Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

— Пожалуйста, входите, — ожидая увидеть товарища из делегации.

Но на пороге стояли два молодых парня в матерчатых фуражках и в рабочих ботинках. Один из них сказал:

— Товарищ, пожалуйста, пройдите с нами.

У них были открытые простые лица, и я их не спросил, куда они меня ведут. (Но, к своему стыду, должен признаться, что я пережил одно короткое мгновение мучительных сомнений, вспомнив все те рассказы, которые доводится нам всем читать в капиталистических газетах, — помимо нашей воли мы все отравлены тем ядом!) На лифте я поехал вниз с моими дружелюбными проводниками. Женщина за регистрационной стойкой мне улыбнулась и поздоровалась с моими новыми друзьями. На улице нас ждал черный автомобиль. Мы в него сели, мы сидели плечом к плечу, молчали. Очень скоро впереди показались башни Кремля. Итак, поездка оказалась недолгой. Мы въехали через огромные ворота, и машина притормозила возле неприметной дверки. Два моих друга вышли из нее и открыли дверцу для меня. Они мне улыбнулись:

— Пойдемте с нами, товарищ.

Мы поднялись по великолепной лестнице из мрамора, по обеим сторонам которой было представлено множество произведений искусства, а потом свернули в небольшой коридор, простой и безыскусный. Мы остановились перед обычной дверью, такой же как любая другая дверь. Один из моих спутников в эту дверь постучал. Раздался хрипловатый голос:

— Войдите.

Опять мне молодые парни улыбнулись, а потом кивнули. Они ушли по коридору, один другого под руку держал. Я с дерзновенным чувством в комнату вошел, и каким-то образом я уже знал, кого я там увижу. Товарищ Сталин сидел за самым обыкновенным письменным столом, и было видно, что стол — рабочий, за ним часто и помногу работают, товарищ Сталин курил трубку, на нем была рубашка с коротким рукавом.

— Проходите, товарищ, и садитесь, — сказал он мягко.

Я почувствовал себя непринужденно, я сел, и я смотрел на честное и доброе лицо, в глаза, в которых искорки мелькали.

— Спасибо вам, товарищ, — сказал я, садясь напротив него.

Последовало короткое молчание, он улыбался и внимательно рассматривал меня. Потом он мне сказал:

— Товарищ, вы должны меня простить, что я вас потревожил в столь поздний час…

— Что вы, — горячо я перебил его, — весь мир знает, что вы работаете допоздна.

Он своей грубой рабочей рукой провел по лбу. Теперь я разглядел следы усталости и напряжения — он работает для нас! Для всего мира! Я чувствовал и гордость, и смирение.

— Я потревожил вас так поздно, товарищ, потому что мне нужен ваш совет. Я слышал, что к нам приехала делегация учителей из вашей страны, и я подумал, что я должен воспользоваться такой возможностью.

— Все что угодно, товарищ Сталин.

— Я часто думаю, а правильные ли мне дают советы относительно нашей политики в Европе, и особенно нашей политики в Великобритании.

Я молчал, но был невероятно горд — да, это воистину великий человек! Как настоящий вождь коммунистов он готов принять совет от самых простых и рядовых партийных кадров, таких как я!

— Я был бы вам благодарен, товарищ, если бы вы мне обрисовали, какой должна быть наша политика в Великобритании. Я понимаю, что ваши традиции сильно отличаются от наших, и я понимаю, что наша политика этих традиций не учитывает.

Я почувствовал себя свободно и легко, и я начал. Я сказал ему, что часто мне казалось, будто в политическом курсе Коммунистической партии Советского Союза относительно Великобритании допускаются многие ошибки и оплошности. Я чувствовал, что это связано с той изоляцией, в которой вынужденно оказался СССР из-за огромной ненависти, которую питают силы капитализма по отношению к нарождающейся коммунистической стране. Товарищ Сталин слушал, покуривая трубку и иногда кивая. Когда я колебался, он говорил мне, и не раз:

— Товарищ, продолжайте, пожалуйста, не бойтесь откровенно высказывать все свои мысли.

Так я и делал. Я говорил примерно три часа, начав с короткого аналитического отчета об историческом положении КП Британии. Один раз он позвонил в звоночек, и пришел еще один товарищ, он принес два стакана русского чая на подносе, один из них поставили передо мной. Сталин пил свой чай сдержанно, маленькими глотками, кивая мне и слушая меня. Я обрисовал тот курс, который мне представлялся правильным для нашей страны. Когда я кончил говорить, он сказал просто:

— Спасибо вам, товарищ. Теперь я вижу, что мне давали очень плохие советы.

Потом он посмотрел на часы и сказал:

— Товарищ, вы должны меня простить, но мне надо еще как следует поработать до того, как солнце взойдет.

