Фред Стюарт - Век
Нанда вспомнила рвение, с которым ее муж раньше относился к фашистским делам, и сказала:
— Не верю я, что он вышел из партии.
Отец пожал плечами:
— Мы не знаем того, что он видел. Во всяком случае, если он действительно вышел, нам всем может не поздоровиться.
Они переглянулись. Нанда знала, что именно он имел в виду.
Пять дней спустя Энрико вел футбольный мяч по полю и затем ударом ноги передал его игроку своей команды, Тино Торелли. Стоял ясный безоблачный день, и схватки вокруг мяча происходили на одном из трех футбольных полей школы, в пригороде Рима, где учился Энрико. Его команда «Синие» отставала в счете на два меча. Теперь Тино передал мяч обратно Энрико, и тот повел мяч к воротам. Он сильно ударил. Мяч полетел в ворота, но вратарь сумел поймать его и выбросил правому полузащитнику, который и повел его к воротам «Синих».
— Эй, жиденок, — крикнул расплывшийся в улыбке вратарь, — неплохой удар для кайка.
Энрико не поверил своим ушам.
* * *Несколько дней спустя он вошел в спальню своей бабушки на втором этаже палаццо дель Аква. Энрико любил эту комнату. В ней царила неподвластная времени элегантность, которая создавала комфорт и ощущение прекрасного. Княгиня Сильвия улыбнулась своему внуку, когда он подошел к ее кровати в стиле барокко. Старой женщине, вынужденной большую часть времени проводить в постели, любое посещение доставляло удовольствие. Но приход ее обожаемого Энрико доставлял ей особенное удовольствие.
— Как вы себя чувствуете, бабушка? — спросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.
— Теперь, когда ты пришел, дорогой мальчик, гораздо лучше. — Она улыбнулась и положила руку на его щеку.
С возрастом она усохла, и поэтому ее кожа приобрела какую-то прозрачность. Энрико никогда не уставал любоваться ею. Для него бабушка была самой красивой старушкой из тех, кого он когда-либо знал.
— А как у тебя дела в школе? — спросила она.
— О, отлично, — солгал он, придвигая стул и садясь рядом с кроватью.
— Ты, наверное, рад, что отец возвращается домой.
— Да, очень.
— Теперь признайся: ты еще не влюблен?
Он опешил:
— Нет еще. Да у меня и времени на девчонок нет.
Она улыбнулась:
— А, ты все равно влюбишься. Ах, как девочки будут тебя любить!
— Вы так думаете?
— Поверь старой женщине, которая была знатоком красивых мужчин: девочки будут тебя любить. Энрико, мой дорогой малыш, какие чудесные вещи тебя ожидают! Точно такие же чудесные вещи я могу вспомнить, оглядываясь назад. Взять, к примеру, тебя и меня. Ты и я находимся на противоположных концах жизненного пути. Я полагаю, если бы я была хорошей бабушкой, я бы дала тебе массу советов на все случаи жизни. Но это тебе ничего не принесет, кроме скуки. Чудо жизни состоит в том, что каждый должен научиться всему сам. Только это делает ее интересной. Ты так не думаешь?
— Я думаю. Кроме… — И он заерзал оттого, что ему стало неловко. — Есть вещи, которые лучше было бы и не знать.
— Что ты имеешь в виду?
Он поглядел на нее:
— Бабушка, вы считаете меня евреем или итальянцем?
На ее лице появилось выражение крайнего изумления.
— Я считаю тебя своим внуком, — ответила она. — Но что за странный вопрос? Почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что в школе меня стали звать «еврейский мальчик». Прошел слух, что отец вышел из фашистской партии и поэтому он предатель… Но ведь он не такой! Я уверен, что он не предатель!
— Конечно, он не предатель, — сказала бабушка резко. — Он просто наконец образумился. Это лучшее, что Фаусто когда-либо сделал.
— Но ребята в школе так не считают. Он — предатель, а я вдруг стал евреем. Я ведь еврей только на четверть! И я всегда считал себя итальянцем. Но теперь… мне кажется, что я еще и еврей. Это сбивает меня с толку и… путает меня тоже. Я имею в виду, если здесь произойдет то же самое, что происходит в Германии, то где я буду? Кем я стану?
Она взяла его за руку:
— Ты останешься Энрико Спада.
— Но это же не ответ. Что, если они повесят на нас ярлыки? Что, если меня заставят носить звезду Давида на своем пальто? Это ведь моя страна, за исключением… а может быть, и нет. Я не знаю…
Какое-то время она молчала. Она видела, как сильно он обеспокоен. Наконец она сказала:
— Не думаю, что на твои вопросы легко ответить. И если это все произойдет, если Муссолини начнет издавать расистские законы, то я не знаю, что могла бы посоветовать тебе, кроме того, что нужно быть смелым, хотя это легко сказать, но трудно сделать. Но все же я думаю, ты должен чувствовать себя и евреем и итальянцем. Ты наследник по двум чудесным линиям. Это может осложнить твою жизнь, ибо то, что мы переживаем сейчас, — это сумасшествие. Но в конце концов, ты станешь богаче благодаря наследству по обеим линиям. А может быть, даже и сам станешь лучше.
