Владимир Чивилихин - Память (Книга первая)
Александра Смирнова: «На лестницу выбежал Гоголь, с протянутыми руками и с лицом, сияющим радостью. „Все готово! — сказал он. — Обед вас ожидает, и мы с Аркадием Осиповичем уже распорядились. Квартиру эту я нашел“…»
Последующие полтора года были, должно быть, самыми счастливыми в жизни Гоголя — он чувствовал себя здоровым, работал, в кругу друзей был весел, говорлив, и все совсем бы ладно, если б не вечное проклятое безденежье. Гонорары от издания «Мертвых душ» и четырехтомного собрания сочинений шли на выплату петербургских долгов, и задолго до приезда в Рим Смирновой он снова оказался на мели. Писал Шевыреву: «…вот уже шестой месяц живу без копейки,, не получая ниоткуда». Просил у Погодина, Шевырева и Аксакова, но первый лишь разгневался, второй тоже, хотя и был готов помочь, да не нашлось из чего. Гоголь занял две тысячи у Языкова, в одном доме с которым квартировал, полторы собрал Аксаков из небольших своих доходов и столько же попробовал выпросить для пересылки в Рим у известного промышленника-миллионера Демидова, но тот отказал, говоря, что не в его правилах давать деньги взаймы, а дарить такие суммы он не может; выручила супруга его — негодуя на мужа, тотчас вынесла деньги… Ничего, не впервой; главное, у Гоголя шла плодотворная внутренняя работа, писалось, а в одном городе, почти рядом, жила та, «которую он очень любил и о которой говаривал всегда с своим гоголевским восхищением».., Это было свидетельство очевидца, товарища Гоголя, проживавшего с ним и Языковым зиму 1842/43 года в одном римском доме ва Via Felice, 126…
На следующий же день по приезде Александры Смирновой в Рим Гоголь явился к ней с лоскутком бумаги: «Куда следует Александре Осиповне наведываться между делом и бездельем, между визитами и проч., и проч.». Он стал ее провожатым, наставником по архитектуре, живописи, литературе, истории.
Александра Смирнова: «Не было итальянского историка или хроникера, которого бы он не прочел, не было латинского писателя, которого бы он не знал; все, что относилось до исторического развития искусства, даже благочинности итальянской, ему было известно и как-то особенно оживляло для него весь быт этой страны, которая тревожила его молодое воображение и которую он так нежно любил, в которой его душе яснее виделась Россия… Изредка тревожили его там нервы в мое пребывание, и почти всегда я видела его бодрым и оживленным…»
Записки А. О. Смирновой, изданные давно и небольшим тиражом, — библиографическая редкость, недоступная большинству моих читателей; основываясь на них, а также на письмах и воспоминаниях разных лиц, я пытаюсь восстановить некоторые моменты общения Александры Смирновой с Гоголем, подробности их встреч, бесед, прогулок по Риму, где возможно воспроизводя гоголевские слова…
В первый день он сделал общее обозрение «вечного города», восхищаясь им так, будто все впервые видел, заражал этим восхищением ее, делал в бумажке, какие-то пометы и, двигаясь от улицы к улице, от площади к площади, довел спутницу до той точки, с которой во всей своей величественной красе предстал собор святого Петра. Черкнул карандашом: «Петром осталась А. О. довольна».
В течение недели Гоголь раскрывал перед нею достопримечательности Рима, хвастаясь ими так, будто сам делал все эти открытия, и неизменно заканчивая обзор собором Петра. Когда он в последний раз пригласил ее на знакомую уже улочку, ведущую к собору, она иронически спросила:
— Снова, конечно, Петр?
— Это так надо. На Петра никогда не наглядишься. — Он прищурился, глядя на собор, и добавил: — Хотя фасад у него комодом…
Посетителей мужского пола пускали тогда в собор только во фрачном одеянии, а потому как у Гоголя фрака не было, он подкалывал булавками полы своего видавшего виды сюртука и с горделивым достоинством шествовал рядом с изящной черноокой синьорой, которую можно было принять за богатую и знатную итальянку.
Еще при первой их заграничной встрече в 1837 году Гоголь однажды обмолвился о том, что он будто бы был в Португалии, куда ей не советовал ехать из-за отсутствия комфортов.
— Каким образом вы попали в Португалию? — сомнением спросила она.
— Пробрался туда из Испании, — спокойно ответствовал он. — Где также прегадко в трактирах. Особенно хороша прислуга. Однажды мне подали котлету совсем холодную. Я заметил об этом случае. Но он очень хладнокровно пощупал котлету рукой и объявил, что нет, что котлета достаточно тепла.
Она расхохоталась.
— Милый Николай Васильевич! Достаточно прочесть ваши сочинения, чтобы убедиться, что вы величайший фантазер! Не может быть, чтобы вы были в Испании, потому что там смуты, дерутся на всех перекрестках, и все рассказывают об этом, а вы ровно ничего никогда не говорили!
