Александр Этман - На седьмой день: рассказы
Мама не ответила. Наверное, думал мальчик, она размышляла о том, как удивительно быстро превратился ее маленький мальчик в большого. Так быстро, что она и не заметила. Он сам включает и выключает газ, готовит дедушке ужин и приносит ему его любимую минеральную воду «Джермук». А скоро 1 сентября, и ему идти во второй класс, и еще нужно купить школьную форму и новый ранец, потому что дедушкин друг дядя Маркус прожег старый папиросой. И наверное, она думает, что в ближайшую субботу нужно пойти на школьный базар и купить все, что необходимо. Конечно, маме сейчас нелегко: все плохое свалилось на нее одновременно. Нельзя на нее обижаться, а надо помочь. Как помочь маме, мальчик точно не знал, но знал, что поможет. Что мама может на него рассчитывать. Главное, чтобы они чаще виделись и чтобы она перестала писать неправду на газетных обрывках. А с папой нужно поговорить. Он мужчина, поймет обязательно...
Они поднялись на последний перед станцией пригорок, и мама вдруг горько усмехнулась.
– Что, мы опоздали и на следующую электричку?
– Ты меня любишь? – вдруг спросила мама.
– Люблю, – сказал мальчик то, что думал.
– И я тебя люблю очень-очень! Беги домой, не то еще простудишься. Я постою под козырьком, и поезд подойдет через пять минут. Спасибо, что проводил.
– Значит, в 20.12.
– В 20.12. Встречай меня здесь, у шестой скамейки, хорошо?
Мальчик повернулся и пошел домой. У шестой скамейки он повернулся, чтобы помахать маме рукой до того, как она скроется под станционным козырьком. Но мамы уже не было видно. Наверное, она побежала, чтобы дождь не успел испортить прическу. Он встряхнул зонт и в этот момент сквозь нестройные ряды молодых сосен увидел мельк нувшую между ними серую «Волгу».
Окаменевший от обиды и, как ему казалось тогда, жуткого предательства, мальчик стоял у шестой скамейки. Его волосы намокли и налипли на лоб, и по лицу торопливо бежали капли соленого дождя.
Потом он подхватил с земли валявшийся сук и зашагал обратно. Подойдя к муравейнику, он вонзил сук прямо в верхушку пирамиды и иступленно ворочал им до тех пор, пока не выбился из сил.
НА СЕДЬМОЙ ДЕНЬ
Луч пыльного квартирного солнца ударил по глазам. Значит, уже час дня. Или, в крайнем случае, пять минут второго. Именно в это время январское светило находит пробоину в жалюзи окна их спальни, выходящей на безлюдную улицу Ли.
Надо бы передвинуть кровать, подумал он. Скажем, к стенке, где сейчас стол. Стол уйдет туда, где стоит телевизор. А телевизор сюда, где кровать. Получится не очень красиво, зато будет удобно. Еве бы это не понравилось. Она бы сказала: «Некрасивое не может быть удобным». И оставила бы все как есть. Она любила и берегла постоянство. Во всем. В том числе и в обстановке. Ей казалось, что если начать хоть что-то менять, то все нарушится, расклеится и рассыпется, и потом уже будет не собрать. Поэтому, когда Ленька пришел к ним и заявил, что собрался уезжать, он был уверен, что Ева категорически воспротивится. Но она на удивление быстро согласилась. Только сказала:
– Мы с папой поедем с вами. Вам нужна будет помощь...
А потом они собирали контейнер для отправки в Америку. И Ева хотела запихнуть в этот контейнер абсолютно все: от чугунной сковородки, на которой жарила еще ее бабушка, до Корнея Чуковского, потрепанного и замасленного, которого еще Леньке читали, когда он был маленьким.
А он не спорил, просто незаметно вытаскивал из контейнера эти глупости, казавшиеся ему просто лишним весом. Потом, года через полтора, когда контейнер какими-то неисповедимыми путями наконец добрался до них, Ева долго рылась в старых вещах, вздыхала, перелистывая страницы старых альбомов, несколько раз даже всхлипывала, а ночью сказала ему:
– Они украли сковородку, мамино янтарное ожерелье, твой походный топорик, Ленькины рисунки и Чуковского. Не понимаю, зачем им понадобились детские рисунки и Чуковский?
...Позвонил Ленька. Сказал: «Привет!», спросил: «Какие планы?» Он ответил: «Выхожу на работу в три. Надо работать». Ленька сказал: «Может, не надо?» А он сказал: «До свидания». И повесил трубку.
Сегодня – ровно неделя, как умерла Ева. И пять дней, как ее похоронили. И четыре дня, как он понял, что остался один. Совершенно. Вот уже девяносто шесть часов он ходит, ест и спит с этим ощущением. Ощущением одиночества. Не почти, а по-настоящему физическим. Оно липкое, противное и властное. Противостоять ему сложно. Но нужно. Потому что ему еще только шестьдесят три. Как сказала вчера Рина, Ленькина жена. «Вам только шестьдесят три», – сказала она, вытирая посуду. Что, интересно, она имела в виду? Что умирать рано? Или что еще и жениться впору? Наверное, и то и другое.
