Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
— Видите ли, — сказала Элла, — все это имеет настолько ярко выраженный французский аромат, что нам придется ваш роман переписать.
— Переписать? Но что вы имеете в виду? Вы о чем?
В его круглых, выпуклых, темно-карих глазах стояла обида. Элла едва удержалась от опрометчивого шага — она чуть было не начала сокрушаться по поводу тона повествования, в котором были тесно переплетены эротизм и религиозность, — ее остановила мысль о том, что Патриция Брент напряглась бы точно так же, если бы кто-нибудь, тот же Роббер Брюн, ей заявил: «Все это имеет настолько ярко выраженный английский аромат».
Роббер Брюн сказал:
— Мне эта история показалась очень печальной; психологически она очень точна.
Элла заметила:
— Все, что пишется для женских журналов, всегда отличается большой психологической точностью. Вопрос заключается в том, какого уровня этот психологизм?
Его лицо, его огромные глаза мгновенно застыли от встревоженного непонимания. Потом Элла заметила, что взгляд Роббера заскользил вдоль улицы: невеста приближалась. Он обронил:
— Из письма Патриции Брент я понял, что она решила приобрести роман.
Элла сказала:
— Если бы мы решили его напечатать, нам пришлось бы его переписать, убрав монастыри, монашек, всю религию.
— Но вся суть романа — вы ведь должны со мною согласиться? — и сводится к тому, что девушка — добросердечна, в глубине души она несчастна и добродетельна.
Роббер уже понял, что роман ему не продать; ему было все равно, купят его или нет; и теперь его взгляд сфокусировался, потому что в конце улицы появилась хорошенькая худенькая девушка, чем-то похожая на Эллу, с маленьким бледным заостренным личиком и пушистыми черными волосами. Пока девушка к ним приближалась, Элла думала: «Что же, может, я и отношусь к тому типу женщин, который ему нравится, но он, безусловно, не принадлежит к тому типу мужчин, который нравится мне». И она уже ждала, что француз вот-вот встанет, чтобы поприветствовать свою невесту. Но в последний момент он отвел взгляд в сторону, и девушка прошла мимо. «Ах вот как, — подумала Элла, — ах вот как». И она стала наблюдать за тем, как он скрупулезно, аналитически, практично-чувственно оценивает одну женщину на улице за другой: Роббер изучал каждую из них до тех самых пор, пока она не отвечала на его взгляд, кто-то смотрел на него с раздражением, кто-то — с интересом; и тогда он отводил глаза в сторону.
Наконец на улице появилась женщина уродливая и привлекательная одновременно; с несколько нездоровым цветом лица, не слишком изящного телосложения, но в то же время искусно накрашенная и очень хорошо одетая. Она-то и оказалась его невестой. Они поприветствовали друг друга с запатентованным удовольствием пары людей, заявляющих о своей связи на законном и добропорядочном основании. Как и было задумано, все взгляды устремились на счастливую пару, люди им улыбались. Потом Эллу представили. Теперь беседа велась по-французски. Ее предметом был ковер, который оказался намного, и очень намного, дороже, чем оба они могли предположить.
Но ковер все же был куплен. Роббер Брюн ворчал и восклицал; будущая мадам Брюн прикрывала подведенные черным глаза своими длинными ресницами и лепетала с подавляемой любовной страстностью, что для него — ничто не слишком. Их руки встретились в момент рождения улыбок на их лицах. Его была самодовольной; ее — довольной и немного напряженной. И еще прежде, чем руки их разъединились, его глаза сбежали по привычке, чтобы проверить начало улицы, где появилась хорошенькая девушка. Роббер быстро взял себя в руки, он слегка нахмурился. Улыбка его будущей жены застыла, всего лишь на одну секунду, когда она это заметила. Тем не менее, мило улыбаясь, девушка откинулась на спинку стула и продолжала мило болтать с Эллой, рассказывая ей о том, как трудно обустраивать квартиру в это непростое время. Те взгляды, что она бросала на жениха, напомнили Элле о проститутке, которую она однажды поздним вечером видела в лондонском метро; та женщина точно так же ласкала и зазывала мужчину маленькими, потаенными, трогательными движениями глаз.
Элла внесла свой вклад в беседу, рассказав о проблемах, связанных с обустройством жилища в современной Англии. И пока она говорила, она думала: «И вот я — третья лишняя, сижу здесь с обрученной парой. Я чувствую себя изолированной, исключенной. Через минуту они встанут и меня покинут. И я еще сильнее буду чувствовать себя выставленной напоказ. Что со мной случилось? И все же я бы лучше умерла, чем оказалась на месте этой женщины, невесты. Это правда».
Так они просидели втроем вместе еще двадцать минут. Невеста продолжала живо, женственно, игриво, нежно посматривать на своего пленника. Роббер сохранял всю безупречность манер и держался по-прежнему как собственник. Его выдавали только глаза. А она, его пленница, ни на минуту о нем не забывала — ее глаза двигались в унисон с его глазами и видели, как он честно и досконально (хотя теперь в вынужденно сокращенном варианте) изучает всех женщин, проходящих мимо.
У Эллы разрывалось сердце, настолько очевидной была для нее вся эта ситуация; и ведь она скорее всего была понятна любому, кто наблюдал за этой парой хотя бы пять минут. Эти двое стали любовниками уже очень давно. У нее есть деньги, и они ему нужны. Она отчаянно, благоговейно его любит. Он к ней привязан, ее любит, но он уже заранее устал от обязательств брака. Огромный и холеный бык уже томится, хотя аркан еще не затянулся на его шее. Через два-три года они будут месье и мадам Брюн, они будут жить в прекрасно обставленной квартире (все будет сделано на ее деньги), у них будет маленький ребенок и, может, хорошенькая нянька для него; она будет по-прежнему любящей и нежной, веселой и все еще страдающей от напряжения, неловкости и страха; он будет вежлив, добродушен, вальяжен, но иногда он будет впадать в дурное расположение духа, когда домашние заботы будут препятствовать его любовным утехам на стороне.
