Артур Филлипс - Прага
Джон, понимая, что задает глупый вопрос, произносит, как следует произносить глупый вопрос:
— Ну, ты в порядке?
— Что? А, ладно. То есть, ясно, ты понимаешь, это ужасно все.
— Еще бы.
— А качество ухода, боже мой. По-моему, защитники животных для лабораторных крыс добиваются лучшей санитарии. А в этих условиях я бы и стричься не стал. У меня такое чувство, будто можно получить удар просто оттого, что тут сидишь. Клянусь богом, так и есть.
На середине прямого длинного коридора (напоминающего учебный рисунок студента-художника по ренессансной перспективе) сестра за письменным столом тихонько напевает ту песню — Джонову песню, — и слова с венгерским акцентом дотекают до Джона отрывочным шепотом: ражве не видишь… никто не шкаже крамитибяаа нам ряй открывалшша… так дольго так одьноко, слишшком… Но она не расслышала строку «Я бродила всю ночь и все думала только о нас», и слова долетают до Джона с перевернутой ключевой согласной: «Я бродила всю наджи все думала долька аннас».
— Что смешного? — Чарлз прищуривается на него. — Плевать. Они и правда смешны, эти маленькие штучки, на которых подвешена наша жизнь, нет?
Чарлз запускает пальцы в волосы — несвойственный ему жест усталости, на Джоновой памяти Чарлз никогда его себе не позволял.
— Да, — говорит Джон, — такие вещи заставляют это понять. Ты в порядке?
Он кладет руку на плечо сидящему Габору.
— То есть, боже мой. Маленький, крошечный сосуд лопается, и вот мои юные будни уже проходят в до слез скучном сидении здесь, в этих гнусных кафельных кишках мемориала Бориса Карлоффа. — Он дребезжит губами. — Шучу.
Джон перебрасывает черенок швабры из руки в руку.
Вероятно, два дня, пока Имре не нашли, инсульт бушевал и разбойничал незамеченным или, по крайней мере, необъявленным. Судя по анализам, он всерьез взялся за дело в прошлую пятницу. Кристина ездила к родителям в Дьёр; Чарлз был по делам издательства в Вене; Имре, один в Будапеште, очевидно, все выходные страдал от симптомов, которые решил не принимать всерьез. К тому времени, когда Чарлз споткнулся об него утром в понедельник, какие-то возможности предотвратить неврологические повреждения уже точно были упущены. У врачей ничего определенного; Чарлз ворчит, что за эти хитроумные увертки их освистали бы и выгнали с практикума студенты-первокурсники. На торопливых приглушенных совещаниях врачи взбадривали друг друга вдохновенной дискуссией о возможности потенциального «расстройства речи» как противоположности «расстройства языка» — дискуссией, которая показалась бы Чарлзу заумной даже если бы Имре не лежал в коме уже третий день подряд.
— Мы думаем, он проснется, когда будет готов, — высказывается один из врачей, мягко клада ободряющую руку Чарлзу на бицепс.
— Да, конечно, — бормочет Чарлз, похлопывая по бледной и волосатой руке на своем плече, — когда мальчики растут, им нужно много спать… Бедный старикан, — вздыхая, говорит он Джону. — Господи, какая неудача. Мне уже кажется, что я должен был это предвидеть. Думаешь, мог? Вечером накануне в офисе он рассказывал мне какой-то случай и не вспомнил, что уже рассказывал мне его дня два назад.
Чарлз поручает Джону несколько дней позанимать его стул в коридоре, пока сам будет в одиночку рулить типографией. Еcли хоть что то изменится, Джон должен звонить Чарлзу на мобильный телефон. В следующие несколько дней Джон, маясь от скуки, передает по телефону доклады о замене лампочек и о невеселом продолжении истории заброшенной швабры. Один раз телефон взял Харви, и хотя он сразу соединил Джона с Габором, Джон позабыл о своей шутке и больше не звонил.
Пока Джон пытается удержать равновесие на задних ножках складного стула, до него медленно доходит, что ему положено держаться на почтительной орбите и не приближаться слишком к мигающему солнцу Как доверенному лицу Кароя ему позволили сидеть на деревянном стуле Габора в коридоре и беспомощно слушать венгерские совещания врачей. Кристина Тольди при этом сидит в палате у постели Имре, активно советуется с врачами и почти или (чаще) совсем ничего не говорит Джону, входя и выходя от больного и осторожно затворяя за собой дверь.
