Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной

Яна была дочерью, сестрой и женой охотника — к счастью, не одного и того же, а трёх совершенно разных и к тому же дружных между собой мужчин. Вот почему эта миловидная стюардесса была так внимательна к любым событиям, которые происходили вокруг, — в самолёте она замечала непристёгнутый ремень или припрятанный, но включённый плеер так же неизбежно, как её отец, брат и муж видели притаившегося в траве глухаря или замершего, как меломан в опере, зайца.

Евгения стояла в очереди на паспортный контроль, подпинывая ногой портфель-фугу. Он был слишком тяжёлый, и менее лояльная авиакомпания потребовала бы сдать его в багаж. Зимой, в первом классе гимназии, Евгения точно так же пинала перед собой школьную сумку: сумка была ярко-жёлтая, с гигантским красным цветком и ехала по снегу, как по лыжне. Даша стояла в соседней очереди и слушала музыку в наушниках так громко, что вместе с нею вынужденно наслаждались и все вокруг.

Вот тогда Яна и сказала подруге:

— Эти девчонки — сёстры! Только одна высокая, а другая — низенькая.

Провидение, звёзды, судьба, случай, удача, рок и фатум дружным коллективом работали для того, чтобы Евгения могла познакомиться со своей сводной младшей сестрой из Оренбурга, но никто, кроме наблюдательной стюардессы, питавшей пристрастие к уменьшительно-ласкательным суффиксам и не возражавшей против дроби в тушке рябчика, даже если та попадала прямиком в пломбу, не заметил сходства обеих девушек. В первую очередь его не заметили сами девушки — мы не знаем, как выглядим со стороны, а накладные ресницы и грубые манеры скрывают похожие черты не хуже заносчивой брезгливости и привычки держать в тайне истинно глубокие чувства. К счастью, Евгения записала Дашин мейл, так что у провидения оставалась надежда на то, что дитя Саши и той, что моложе, из Оренбурга сможет продолжить общение с внебрачной дочерью мужчины-мечты.

Но сюрпризы на том не закончились — Евгению поджидала ещё одна встреча, которая и привела её в конце концов к слезам и отчаянию. С помощью турбулентности и Даши провидение, звёзды, случай, рок, фатум и судьба лишь только разминались, а настоящее веселье должно было явиться с началом второго акта.

Точнее, рейса.

Глава сороковая

Профессия писателя, поэта — выражать чувства. Ошибочно считать, что он хороший советчик.

До вылета в Екатеринбург оставалось больше двух часов, но Евгения уже сидела перед указанным в посадочном талоне выходом — она всегда приходила на указанные встречи загодя, терпеть не могла, когда опаздывают и вообще старалась быть пунктуальной во всём, тем более что это не так уж сложно.

Читать не хотелось, Хандке бесполезным грузом лежал в портфеле. От скуки Евгения принялась наблюдать за людьми, которые сидели в соседних креслах.

Слева от Евгении — пожилая женщина с шишковатыми, как имбирные корни, руками. Лицо в глубоких морщинах — на правой щеке они перекрещивались, точно линии для игры в «крестики-нолики». Тёмное пальто, парик, старомодная внешность (чудесный Ларин вариант этого слова — «старомордая»). У ног женщины лежал упакованный в плотную бумагу багет. Постер? Картина? Жаль, что нельзя спросить — Евгения не любила, когда незнакомые люди проявляют любопытство, и поэтому не разрешала этого себе самой. Она была очень молода и верила в то, что можно быть последовательной во всём.

Глядя на упакованную картину, Евгения вспоминала прошлогодний разговор тёти Веры с мамой, тот, что подслушала случайно. В саду нового Ереванычева поместья, неподалёку от домика для гостей, который хозяин туманно обещал отдать когда-нибудь Евгении, стояла нарядная беседка, увитая плющом. Осенью этот плющ пламенел не хуже своих собратьев откуда-нибудь из Новой Англии — Евгения вдоволь нагляделась на такие в Америке. Тогда, в самом начале лета, плющ только входил в силу, но кое-где уже захватил территорию целиком.

Казалось, что жёсткие, крепкие, словно капроновые верёвки, стебли плюща растут прямо на глазах — как в тех учебных фильмах по биологии, которые показывали в пятом классе: благодаря ускоренной съёмке почка набухала и лопалась за секунду. Евгения часто видела то, чего не замечали — или попросту не желали видеть другие: это качество необходимо настоящему писателю.