— На что же все рассказывать и занимать собою публику? — спокойно ответил он и укоризненно добавил: — Вы привыкли, чтоб вам человек с первого разу все выхлестал, что знает и чего не знает…
Она смеялась и смеялась, не в силах успокоиться.
— Даже и то, что у него на душе…
Гоголь отвернулся к окну, и она прервала смех, однако осталась при своем неверии; с того дня между ними образовалась шутка: «Это. когда я был в Испании», которую Гоголь стоически-хладнокровно переносил.
В Риме эта шутка вспомнилась однажды, когда Гоголь в гостях у Смирновой вдруг снова начал рассказывать об Испании, которая в его глазах проигрывала перед Италией, — не тот-де климат, природа, народ и художества: испанская школа живописи напоминала в рисунке и красках болонскую, которую он не признавал, и, раз взглянувши на Микеланджело и Рафаэля, нельзя увлечься другими живописцами…
— Стройность во всем, вот что прекрасно, — заключил он.
— Может быть, это и так, — заметила она и со своей обычной прямотой, которую отмечал еще Пушкин, воскликнула: — Но вы ведь никогда не были в Испании! Вы, Николай Васильевич, как я положительно убедилась, большой мастер солгать.
— Как всегда, вы правы, — смиренно сказал он. — Да. Если уж вы хотите знать чистую правду, то я никогда не был в Испании, но зато я был в Константинополе, а вы этого не знаете…
И он начал рассказывать о том, что город издали очень живописен, а вблизи совсем наоборот — бестолковость в застройке, грязь, и есть узкие улицы, в какие не пройдет иная наша купчиха или попадья по причине бедер. И не поймешь, кого более — нищих или же собак. А собаки-то — и муругие, и пегие, и белые — все из-за грязи да пыли какого-то мышиного цвета и с проплешинами, оттого, что их не то кипятком шпарят, не то они сами шерсть с себя сдирают вместе с блохами. А на базаре оборванец какой-то золотом торгует! Кофе на каждом углу варят, что за кофе! В Риме подают турецкий кофе и в Париже, но все это жидкие итальянские и французские приготовленья. В Константинополе кофе — осадка полчашки, а жижа черная, как сажа, густая, как сироп, и с двух маленьких чашечек ночь не уснешь. А вокруг бывшей христианской Софии в отличие от римского Петра вот этакая не похожая ни на что планировка…
Взяв карандаш и листок бумаги, он начал чертить план кварталов, примыкающих к главному мусульманскому храму Константинополя, рассказом о коем Гоголь на целых полчаса занял гостей Александры Смирновой.
— Вот сейчас и видно, — сказала в заключение хозяйка, — что вы были в Константинополе.
— Видно, как легко вас обмануть, — невозмутимо возразил Гоголь. — Вот же я никогда не был в Константинополе, а в Испании и Португалии был.
Константинополь Гоголь впервые увидит лишь через пять лет, возвращаясь морем из Палестины, а вот был ли он в Испании и Португалии, чему все же поверила Смирнова, никому до сих пор неизвестно ничего достоверного. В первую свою недолговременную, нежданную, безрассудную и странную заграничную поездку летом 1829 года он никак не успевал побывать далее Гамбурга. И нет пока решительно никаких данных, кроме слов самого Гоголя, великого мастера шутливых мистификаций, что он заглянул за Пиренеи летом 1837 года…
Как-то Гоголь повез Александру Осиповну и Аркадия Осиповича Россет на очередную экскурсию по Риму, не предупредив, что они будут осматривать. Когда пошли пешком, он попросил смотреть направо, хотя там не было ничего примечательного, а потом вдруг попросил обернуться. Брат с сестрой ахнули от восторга — перед ними в самом выгодном ракурсе высилась знаменитая статуя Моисея.
— Вот вам и Микеланджело! — воскликнул Гоголь с таким видом, будто он сам, был создателем столь великого. — Каков?
А впереди было знакомство с Рафаэлем, выше творений которого для Гоголя ничего не существовало ни в живописи, ни в архитектуре. Он возил Александру Осиповну и на виллу Мадама, построенную по эскизам Рафаэля, и в Сан-Аугустино, где под сводами храма парили ангелы гениального итальянца, смотрели его Психею в Фарнезине, причем Гоголь там не на шутку рассердился на спутницу, проявившую, на его взгляд, недостаточно восхищения. Да, спутница, очевидно, была довольно поверхностна в восприятии бессмертного. Собором святого Петра она, по словам Гоголя, осталась довольна, не более, а сама Александра Осиповна пишет, например, как они увидели «сидящего Моисея с длинной бородой» и «любовались картиной страшного суда» в Сикстинской капелле… Быть может, она действительно любовалась, Гоголь же обратил ее внимание на изображение мук грешника между адом с его чертями и раем с его ангелами.
