Артур Филлипс - Прага
Но немного назад: Джон в своем плавании уже посреди океана и не видит — и не ищет — никакой земли на горизонте. Он очень пьян и потому попеременно то мрачен, то оживлен, то потерян, то болтлив.
— Я даже не знаю ее фамилии, — признается он Наде, когда Ники далеко, фотографирует что-то в другом конце зала. — Вы представляете? То есть я ее читал, но никогда не слышал, как она ее произносит. Я даже не могу ее выговорить. Тут есть какой-то символизм, если вы сможете его найти, потому что я не могу…
В следующую минуту обе женщины сидят перед ним и смеются. Он не понимает, когда вернулась Ники; она только что была в том конце зала, да и вообще, что такого смешного?
— Это тот гад, который швырнул в меня камнем. — Джон щурится на мужчину у стойки, явного американца, беседующего с явно американской девушкой. Вон тот гад, Ник, швырнул камнем. — Человек в баре все время чихает, стойка перед ним вся в ухабах мятых коктейльных салфеток. — Который в меня камнем. Пойдем с тобой отметелим его до посинения. — Ники смеется, когда Джон подступает, моргает и говорит что-то, а противник даже не сразу его замечает. Ее аппарат щелкает и щелкает. — Хочешь бросить в меня камнем? Не так просто бросить в меня камнем. Я покажу, как бросаться в меня камнями.
Мужчина оборачивается к сердитому пьянице, который качается перед его спутницей и подругой детства, щебечущей про свой суматошный развод, завершение короткого брака.
— Извините? — говорит турист, отвечая на то немногое, что расслышал («брысас вмьне кэмне»), У него тихий голос, гундосый от простуды, слегка извиняющийся.
— Не пойдет, приятель. Слишком поздно для «извините». Никак не пойдет.
— Мы вас знаем?
— Оо, нас много таких, наверное, трудно отделываться от нас, камнеловов.
Джон подается на обруганного врага, но не держит равновесия и падает на колено, хватаясь в падении за руку мужчины. Когда эта рука в тот же миг его стряхивает («Эй, парень, убери руки»), Джон продолжает падение и ударяется губой — с твердыми, острыми, идеально наклоненными зубами позади — об стопу женщины, а потом его уводит куда-то в сторону Ники.
— Прибереги для меня, милый, — утешает она Джона. — Моим ногам тоже нужны жестокие укусы.
Ники сажает Джона в кабинке и время от времени прикладывает к его губам стакан со льдом, наблюдая, как лед медленно становится мутно-красным.
— Я не в состоянии драться, если честно, — признает Джон, и стакан падает, лед и розовая вода на поверхности стола кажутся черными. — Эй, послушай. — Джон не может открыть глаза, но компенсирует другим; его брови, губы, мышцы щек становятся необыкновенно многозначительными, из угла рта капает кровь, и он напоминает возбужденного слепого вампира. — Эй, послушай. Я думаю, что должен сказать тебе сейчас. Я правда, я люблю тебя, Эмили. Я знаю, ты сейчас этого не хочешь слышать, но я люблю.
— Это очень мило. Спасибо, — отвечает она, и Джон на время отключается. Позже Эмили, видимо, уходит, потому что приваленный к стенке, не изменивший позы с тех пор, как отключился, если не считать приоткрытых глаз, Джон видит, как Надя говорит с Ники. Они смеются и курят в нескольких столиках от него, соприкасаясь головами, и Джон понимает, что это, наверное, сон, потому что эти две никогда не встречались. Он смотрит, как их руки касаются друг друга в разговоре, как Ники фотографирует лицо, руки и плечи Нади вблизи, смотрит, как они показывают на него в кабинке и делают беспомощные, жалеющие лица — настолько штампованная и кинематографическая сцена, что часть Джона удивляется убогости воображения, которую должен предполагать такой скучный сон. Потом эти мысли развеивает долгая и лихорадочно горячая порция «P.E.M.», которая, кажется, звучит бесконечно, неуклонно замедляясь, и он просыпается в девяносто первый год один, в скипидарных парах ее жилища, одетый и потный в ее кровати, с невспоминающимися решениями и воспоминаниями в слабом разрешении и с карусельным, зацикленным желанием почувствовать, что этот год может каким-то непредсказуемым образом стать его годом.
IV
В начале января Джон с неожиданно острой грустью замечает, что от дат на первых страницах газет как-то мимолетно веет научной фантастикой. Джон думает, что Марк просто уехал, поняв, что это место ему не подходит, и в другом месте будет лучше; спешно уехал, воспользовавшись явно недолговечным моментом решимости. Глядя на невероятно странную дату, ковыляющую по газетному стенду в отеле, Джон раздумывает, подходит ли это место ему, не лучше ли уехать отсюда. Но у него тут слишком много дел, слишком много связей.
