Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
— Так всё же почему ты больше не рисуешь? — спросила тётя Вера, а мама ответила:
— Потому что мне интереснее просто жить, Верка. Неужели ты не понимаешь? Смотри, какой день сегодня! Травка, цветы. Птички поют. Лес…
— Подумаешь, лес! У тебя талант, Юля, а ты остановилась после третьей картины.
Евгения вспомнила мамины работы — автопортрет, который висел в квартире Стениных, и два холста, подаренных Ереванычу. Геометрический натюрморт и пейзаж, тоже словно бы сложенный из разных фигур: треугольные ели, овальные кипарисы, кусты в форме эллипса. Тётя Вера нечасто приезжала в загородное имение Ереваныча, но каждый визит начинался с того, что она замирала перед мамиными картинами — и дышала глубоко, как в трудную минуту.
Если честно, почти все, кто впервые приезжал к ним в Карасьеозёрский — а Ереваныч был не просто хлебосольным хозяином, но ещё и любил прихвастнуть перед знакомыми («Смотри, какую конюшню отгрохал! Юля у меня любит ездить верхом» и так далее), — столбенели перед натюрмортом и пейзажем. Но мама Юлька отмахивалась от просьб «написать что-нибудь специально для нас или хотя бы сделать авторскую копию», как от мошки-гнуса.
— Я больше не рисую, — говорила она в таких случаях и улыбалась, не разжимая губ. Зубы у неё были неважными, мама стеснялась их — особенно когда гостила у Евгении в Париже или путешествовала по Европе с Ереванычем.
Надёжно укрытая плющом Евгения считала, что маме стоит прислушаться к мнению тёти Веры Стениной — та ведь была профессиональным искусствоведом, экспертом, кандидатом наук! Но мама почему-то не хотела с ней об этом говорить. Спросила тётю Веру:
— У тебя есть с собой?
Тётя Вера щёлкнула зажигалкой. Евгения знала, что они покуривают тайком от Ереваныча — тот терпеть не мог запаха сигарет, поэтому сразу после сеанса курения тётя Вера и мама закапывали окурки в землю, после чего съедали каждая по две мятные таблетки «Рондо» и мыли руки с мылом. Мыть руки с мылом было особенно важно, потому что Ереваныч в армии курил и хорошо помнил, что после этого воняет не только изо рта, но ещё и от руки, в которой держали сигарету. Когда тётя Вера заподозрила (справедливо, между прочим) Лару в курении, Ереваныч при каждой встрече стал требовать:
— Ну-ка, дыхни! А теперь палец на правой руке дай понюхать!
— Извращенец, — с ненавистью шептала Лара, протягивая самозваному отчиму пухлую лапку. Лапка была тщательно протёрта влажной салфеткой «для интимной гигиены» (она прятала их в потайном кармане сумки вместе с пачкой сигарет) — так что Ереваныч зря дёргал своим римским носом, покрытым довольно-таки заметными чёрными волосками.
Евгении нравился сигаретный запах, он её почему-то успокаивал. Вот и сейчас она с наслаждением вдыхала сладкий дымок.
Тётя Вера не унималась:
— И всё-таки если у тебя есть талант, ты должна его отрабатывать. Ведь тебе его не просто так подарили, понимаешь? Кто-то, — голос её немного дрогнул, — кто-то жизнь готов отдать за то, чтобы уметь так писать, а ты берёшь и выбрасываешь всё это в помойку.
— Да мне просто неинтересно! — рассердилась наконец мама Юлька. — Ну и пусть талант, я о нём не просила! Может, я балериной стать мечтала, так что теперь? Верка, что ты из-за этого нервничаешь? — И снова завела песню про «посмотри, какой прекрасный сегодня день». Предложила прогуляться по лесу — так что они закопали, как собачки, свои окурки и ушли, оставив в беседке синее облачко дыма и куда более густое, ощутимое недовольство тёти Веры, тучей висевшее над скамейкой.
…Интересно, что сказала бы эта старая дама в парике, узнав, что рядом с ней в Шереметьево сидит дочь талантливой художницы, не придающей своему таланту ни малейшего значения? Да и сама дочь однажды, несомненно, станет прославленной писательницей — возможно, напишет роман о людях из мира актуального искусства. «В своём романе Эжени Калинин совершенно по-новому трактует ставший уже традиционным взгляд на современное искусство». «Её герои состоят не из чернил и бумаги — это живая кровь и плоть». «Молодая русско-французская писательница совершила настоящую революцию в арт-пространстве: теперь мы знаем об искусстве намного больше, чем раньше». «Место нового гения в современной литературе долго оставалось свободным, но теперь его по праву заняла Эжени Калинин». «Беспощадно красивая проза!» Евгения была готова к самым заковыристым вопросам журналистов, впрочем, скорее всего, она будет отказываться от встреч с прессой, цитируя Толстого: «Встречаться с великим писателем нет смысла, потому что он воплощён в своих книгах». (Возможно, она опустит слово «великий» — это звучит нескромно.)
