто глаз.
— Какое у неё будущее, — с досадой отмахивается чувствительный Адамо: вмешательство Дона Анжело превращает стройный квартет в квинтет, а это явное излишество, ведь новый голос вынужден дублировать какой-нибудь из старых, своего особого места у него нет, да и трудности подстройки его к сложившемуся ансамблю делают сомнительной любую от него пользу. К тому же, этот особо неприятный Адамо голос уже прорезался, так что подстраивать его ко всей теперешней музыке придётся опять задним числом.
— У неё нет будущего, всё давно потеряно, — горячо утверждает Адамо. Я-то знаю, что говорю.
— Сладкий мой, погляди сюда глазками — что, что потеряно? — выпячивает она лобок, пытаясь подсунуть его поближе к этим глазкам. — Всё тут. У меня есть много будущего!
— Правда и это, — замечает приезжий. — Если человеку есть куда вернуться, значит не всё потеряно. Значит, у него есть будущее.
Она триумфально качает лобком перед носом Адамо, слева направо, и назад-вперёд. Тёмные пятна на рубахе совсем свежи, ведь и сочащаяся с её свежеосвежёванного мяса кровь совсем свежа.
— Кавальери, всадник? — хохочет она. — Кастрированный мерин. Подластился, облапошил, и смылся, вот и весь… от тебя… толк.
Все слова вываливаются из неё оборванными, вперемешку. Речь уже не обладает свойствами устремлённого в одном направлении потока, она мечется в замкнутом тупике, туда-сюда… и конечно не кончил университет, врёшь… евнух… ты меня мучаешь из зависти: я могу всё, ты не можешь ничего… у меня есть, а у тебя нет диплома… ты из зависти подбил всех меня мучать, а они все по природе независтливые, добрые…
Но в направленной выразительности речи, предназначенной для слуха, и нужды нет, если налажена другая выразительность, для зрения. Это повышенная выразительность, ведь уху всё даётся в обусловленном порядке, разложенным на множество мигов и различные элементы, а значит — ослабленным. Глаз же вбирает в себя всё сплавленно единым, первозданно мощным, и в один миг. Это удаётся ему без напряжения, особенно если это холодный глаз отлетевшей в сторонку, подобно моли, занявшей её удобную наблюдательную позицию души. Отлетев от себя в другое место, оставив и опустошив своё гнездо, душа и сама теперь, совсем с другой стороны, может обращаться к месту своего недавнего гнездования вполне отстранённо: оно, вон то тело. Она может и должна это сделать, чтобы влившееся в опустевшую форму её прежнего места новое содержание смогло, наконец, обратиться к себе на чистом детском языке, на я. К себе, как к единственному, золотейшему моему на свете существу.
Если кого-нибудь ещё интересует вопрос, где, в каком месте находятся наши глаза, когда мы смотрим на всё чужими — то вот они, тут же, только чуть-чуть в сторонке от нас, вон там. Что же вбирают в себя эти немигающие глаза отлетевшей души в миг, соответствующий протяжённости того, что ему дано: вечного дления всего? Ровно гудящее пламя, плавящее всё, кроме ледяного хрусталика вбирающего его глаза. Охваченные им полости глазниц, и все другие полости оставленного в стороне тела. Двойную вибрацию его вымени и ягодиц, мяса и костей, мелкую и крупную, выраженную соответственно маленькими и большими па. Обожжённую багровым пожаром индюшиную бородку, вырастающих из черепа шипящих змей, чёрную пещеру рта и зыбящиеся в ней испарения недр. Клубы этих испарений у выхода из пещеры и трепещущий венец, в который свиваются они над теменем. Багровый нимб, подобный рою кровавых бабочек, увенчивающих всякий источник огня. Глубокие мокрые каверны, оставленные в местах закладывания личинок, из которых выкукливаются эти бабочки. Рваные лоскутья кожи вокруг этих стигматов, подобные жёстким лепесткам астры вокруг нежной сердцевины цветка, и рваный зонтик в окровавленной их соком руке. Зонтик быстро раскрывается и закрывается, туда-сюда.
Это всё вбирают в себя глаза в один миг, что им ещё делать? Данное всучено им насильно, от него не отвертеться. Лишённым век лупастым глазам души недоступно даже самое простое: закрыть на всё это глаза. Так разрешение побегать чуток на свободе оказывается фальшивым, возможно, оно тоже изготовлено при помощи ксерокса, ведь если вбирается всё — никакой свободы нет. Откуда бы ей тогда взяться? Но и вздумай она взяться, её некому взять.
Это кому же, вот этому покорённому телу, хлещущему Адамо зонтиком по плечам, вырывающему из его рук ключи от «Фиесты»? А потом сталкивающему со стола на пол его книгу и топчущему её: и раз, и два. И три: прижав её поставленной на полупальцы стопой — вся полусогнутая нога проворачивается вокруг вертикальной оси, будто гасит окурок.
— Так и быть, можешь глянуть, что это за книга! — запоздало разрешает Адамо.
— Плевать я на неё хотела, — сообщает она, и чтобы загасить окурок вполне, действительно плюёт на него. Он шипит.
Затем её тело протискивается между бедром остолбеневшего Адамо и конторкой, выскакивает из конуры и летит к выходу. Приезжий не успевает остановить его, попробовавшего заступить ему путь padre оно сбивает с позиции ударом плеча. Дон Анжело, ангел-хранитель этого и всех на свете кооперативных порогов, сам вежливо уступает дорогу. Кордебалет кепок, заранее выстроивший полукруг перед входом в гостиницу, не может стать препятствием, да и не желает: он держится на отмеренном, почтительном расстоянии. Возможно, даже готов расступиться перед этим телом по мановению лишь его руки.