И хотя каждый из этапов этого брака был очевиден для Эллы, как будто все это уже в далеком прошлом и ей об этом просто рассказывают; хотя она была раздражена, потому что вся ситуация ей сильно не нравилась, все же она с ужасом ждала того момента, когда пара встанет и ее покинет. Что они и сделали, не упустив ни одной, даже самой малейшей детали своей восхитительной французской вежливости: он был гладко и безразлично вежлив, она была вежлива встревоженно, с оглядкой на него, в ее взгляде читалось: ты видишь, как прекрасно я обращаюсь с твоими деловыми знакомыми. И Элла осталась сидеть за столиком одна, в тот самый час, когда настало время пообедать в хорошей теплой компании, и она чувствовала себя так, как будто с нее содрали кожу. Она тут же защитила себя, представив, что к ней сейчас присоединится Пол, он сядет на то место, где только что сидел Роббер Брюн. Она осознавала, что теперь, когда она осталась одна, двое мужчин ее оценивали, взвешивали свои шансы. Через минуту какой-нибудь из них к ней подойдет, и она будет вести себя цивилизованно: она с ним выпьет стаканчик-другой, порадуется новому знакомству, а потом вернется в гостиницу, укрепленная, освобожденная от Пола, от его призрака. За ее спиной стояла кадка с цветущими растениями. Солнце, проходя через натянутый над ней навес, укутывало ее в мягкий желтый кокон сияния. Элла прикрыла глаза и подумала: «Когда я их открою, я, может быть, увижу Пола». (Ей вдруг показалось совершенно невероятным, что его нет где-то поблизости, ведь он наверняка вот-вот придет и сядет рядом). Она подумала: «Что же это означало, когда я говорила, что я Пола люблю, — если после его ухода я превратилась в улитку, которой птица расклевала домик? Мне следовало говорить, что моя жизнь с Полом, по сути, означает, что я остаюсь сама собой, я остаюсь свободной и независимой. Я же ничего у него не просила, уж точно не просила, чтоб он на мне женился. И все же теперь я вдребезги разбита. Так что все это было обманом. На деле он был моим убежищем. Я была ничуть не лучше, чем та напуганная женщина, его жена. Я ничуть не лучше, чем Элиз, будущая жена Роббера. Мюриэл Тэннер удерживала Пола тем, что никогда не задавала ему вопросов, полностью вычеркивала себя из жизни. Элиз Роббера покупает. А я употребляю слово „любовь“, я думаю, что я свободна, когда на самом деле…» Где-то совсем близко раздался голос, кто-то спросил, свободно ли место за ее столиком, и Элла открыла глаза, чтобы увидеть маленького, оживленного, веселого француза, который усаживался рядом с ней. Она себе сказала, что он приятный и что она останется сидеть на месте; она нервно улыбнулась, сказала, что ей нездоровится, что у нее раскалывается голова, и она встала и ушла, прекрасно понимая, что повела себя как школьница, которую спугнул мужчина.
И она приняла решение. Она пошла обратно в отель, через Париж, собрала свои вещи, отправила телеграмму Джулии и еще одну — Патриции, взяла такси и поехала в аэропорт. В кассе как раз остался один билет; вылет в девять, через три часа. В ресторане аэропорта Элла поела с удовольствием — она была самой собой; во время путешествия человек имеет право на одиночество. Она просмотрела дюжину французских женских журналов, профессионально, помечая статьи и романы, которые могут показаться интересными Патриции Брент. Она проделала эту работу, отдавая ей лишь часть сознания; она при этом думала: «Ну вот, лучшее лекарство при том состоянии, в котором я нахожусь, — это работа. Я напишу еще один роман. Но проблема в том, что, когда я писала предыдущий, такого момента, чтобы я себе сказала: я напишу роман, не было. Я просто обнаружила, что я его пишу. Что ж, значит, я должна добиться такого же состояния своего сознания — нечто вроде открытой готовности, пассивного ожидания. Тогда, быть может, я однажды обнаружу, что я пишу роман. Но мне все равно, напишу роман я или нет, — но и тогда мне было все равно. Допустим, Пол мне бы сказал: „Я на тебе женюсь, если ты мне пообещаешь, что больше никогда ни слова не напишешь?“ Боже, я бы согласилась! Я была бы готова купить Пола, как Элиз покупает Роббера Брюна. Но это было бы двойным обманом, потому что сам процесс написания отношения к делу не имеет — это не акт созидания, а просто акт письменной фиксации. История была уже написана, невидимыми чернилами… что ж, может быть, где-то внутри меня уже есть еще одна история, написанная невидимыми чернилами… так в чем же дело? Я несчастна, потому что я утратила какую-то независимость, какую-то свободу; но мое ощущение собственной „свободы“ никак не связано с написанием романа; оно связано с моим отношением к мужчине, а это оказалось нечестным, потому что сейчас я вдребезги разбита. Правда заключается в том, что счастье, которое я проживала с Полом, было для меня важнее всего на свете, и куда это меня привело? Я одна, мне страшно быть одной, мои внутренние силы иссякли, я бегу из восхитительного города, потому что не имею душевных сил позвонить кому-нибудь из дюжины своих знакомых, которые бы очень обрадовались моему звонку, или, по крайней мере, они сделали бы вид, будто очень рады.