— У вас свободно? — мужской голос взял Евгению за шкирку, как котёнка, и перенёс из дивного мира будущих свершений в реальные обстоятельства. Евгения смутилась, как будто мужчина мог услышать её мечты, которые искрились тщеславием не хуже, чем оголённые провода — электричеством.
— Конечно, садитесь, — она поставила портфель-фугу себе под ноги, и он опрокинулся, как собака, подставляющая хозяину живот. Даже не взглянув на ожидающий хозяйской ласки портфель, мужчина занял освободившееся кресло и достал из кармана куртки книгу.
Евгения разглядывала мужчину искоса, насколько позволяли приличия. Он был значительно старше её, но выглядел намного лучше большинства своих русских — да пожалуй что и французских — ровесников. Похож, как решила будущая писательница, на сибирского хаски. Она любила собак и для каждого человека подбирала породу, как тётя Вера — портрет. Например, Лара была чау-чау. Ереваныч — бультерьер. Мама Юлька — колли. Люс — пудель. Тётя Вера, как ни странно, боксёр. Внешнего сходства здесь было не очень много, но Евгения любила боксёров больше всех других собак, вместе взятых. На днях увидела такого пса на улице, начала его гладить — а он на радостях ударил её головой в нос. Думала, перелом, но обошлось. Хозяин перепугался, смешно вспомнить!
Идём дальше. Нина Андреевна, бабушка Лары, — болонка, а бабушка Евгении — йоркширский терьер, она с годами стала точно такая же маленькая и суетливая. Джон, насколько Евгения его помнит, был скотчтерьером, а дядя Паша Сарматов — овчаркой. А этот, сидящий рядом человек — настоящий сибирский хаски. Блондин, тёмные брови и ярко-голубые, как больничные бахилы, глаза. Всё такое сине-белое, как дневное небо за иллюминатором самолёта. Веджвудский фарфор. И одет с пониманием: рубашка и брюки в тон, начищенные туфли блестят, как спинки жуков (тараканов, уточнила бы Лара). Обложку книги, которую он читал, Евгения не видела — но решила на всякий случай достать Хандке, вдруг получится завязать разговор о книгах?
Она нервничала в ожидании следующего полёта и хотела хоть с кем-нибудь поговорить. Честно сказать, сейчас она не возражала бы даже против Даши! Чем ближе к посадке — а оставался всего час, — тем страшнее было Евгении думать, что ей снова придётся лезть в брюхо металлического кита и два часа греметь у него внутри вместе с другими Ионами, купившими билет.
Хаски невозмутимо перелистывал страницы, и Евгения, наконец, успела прочесть название на обложке. К её удивлению, незнакомец читал тот самый роман, о котором говорил в последние месяцы весь Париж. Конечно, в русском переводе.
Евгения давно прочла эту книгу в оригинале, и после этого её довольно долго распирали мысли, которыми она ни с кем не могла поделиться — и страшно по этой причине мучилась. Подруга Люс читала только те произведения, которые нужны были для учёбы («Мне достаточно, спасибо» — она отказывалась от книги теми же словами, что и от новой чашки кофе поутру). Мама Юлька и тётя Вера ждали русский перевод. Ереваныч не интересовался зарубежной литературой: во-первых, его напрягало количество иностранных имён, которые он должен запоминать, во-вторых, он предпочитал отечественные детективы. Лара любила комиксы. Прямо хоть иди и приставай к покупателям в книжных магазинах: скажите, вы уже читали этот роман?
Нельзя было сказать, что роман понравился Евгении — это обесцвеченное слово не подходило к смутившему её произведению. Она влюбилась в этот текст, как сверстницы влюблялись в мальчиков, и чувствовала, что завидует автору — ведь он уже сумел произвести на свет такое чудо, тогда как сама Евгения сочинила пока лишь только восторженные всхлипы критиков для обложки своей будущей книги.
Как многие её ровесники, Евгения была полностью поглощена учёбой — и лишь готовилась к тому, что однажды начнёт жить по-настоящему. Латынь, древнегреческий, французский, английский, испанский, плюс к этому — бессчётное количество литературных произведений. Жить было некогда — она то читала, то думала о том, что прочитано, то писала об этом в эссе. Люс умудрялась совмещать учёбу с романами — да не с теми, которые в обложках, а с теми, что превращают Париж из просто прекрасного города в город поистине восхитительный. Амур был лучшим другом Люс, и они вместе с ним пускали стрелы в сердца наивных студентов (а порой — и преподавателей, но об этом больше ни слова, ведь мы не хотим, чтобы из-за нашей болтовни кого-то уволили). Для Евгении такое поведение было немыслимо — учёба, как религия, требовала исключительной концентрации и полной отдачи.