Рина красивая и очень соблазнительная. В ее поведении и облике есть что-то, что притягивает к ней восторженные, томительные и просто плотские взгляды всех существ мужского пола – от стеснительных и прыщавых юнцов до стариков. Ленька ее ревнует, как любит. А любит безумно. Зря он на ней женился. Чтобы жить с такой, таким и быть нужно. Как, например, он. У него бы с Риной получилось. А Ленька другой. Поэтому – зря.
Он сварил и поел овсянку (Ева бы одобрила), запил молоком прямо из горлышка (Ева бы сделала замечание), оделся и вышел на улицу. До кладбища добрался за пятнадцать минут, подъехал к могиле. В Америке к могиле можно подъехать, кладбища расчерчены асфальтированными дорожками. Так, несомненно, удобнее и экономичнее в смысле времени. В Риге они с Евой тратили полдня на кладбищенский визит. Сначала ехали трамваем на базар, покупали цветы, потом троллейбусом до Института физкультуры, затем еще километр пешком и потом еще кружили по кладбищу – у Евы было много родственников, их могилы были почему-то разбросаны по территории, а посещали они непременно всех.
– Они и при жизни не очень ладили между собой, – сказала как-то Ева, имея в виду свою семью. – И жили не кучно, а в разных местах: кто в Задвинье, кто в центре, кто в Межапарке, кто вообще в Юрмале. Во второй половине девятнадцатого века евреям в Латвии разрешили владеть недвижимостью и, по-моему, тогда четыре брата Аптера, один из которых был моим прадедушкой, и поссорились. Они что-то не поделили. Что конкретно, никто уже не знает. Но с тех пор вражда стала главной традицией нашей семьи. Многочисленные двоюродные и троюродные братья и сестры воспитывались на живописных преданиях о коварном дяде Зяме или алчном дяде Марке и привыкали плохо относиться не только к пращурам, но и ко всем последующим поколениям коварных и алчных.
Ева стала, кажется, первой за чуть ли не сотню лет, кто стал объединять семью. Она устраивала семейные обеды и дни рождения. Поскольку и его, и Евин, и Ленькин дни рождения приходились на июль и август, то гостей приглашали на дачу. Это были мрачные и очень фальшивые торжества. Ленька называл их «пирами во время чумы». За столом собирались в принципе чужие люди, которые если и не ненавидели, то уж во всяком случае, недолюбливали, зачастуя даже толком не зная друг друга.
Иногда в семью – в качестве чьих-то мужей или жен – попадали веселые и интересные люди, но вскоре их просвещали в семейных кулуарах, и они становились такими же мрачными и фальшивыми, как все остальные. Была, правда, Эллочка, солистка филармонии, меццо-сопрано, с несползающим с лица выражением бесконечного восхищения происходящим, бархатной кожей и красивыми ногами. Она не стала ни мрачной, ни фальшивой, но в семье долго не задержалась, и история, связанная с ней и длившаяся, быть может, всего месяца четыре, оказалась единственным чрезвычайным происшествием в их с Евой семейной жизни.
Узнав и убедившись, Ева не стала закатывать ему никаких скандалов. Она позвонила своему двоюродному брату и сказала:
– Твоя певичка залезла в постель к моему мужу. Гони ее к черту. По моим данным, она спит также с концертмейстером.
Через час двоюродный брат позвонил Еве. Его интересовало, что Ева собирается делать со своим собственным мужем.
– Ничего, – сказала Ева.
– Почему тогда я должен разводиться? Какая разница? – спросил он.
– Разница состоит в том, – ответила Ева, – что он мой муж и отец Лени, а она – просто блядь. Ты понял разницу?
Больше он никогда не видел ни Эллу, ни двоюродного брата, но знал, что они развелись. Ева не разговаривала с ним сорок пять дней, потом неожиданно простила. Спустя много лет они сидели в шезлонгах на палубе круизного лайнера, и он спросил ее:
– Она правда спала с концертмейстером?
Ева закрыла глаза, потянулась и ответила с улыбкой:
– Откуда я знаю...
Сейчас он стоял один на колючем ветру и смотрел на Евину могилу. Он здесь, а она там – в мерзлой земле. Рядом, а далеко. И так уже будет до самой его смерти. И скорее всего, даже после. Это очень плохо. Без Евы плохо. Неинтересно. Незачем. Страшно. Страх пришел недавно. На День благодарения он приготовил индюшку. Она попробовала, сказала:
– Теперь я могу тебя оставить со спокойной душой – готовить ты наконец научился. И обещай мне, что ты будешь продолжать работать. Не сиди дома. Общайся с людьми...