На улице прямо над головой из однотонного серого материализуется крупный, хлопьями, снег, будто низкое небо трут об сырную терку. Джон стоит на Цепном мосту и вспоминает, как несколько месяцев назад целовал здесь Эмили Оливер. Теперь этому уже несколько месяцев, этому дорогому воспоминанию, хотя, конечно, через долю секунды оно заставляет Джона ежиться от стыда, потому что дорогое воспоминание автоматически перетекает в жгучее воспоминание об ужасных мгновениях, которые последовали, и о глупости, которую он месяцами демонстрировал Эмили, и о ее тайне, которую он по сей день гордо безмолвно хранит. (Да и поцелуй-то был не на этом мосту, только теперь вспоминает Джон.) С тех пор прошли месяцы; с Хэллоуина он с ней даже не виделся. Какое право имел ее призрак являться Джону, когда только ей заблагорассудится? А если бы тот обреченный поцелуй на мосту не был последним? Если бы сегодня она спала на его груди, так близко, что струя воздуха из его ноздрей колыхала бы ее ресницы. Или если бы она стояла сейчас здесь и он потянулся бы поцеловать ее, и она снова сказала бы нет, и тогда он просто сильно толкнул бы ее через перила, она слегка вскрикнула бы, падая, и исчезла в утешительном тумане за долго до того, как он услышал приятный далекий всплеск.
Ему нужны перемены, как Марку, отдых от вечно все тех же людей, хотя его круг после светского взлета в мае его приезда от месяца к месяцу съеживается, Ему надо уехать куда-нибудь, где его будут окружать друзья правильного типа. Его место в Праге; он знает это уже почти год. Жизнь ждет его там, ждет с какими-то достижимыми, но изящными и волнующими целями.
А вместо того редактор вчера дал задание, которое с первыми лучами яркого морозного рассвета привело Джона в ка кой-то отдаленный пригород. Он дрожал, пока у него не заболела челюсть, а спину между стянутых лопаток не свело судорогой. Он ждал и наблюдал на открытой тренировочной площадке, посреди застывшей скрипящей пустоши с кучами мусора под заборами.
— Я видела утром, как ты мерз со своим маленьким блокнотиком и маленькой ручечкой и — ыхм — тебе желалось быть внутри здания раздевалки. Ты не мог выносить холод.
— Точно.
— И — ыхм — я видела, как ты спрашивал вопросы у тренера очень холодно, и ты был очень несчастный. Я точно тогда узнала твою проблему. Знаешь, какая твоя проблема?
— Моя проблема?
— Слушай — ыхм — я тебе расскажу историю.
— Сейчас?
— Да, да — ыхм — сейчас.
Джон уже благополучно вернулся домой, теперь ему тепло, потому что к нему припадает голая конькобежка, демонстрируя олимпийскую выносливость и соревновательный пыл. Ладонями (и почти всем своим весом) она опирается на Джоновы плечи, успешно придавив ему и торс, и руки; он может только на дюйм-другой приподнять голову. Ее бедра ходят вверх-вниз в свирепом темпе метронома.
— Слушай, малый, когда я иду на тренировку зимним утром и мы вышли, на льду блядски холодно. Ты только один раз это поделал, и ты знаешь. — Несмотря на атлетический темп, она легко дышит. — Чтобы нас согреть, тренер говорит: «Делаем дветысячипятьсот метров как можете быстрее». Мы бежим, мы катимся большое расстояние. А потом — ыхм — мы делаем это опять. После седьмого раза дветысячипятьсот метров по-настоящему больно, и я думаю, у меня ноги никогда не болели так, мне надо остановиться.
Джон, насколько можно, поднимает голову и смотрит, каковы эти ноги сейчас. Треугольные (почти пирамидальные) рельефные икры лежат параллельно его бедрам, а ее бедра ходят вверх-вниз с невероятной скоростью. На пике каждого цикла ее бедра возвышаются от колен почти под прямым углом и кажутся Джону громадными пульсирующими поршнями, техникой, созданной на ярко освещенном, на 99,999 процентов свободном от частичек пыли, оборудованном лазера ми и роботами конвейере в Гамбурге.
— Но я продолжаю через боль — ыхм. Вот так ты становишься великим и едешь на Олимпиаду и выигрываешь золото. Я это знаю. Так что я просто не думаю о боли и бегу. Наконец, после еще двух дветысячипятьсот метров, я говорю: «Тренер, у меня ноги уже совсем горят». Он смотрит на меня — ыхм — будто, знаешь, я пукнула. И говорит: «Да, конечно, горят. Это хорошо. Рвани еще дветысячипятьсот метров. Не останавливайся, потому что ты знаешь, что наступает после горения?» Ты знаешь ответ, Джон? Ты — ыхм — знаешь, что наступает после горения?