Джон читал. Набрасывал заметки для колонки. Гулял в самый конец телескопического коридора посмотреть в единственное мутное окно сквозь решетку в форме цепей прямо за стеклом на двор и через дорогу, на придавленную дымом фабрику с забитыми окнами. Каждый день, выворачивая из-за угла и подходя к больнице, он пытается с земли высчитать, где его окно. Кажется, в этом здании не может поместиться такой длинный коридор; прогулка от деревянного стула до окна требует сознательной мобилизации энергии, накопившейся от скуки. Возвращаясь из этих унылых путешествий, Джон смотрит на часы, потом закрывает глаза и пытается угадать, когда пройдет минута или тридцать секунд. У него редко получается даже приблизительно; внутренний механизм времени, видно, собран из ржавых пружин и липких разболтанных шарниров, вращающих студенистые шестерни. Сколько мячей для гольфа поместится в этом коридоре? Потом Кристина Тольди выходит из палаты, и Джон поднимает брови, вопрошая: что нового? А она уходит по коридору, увильнув от его взгляда, и Джон вдруг чувствует, что его обвиняют в мрачных злодеяниях, представляет, что она думает, будто он только и ждет скорейшего известия о смерти Имре, будто он здесь только для этого, будто Чарлз хочет лишь моментального доклада по мо бильному телефону о кончине старика.
После пяти вечеров швабра так и не изменила своего положения, и Джон гадает: может, ее оператор уволился? или предполагается, что родственники посткоммунистических пациентов должны засучить рукава и понемногу подтирать коридор, пока их близкие тут? Наконец Джону, пока он глядит в ведро с водой, потемневшей за те дни, что он ее наблюдает, приходит в голову, что он мог бы написать колонку про этот маленький форпост подлинной Венгрии, куда ни у одного благополучного иностранца никогда не будет причины заглянуть. Было бы жгучее разоблачение скандальной ситуации и более того — страстная мольба о помощи Запада в возрождении когда-то мощного медицинского ведомства несчастной отважной Венгрии. Это будет начало нового поразительного направления в его работе. Очистившись в белом пламени протеста и шкворча эмоциями, он присоединится к своему поколению в улучшении этого мира Джон открывает блокнот и постукивает ручкой по зубам Немного спустя Кристина выходит и безмолвно проплывает по коридору к лифту, явно не позвонить и не в туалет. Какое то время ее не будет.
Имре, зачехленный в больничную спецовку, лежит на постели, мягко свернутое одеяло прикрывает его ноги ниже колена Жидкости на разных скоростях движутся сквозь предсказуемую паутину трубок. Никаких щебечущих телевизоров, только старинные машины ненавязчиво моргают и пикают. Джон удивляется, садясь в точно такой же складной деревянный стул; он-то думал, что здесь, за дверью, получше. Из-за несвежей белой шторки доносится другое пиканье, на полмгновения медленнее. Две машины — Имре и неизвестного за пеленой — дважды сигналят в унисон, потом невидимая немножко отстает, с каждым разом чуть больше (бип-п… бип-ьп… бип-бип… бип—бип… бип——бип… бип———би-бип), пока не отстает настолько, что сталкивается с догоняющим бипом Имре и медленно сливается с ним в новый недолгий унисон.
Джон созерцает медленное колыхание старикова живота на выпуклом матрасе под мигающими экранами и путаницей трубок. Бросает взгляд на вывернутые губы и запавшие щеки и торопливо отворачивается.
Смотрит на свои руки и вспоминает когда-то виденный телевизионный фильм, где любящие родственники коматозной старушки говорили в ее бесчувственные уши, в своей неистовой любви убежденные, что как-нибудь «она услышит нас, проклятье, я знаю, она слышит, и я сделаю все, ты слышишь? Все для нее, я от нее не отступлюсь, так не смей и ты от нее отступаться…» И тогда, не желая, чтобы его услышал тот, кто бы там ни лежал за занавеской, Джон пододвигает стул ближе к изголовью кровати, кладет локти на колени и, запинаясь, начинает говорить, адресуясь к груди Имре Хорвата:
— Ну, я правда надеюсь, что вы поправитесь, Имре. Вы такой значительный, ну, понимаете, когда вы не как сейчас. Не хочу думать о том, что случилось. Это как-то неправильно, что такое может быть, и вот оно — с человеком, который сделал и видел столько всего, сколько вы сделали и… и видели… Вся эта тема про жизнь как произведение искусства. Я думаю, стоит ли оно того? Я часто задумывался об этом про вас. Стоило ли? Сражаться с тиранами? Все, от чего вы отказались, чтобы быть на правильной стороне, когда она казалась проигравшей? Иногда я воображаю, что приношу страшную жертву ради кого-нибудь или чего-нибудь: ну, теряю руку, или меня парализует, или даже я теряю рассудок от какого-то особого насилия… и потом кто-нибудь спрашивает меня — а я без руки, или парализованный, или только наполовину в своем уме, — и меня спрашивают, стоило ли оно того. И я всегда теряюсь, что бы я ответил. И мне так хочется знать, что я ответил бы: «Да. Стоило. Конечно, оно того стоило», — даже с каким-нибудь ужасным увечьем. Я вообще-то часто про вас думаю. Сдается мне, что вы знаете что-то такое, ээ, такое… Конечно, будет ужасно, если, понимаете, мне будет очень жаль… А мне ведь, ээ, очень жаль, ну, что все это…
