Игорь Неверли - Сопка голубого сна
— А теперь, Петр Саввич, когда вы покончили со служебными обязанностями в нашем доме, не объясните ли вы, зачем приехали?
— Ну что же, расследование не закончено, но оно не является секретным, к тому же вы, Бронислав Эдвардович, после обыска вне подозрений... Итак, я приехал к вам в связи со смертью вашего знакомого, выдававшего себя за Леонарда Серпинского.
— Неужели ксендз Серпинский умер?!
— Не ксендз и не Серпинский... Предполагают, что в тысяча восемьсот девяносто восьмом году на этапе в Сибирь умер ксендз Леонард Серпинский и кто-то поменялся с покойником одеждой, присвоил себе его имя.
— Но почему?
— Потому что есть разница между вечной ссылкой в Сибирь и вечной каторгой. В партии были три поляка, приговоренных к вечной каторге.
— И неизвестно, кем был ксендз Серпинский в действительности?
— Неизвестно, и вряд ли мы это когда-нибудь узнаем... Партия была большая, более пятисот человек, была зима, как раз выпало Рождество, конвой напился, похоронили наспех, не проверив как следует. Подозреваемых каторжников уже нет в живых. А что теперь, спустя пятнадцать с лишним лет, даст эксгумация? Выкопают голый скелет!
— А в чем обвиняют безымянного?
— Он издавал «Руководство по сельскому хозяйству». По виду и формату оно ничем не отличалось от других подобных изданий. Вначале там шли сведения, пригодные в каждом хозяйстве, о почве и навозах, о скотоводстве в Дании и тому подобное, точно не скажу, я видел только один номер, повторяю то, что мне говорили, ведь это по-польски. Ну а под тем тонким слоем — взрывчатка — статьи о том, как с нами бороться, отчеты о политических процессах, сведения о приговоренных к смерти, к каторге, о сосланных в Сибирь и так далее, а также различные скандальные сплетни о правительственных и придворных аферах, о Распутине... Все это он делал сам, издавал, редактировал; корректор и экспедитор в одном лице, пожилой садовод-любитель, выдающийся агроном. Писем он почти не получал, люди у него бывали редко. Раз в год к нему приезжал оптовик, якобы из Канска, передавал материал, забирал ящики с овощами, потом в Канске на них клеили этикетки местной сыроварни и под видом сибирского сыра отправляли в Варшаву. А в Варшаве полиция пять лет голову ломала, устраивала засады на предполагаемом маршруте «Руководства» из-за границы, из Лейпцига, Швейцарии или Франции!
— Значит, он пять лет выпускал «Руководство по сельскому хозяйству»?
— Да, один, без чьей-либо помощи. На маленьком печатном станке «бостонке».
— И как же это раскрылось?
— Случайно. При разгрузке в Варшаве один из ящиков рухнул с высокой платформы и разлетелся. Вместе с сыром вывалилось «Руководство». Полиция не растерялась, быстренько все убрали и ждали, когда явятся за грузом. Никто не явился, очевидно, те наблюдали или у них были на станции свои люди. Ну, тогда начали потихоньку искать. Послали людей в Канск. Оказалось, что там действительно жил оптовый торговец овощами, поляк, из бывших политических ссыльных, ездил за товаром, в частности, и в Удинское, но уехал неделю назад. Куда — неизвестно. Значит, успели предупредить. А вот, как ни странно, мнимого ксендза не предупредили... Пришедшие с обыском застали его за печатанием очередного номера «Руководства» за тысяча девятьсот четырнадцатый год.Провели обыск у всех политических ссыльных в регионе в радиусе двухсот верст. Вы последний. Следователю придется закрыть дело, поскольку единственный обнаруженный преступник погиб.
— Вы сказали, погиб... Как это случилось?
— Оплошность следователя. После целого дня обыска и допросов он писал протокол. Мнимый ксендз попросил отметить, что Серафима невиновна, она неграмотна и ни о чем не знала. Затем сказал, что хочет попить воды, вышел в соседнюю комнату, но вместо графина схватил свою стоявшую в углу охотничью двустволку. В начале обыска он заявил, что ружье не заряжено, и следователь поверил. Схватил он, значит, ружье и со словами «Стар я уже для каторги!» на глазах у Серафимы сунул себе в рот оба дула. Нажал на оба спусковых крючка одновременно. В стволах была дробь, и от него осталось...
— Ради бога, не рассказывайте, что от него осталось! — взмолилась Вера.
— Сколько ему было лет, как вы думаете? — спросил Бронислав.