— Так я никогда об этом не думал.
— Когда я была молодой, итальянцев даже не было, а еще меньше было итальянских евреев. Человек был либо римлянином, либо неаполитанцем, либо флорентийцем. Географическая карта на моей памяти претерпела коренные изменения и, может быть, в течение твоей жизни изменится еще больше. В жизни нет никаких гарантий, кроме твоего ума и твоего характера. У тебя, мой дорогой мальчик, хорошие и голова и характер. У тебя все будет как надо.
— Если я не вышибу себе мозги, — сказал он.
Она попыталась скрыть испуг в глазах, но он почувствовал, как она сжала его руку.
— О, Энрико, — прошептала она, — даже не смей так думать.
Но он думал именно так.
Глава 43
Войсковой транспортер «Конте Бьянкамано» представлял собой ржавое ведро, но когда он медленно продвигался по Красному морю и через Суэцкий канал, его можно было сравнивать еще и с духовкой. Битком набитый ранеными ветеранами эфиопской войны, он вез в своих трюмах более двух сотен гробов с убитыми. Муссолини разгромил эфиопов ценой ужасных людских потерь. Итальянцы все-таки получили империю, но по цене, которой она заслуживала.
Несколько пассажиров судна не были ранены, и самым известным среди них был граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини, до последнего времени командовавший эскадрильей «Ла Диспарата», в которой и служил Фаусто. Чиано возвращался в Италию, чтобы в свои тридцать три года стать министром иностранных дел. За день до прихода судна в Неаполь он вызвал Фаусто в свою каюту, самую лучшую на судне после капитанской, однако все равно маленькую. И хотя в каюте были открыты два иллюминатора и еще работал электрический вентилятор, дуновение горячего воздуха еле ощущалось и на рубашке Чиано проступали пятна пота. Он был красив, но у него уже появлялось брюшко. Когда Фаусто вошел, он потягивал джин с тоником, но своему бывшему сослуживцу не предложил ни выпить, ни присесть.
— Спада, — сказал он, — я даю тебе еще один шанс. Завтра в порту будут репортеры, и я хочу, чтобы ты им сказал, что ты на сто процентов поддерживаешь политику дуче.
На лице Фаусто лежал отпечаток многодневной усталости, и ему давно следовало бы побриться. Он покачал головой.
— Нет, — сказал он, — я уже говорил вам: с этим покончено.
Чиано поставил стакан на ржавый стальной стол.
— Черт возьми, Фаусто! — взорвался он. — Чем ты прикажешь воевать с этими черномазыми? Отравленными стрелами из духовой трубки? Копьями? Мы провели современную военную кампанию, и она была чертовски успешной. Если ниггер убит, то какая разница чем — из пулемета или стрелой? Все равно он мертвый! Твоя привередливость — это глупость, глупость!
Фаусто знал, что Чиано перенял у своего тестя стиль запугивания и истерических воплей.
— Это была не война, а бойня, — ответил он спокойно. — Я люблю Италию так же, как и вы или как любой другой человек, но то, что я там видел, сделало меня совершенно больным. Если это и есть фашизм, то я был дураком, что поверил в него.
— Фашизм сделал Италию великой державой!
— Что из этого?
Гнев Чиано утих.
— Я надеюсь, — сказал он тихо, — ты не намерен сообщать обо всем этом в газетах?
Фаусто слабо улыбнулся:
— Да разве они напечатали бы, даже если бы я и сказал.
— Нет, но твоя семья хорошо известна в Италии, и ты в каком-то смысле — герой войны. Ты бы мог причинить нам много хлопот. Если будешь вести себя тихо, мы ничего не сделаем ни тебе, ни твоей семье. Я думаю, нет нужды напоминать тебе, что ты женат на еврейке?
Фаусто никогда особенно не любил графа Чиано, но теперь он понял, что ненавидит его.
— Ты не должен напоминать мне об этом, — сказал он, а про себя подумал: «Ты, наглый мерзавец».
В их первую ночь после его возвращения домой жена наслаждалась осязанием и запахом его тела. Его любовные ласки были такими же неистовыми и возбуждающими, какими Нанда их помнила, но сам Фаусто стал другим. Она почувствовала это сразу, как только он сошел с корабля. Каким он стал? Мягче? Менее уверенным в себе? Может даже, он чувствовал вину или стыд? Каким бы он ни был, ей нравился новый Фаусто. Прежнего Фаусто она любила, но он ей никогда не нравился.