В этой части сада мама Юлька не позволила Ереванычу разбить газон, и дикая трава, усеянная белыми маргаритками и жёлтыми одуванчиками, выглядела так, будто кто-то разбросал по ней сваренные вкрутую яйца, порубленные для окрошки. Нарциссы тянули к Евгении свои локаторы и тоже почему-то напоминали варёные яйца. Возможно, она проголодалась — хорошо бы домработница Люда вспомнила, что окрошка для Евгении должна быть без мяса. Люда терпеть не могла маму Юльку, но с годами смирилась с ней, как люди смиряются с бедностью или тюрьмой. Домработница демонстративно предпочитала Стениных. (Некрасивых и бездарных все любят — так мог бы сказать кто-нибудь злой, не Евгения.)

Солнце мигало за верхушками сосен, будто кто-то снимал Евгению на фотоаппарат со вспышкой, каким строго запрещено пользоваться в музеях. Тётя Вера в музее уже лет десять как не работала — теперь она была экспертом по культурным ценностям, определяла происхождение спорных произведений искусства и безошибочно диагностировала подделки. Евгения обожала читать тексты экспертных заключений, которые составляла тётя Вера, — они напоминали детектив. «На экспертизу в багажном отделении вокзала представлена картина. Холст на дереве/смешанная техника, 62 × 44. Приобретена, по словам владельца, на онлайн-акуционе. Картина вставлена в старую раму, на обороте фанеры по центру — две наклейки. На лицевой стороне, на фактурно прописанных местах — поверхностные загрязнения». И так далее… Каждую такую работу, будь то картина, статуэтка или даже настольная игра, тётя Вера описывала столь тщательно, что Евгения могла представить предмет воочию, ни разу не взглянув на оригинал.

— А как определить, оригинал это или нет? — волновалась Евгения. Тётя Вера объясняла, что искусствоведческая экспертиза не может дать стопроцентной гарантии — бывает, что и лучшие знатоки ошибаются. В прошлом веке был крупный скандал с подделкой Вермеера — а ведь его подлинность признал не менее крупный знаток творчества делфтского мастера. Другая, ближе к нам по времени история — с «Одалиской» Кустодиева, которая решительно ничем не напоминала певца купчих, но тем не менее смогла ввести в заблуждение вначале эксперта, а затем и покупателя. То есть, объясняла тётя Вера, единственный способ определить авторство, это сопоставить сомнительную работу с известными, уже имеющими атрибуцию:

— Берём картину, которая «хочет быть Жоаном Миро», и сравниваем её с безусловными подлинниками, которые хранятся в музеях. Хотя знаешь, сколько подделок выставляют даже самые известные музеи?.. Ещё эксперт обращает внимание на детали, которые считаются характерными для стиля художника, — например, никто не писал таких глаз, как Модильяни.

— Но ведь тогда получается, что для фальшивого Модильяни надо нарисовать именно такие глаза, — осторожно заметила Евгения.

— Соображаешь, — почему-то недовольно сказала тётя Вера, и Евгения смущённо улыбнулась. Порой она ощущала, что между нею и Стениной витает странное чувство, которому Евгения не могла найти определения. То есть, говоря языком экспертов по культурным ценностям, она не знала ни атрибуций, ни провенанса этого чувства, но ощущала его дыхание, как присутствие сильного, самостоятельного и, пожалуй, недоброго существа.

Задумавшись, Евгения частенько выпадала из реальности («опять зависла», говорила в таких случаях Лара) — вот и тогда она унеслась мыслями куда-то далеко из летнего сада с его яичными нарциссами. Очнулась, лишь когда услышала вначале шаги, а потом голоса. Евгения собиралась обогнуть беседку и предъявить себя маме Юльке и тёте Вере — но остановилась, потому что они в тот момент разговаривали и разговор был, судя по всему, не из лёгких.

Евгении всегда было сложно объяснить окружающим, что мама и тётя Вера — всего лишь подруги, а не родные сёстры, как, впрочем, и они с Ларой. Жаль, что окружающие не могли слышать маму и тётю вот в этот самый момент — они звучали как один человек. Точнее, как артист, которому нужно отрепетировать сцену сразу за двух персонажей. Одни и те же интонации, похожий смех, словечки, которыми обе обзавелись в юности и даже не пытались от них избавиться. Современный сленг тёте Вере не давался — языковая мода менялась так быстро, что стоило ей выучить какое-нибудь словечко вроде «няшить», как оно тут же объявлялось устаревшим. Эти слова были недолговечными, как бабочки, и тётя Вера запоминала их медленнее, чем они умирали. Прижилось только старое мамино прозвище «Копипаста», но Евгения его не любила. Мама же обожала молодёжный жаргон и часто требовала от Евгении с Ларой объяснений. Что такое «мненра», «прив», «мне без ра» и «очхор», она догадывалась сама, более сложные выражения вроде «взорвать пукан» или «залипать» толковались значительно хуже. Но в разговорах с тётей Верой мама обходилась без новшеств.