— Ну, уж во всяком случае за шестьдесят... И знаете, ему оставалось всего четыре года ссылки, по амнистии вечное поселение заменили двадцатью годами. И в таком возрасте, в таком положении он взялся один-одинешенек... Следователь, сам уже пожилой, сказал, что наградил бы его орденом... Не помню, каким. Может, подскажете, какие у вас были ордена за храбрость?
— «Виртути милитари».
— Вот-вот... Виртути... Я дал бы ему, говорит, «Виртути милитари» первой степени за доблесть...
Он взглянул на их опечаленные лица и смутился.
— Простите, я так разглагольствую о покойном, а может, он был для вас близким человеком?
— Я понятия не имел о его деятельности, но любил его и уважал,— сказал Бронислав.
— Я виделась с ним всего три раза и то успела полюбить,— добавила Вера.
— Да, да, понимаю... У нас бывают дела, от которых хочется бежать, но куда?
— А Серафима? — спохватилась Вера.— Что с ней?
— Уезжая из Удинского, следователь опечатал Серафимин дом, а ее увез с собой. Она в тюрьме, в распоряжении губернского жандармского управления. Совершенно убита, и, похоже, ей безразлично, что с ней будет. А будет одно из двух: либо полное оправдание ввиду неграмотности и старости, либо несколько лет каторги за соучастие.
— Петр Саввич! — воскликнула Вера.— Ей нужен хороший защитник! Надо немедленно телеграфировать в Москву адвокату Булатовичу, чтобы защиту взял на себя Декартон и приехал в губернию, каких бы денег это ни стоило. Он лучший защитник, мой защитник. Сделайте это для меня!
— Ваша просьба для меня приказ, мадам!
— Благодарю вас. Вечером я дам вам текст телеграммы,— она помолчала, а затем изменившимся голосом добавила тихо, словно вспоминая: — В последний раз, провожая меня в сенях, Серафима сказала: «Мой ксендз — святой человек. Я и знать не знала, что такие люди бывают на свете...»
Воцарилась тишина. Поденицын поднялся.
— Вы не обидитесь, если я вас теперь покину? Мне еще надо поработать немного.
Он поцеловал Вере руку и вышел.
Из кухни выглянули Дуня, Митраша и Федот.
— Что-нибудь случилось, Бронислав Эдвардович? — с тревогой спросила Дуня.
— Да, случилось. Я опасался за Павла, а беда постигла ксендза Серпинского. Его больше нет в живых.
— О господи! — воскликнула Дуня, сжимая виски, й словно в ответ из комнаты донесся плач Зютека.
— Займись им, пожалуйста, Дуняша, я не в силах, расстроилась, как старая гитара.
— Хорошо, Вера Львовна, иду...
Она побежала к малышу, а Федот с Митрашей вернулись на кухню.
Вера потянулась за сигаретой, Бронислав закурил трубку.
— Поэтому он и отказался нас с Зютеком крестить,— сказала Вера, провожая глазами колечки дыма.
— Ясно. Он мог обманывать власти, прикидываясь ксендзом, но не верующих... Это было бы святотатством.
— Знаешь, у меня как-то не укладывается в голове, что он не ксендз.
— И у меня.
— В разговоре мы его продолжаем называть ксендзом...
— Должно быть, он так долго играл роль ксендза, что в конце концов стал им.
— Засунул в рот оба дула и выстрелил... Господи, что он думал в тот момент? Что чувствовал?!
— Видишь ли, у нас много двуличных патриотов, которые служат одним, и другим, и третьим, людей с подленькими душонками. Это ложь, что неволя закаляет человека, она его калечит... Все наши восстания были трагичны. Походили на бунты лилипутов под ногами трех великанов. Я не верю, что Польша может обрести независимость, пока существуют государства-захватчики: Австрия, Германия и Россия. Но народу, чтобы спастись от окончательного падения, сохранить веру в себя, достоинство, нужны время от времени такие безумцы, как этот ксендз или не ксендз, человек без имени, боровшийся в одиночку против целой империи и умерший в жутком одиночестве... Даже враг, даже следователь, убивая его, готов был одновременно наградить его орденом «Виртути милитари» за доблесть.
Прекрасный августовский день, солнце клонится к закату. Зеркало пруда сверкает за оградой в его косых лучах, гладь кажется неподвижной, но моментами там слышится шум, и под водой мелькает серебристая спина Радуни.
Собаки дремлют под террасой.
Неподалеку на полянке лежит Маланья со своими Фунтиками размером уже в рослую собаку. Медвежата играют. Один атакует, карабкается на баррикаду материнского туловища, второй сталкивает его.
Из-за ограды долетает мерный стук топора — Павел делает последнюю связку для крыши. Митраша ему помогает. Дом стоит фасадом к пруду.