Я встал. Он протянул мне руку. Я ее пожал.

— До свидания, товарищ Сталин.

— До свидания, мой славный товарищ из Британии, и я еще раз вас благодарю.

Мы обменялись молчаливыми улыбками. Я чувствовал, что слезы стоят в моих глазах, — этими слезами я буду гордиться, пока я не умру! Когда я выходил, Сталин снова принялся набивать трубку, и он уже поглядывал на кипу бумаг, которая лежала перед ним в ожидании, когда он все это внимательно прочтет. Пережив самые великие мгновения своей жизни, я вышел в коридор. Два молодых товарища меня ждали. Мы, с глубочайшим взаимным пониманием, обменялись улыбками. В глазах у всех стояли слезы. В молчании поехали обратно в гостиницу. Только однажды прозвучали слова:

— Это великий человек.

Это я сказал, а они кивнули мне в ответ. В гостинице они проводили меня до двери номера. Они без слов пожали мне руку. Я снова сел за свой дневник. Теперь мне в самом деле было о чем писать! И я работал до самого восхода солнца, думая о самом величайшем человеке из всех живущих на земле, который совсем неподалеку от меня тоже не спит и трудится, на страже судеб всех людей!

Далее снова шел почерк Анны:

Когда я закончила читать, никто не проронил ни слова. Потом наконец Джордж заметил:

— Хороший и правдивый материал, хорошая канва.

Что могло означать все что угодно. Потом я сказала:

— Я помню, что и у меня была такая в точности фантазия, слово в слово, только в моем случае я заодно наметила политику для всей Европы.

Неожиданно все разразились каким-то неловким смехом, а Джордж сказал:

— Сначала я подумал, что это пародия — похоже, правда?

Кпайв сказал:

— Я помню, как я читал что-то в переводе с русского — вещь начала тридцатых, я думаю. Двое парней стоят на Красной площади, у них сломался трактор. Они не могут разобраться, какая именно произошла поломка. Как вдруг к ним приближается мужчина крепкого сложения. Он курит трубку. «Что случилось?» — спрашивает он. «В том-то и беда, товарищ, что мы не понимаем, что случилось». «Так вы не понимаете, да? Это нехорошо». Крепко сложенный мужчина указывает черенком трубки на какую-то часть механизма: «А об этом вы подумали?» Молодые люди делают попытку — мотор ревет, и трактор оживает. Они оборачиваются к незнакомцу, чтобы поблагодарить его, а он стоит и наблюдает за ними по-отечески, искорки пляшут в его глазах. Они понимают, что это — товарищ Сталин. Но он, отдав им честь, уже возобновил свой одинокий путь к Кремлю, через всю Красную площадь, один.

Мы все снова засмеялись, а Джордж сказал:

— Вот это были деньки, что бы вы там ни говорили. Ну, пойду-ка я домой.

Когда мы расходились, в воздухе звенела враждебность: мы были друг другу неприятны, и мы это понимали.

Именно Патриция Брент, редактор, предложила Элле съездить на недельку в Париж. Поскольку предложение исходило от Патриции, первым инстинктивным желанием Эллы было немедленно от поездки отказаться.

— Мы не должны им позволять выбивать нас надолго из седла, — сказала Патриция; под «ними» подразумевались мужчины.

Короче говоря, Патриции не терпелось записать Эллу в клуб брошенных женщин; в этом чувствовались не только забота, но и личное удовлетворение. Элла сказала, что, по ее мнению, поездка в Париж — это пустая трата времени. Предлогом для поездки была встреча с редактором сходного с ними французского журнала и переговоры о покупке прав на публикацию в Британии некоего романа, из числа тех, что принято печатать в журналах с продолжением.

— Этот роман, сказала Элла, возможно, весьма подходящее чтение для домохозяек из Вожирара, но совсем неподходящее для домохозяек из Брикстона.

— Это бесплатный отпуск, — ответила Патриция, и сказала она это не без яда в голосе, потому что чувствовала, что Элла отвергает нечто большее, чем просто поездку в Париж.

Через несколько дней Элла передумала. Ей напомнили, что Пол ушел от нее больше года назад, а все, что она говорила, чувствовала, делала, она по-прежнему внутренне соотносила с ним. Она выстраивала свою жизнь так, что в самой ее сердцевине находился мужчина, который уже никогда к ней не вернется. Ей было необходимо освободиться. Это решение было принято умом, оно не подпитывалось силами ее души. Элла была вялой, безразличной, опустошенной. Казалось, уйдя от нее, Пол забрал с собой не только ее способность радоваться хоть чему-нибудь, но и ее волю. Она сказала, что поедет в Париж, как непослушный пациент, который наконец согласился принимать лекарство, но продолжает упорно твердить: «Конечно же, оно мне не поможет».