Магда Сабо - Старомодная история
В Пеште они остаются до обеда следующего дня; на утренней прогулке Бела Майтени доволен женой: Ленке не смотрит вокруг, ее словно бы ничто не интересует, ей лишь хочется обратно в отель; Бела так никогда и не узнал, что матушка невероятно боялась тогда: вдруг на каком-нибудь углу перед ней появятся Эмма Гачари и два младших братца — а то еще мать будет в сопровождении мужчины. Трудно представить более мучительную ситуацию: что тогда они с матерью скажут друг другу и что скажут друг другу ее мать и ее муж? Угнетена она и ночными впечатлениями; в ней все еще прячется мутное и холодное омерзение, охватившее ее в тот момент, когда муж пытался добиться близости. Она и поцелуи его терпела скрепя сердце — а прикосновения его рук, его тела подняли в ней мутную, тошнотворную волну гадливости, которая не рассасывается даже днем, на шумных улицах веселого старого Будапешта, где много лет назад она и сама, в туфельках с лентами, с крохотным турнюром, бойко семенила, держась за материну руку, а теперь ей даже по сторонам смотреть противно и хочется исчезнуть, убежать куда-нибудь. От чего? От этого мерзкого ощущения в груди, или от страха, что встретит мать, которую ей сегодня как-то особенно хочется забыть, навсегда вычеркнуть из своей жизни, или от того и другого сразу?
В Вене все проходит гораздо удачнее: носильщики на месте, стоит Майтени помахать рукой, как они прибегают и делают все, что надо, окна в номере молодых супругов выходят на собор Капуцинов, молодой муж на сей раз выдержал испытание и, насвистывая, готовится везти жену ужинать. Матушка с любопытством осматривает собор, окрестности Оперы; о кафе «Захер» ей часто говорила и Ансельмова родня, сегодня она будет там ужинать; на нее оглядываются, и она не может этого не заметить. Однако блюда в ресторане кажутся ей пресными, вино она отказывается даже попробовать, чувствует себя все отвратительнее и наконец принимает решение. Если бы меня попросили охарактеризовать мою матушку одним-единственным словом, я бы выбрала слово «смелость». Мало того, что я не встречала человека более бесстрашного, в абсолютном, универсальном смысле этого слова: она испытывала своеобразное удовольствие, оказываясь в ситуации, вынуждающей ее бороться; борьба увлекала ее, ей было скучно, когда все шло само собой, как по маслу. Матушка, собственно говоря, терпеть не могла сытого покоя буржуазного уклада и любила опасности, это чувствовали не только мы, ее семья, но и все наши друзья, может быть, поэтому у нее всегда кто-то просил совета и помощи. В тот вечер, в кафе «Захер», приняв решение, она тут же взялась за дело и попросила мужа сегодня ночью оставить ее в покое, она устала, не выспалась, и ей не хочется, чтобы он снова, как в Пеште, пытался овладеть ею. «Но ведь я ваш муж! — вырывается у несчастного. — Что же вы хотите от меня?» — «Если вы любите меня, как говорите, то не станете огорчать меня». — «Я этого не хочу!» — был ответ, и Бела Майтени в ту ночь опять спал на диване, утешая себя лишь тем, что, наверное, проявил излишнее нетерпение, ему бы следовало двигаться к цели более медленно и осторожно. Вена, должно быть, тоже не самое подходящее место для любви — но уж в Венеции-то Ленке не сможет устоять. Если бы матушка собралась однажды с духом и рассказала. Беле Майтени то, чего она не говорила никому — только нам с братом, уже в глубокой старости, — рассказала бы, какими страшными средствами пытались выбить из нее предполагаемую дурную предрасположенность, унаследованную от безнравственной матери, — Бела Майтени не объяснял бы сдержанность Ленке Яблонцаи так, как он ее себе объяснял в ту ночь, да и позже: дескать, в ее глазах он неполноценный человек, не настоящий мужчина, ей и поцелуи его противны, он, вероятно, болен куда сильнее, чем думает, — и он не зарыдал бы вдруг, горько, по-детски, на своем диване, оплакивая свою отверженную любовь.
На другой день в Вене поет Зельма Курц, и Майтени покупает билеты в оперу. Сейчас, в феврале, в разгар сезона, билеты достать почти невозможно, и портье приносит совсем не то, что хотелось бы: места в ложе третьего яруса. Этот вечер остается в памяти матушки как эпизод, символизирующий отчаянную борьбу с бедностью, с жалким уделом, борьбу за сохранение собственного достоинства: «Я слышала Зельму Курц!» Давали «Риголетто»; матушка снова ощутила надежду: может быть, в ее жизни, кажущейся столь беспросветной, будут еще радости, ведь рядом с нею теперь всегда будет находиться этот добрый, великодушный мужчина, ее муж, благодаря которому она сегодня имеет возможность дышать воздухом этого волшебного царства и глаз ей ласкает — вместо провинциального, наивного красно-золотого декора их семейной ложи — сверкающее великолепие всемирно известной оперы в имперской столице.
Они сидели высоко, партер был где-то внизу, матушка в перламутровый бинокль разглядывала туалеты дам и сцену. «Риголетто» матушка знала настолько хорошо, что могла бы диктовать всю партитуру, от такта к такту; но на сцене оперу она еще не слышала, Ольга купила ей только ноты. Началось первое действие; Ленке была потрясена, растрогана: если бы не Бела Майтени, как и где бы она услышала певицу, подобную Зельме Курц? Певица родилась в Берлине; в 1907 году, когда ей было тридцать лет, она уже добилась всемирного признания; удивительный ее голос с такой пластичной выразительностью передавал всю горечь унижения отвергнутой, осмеянной любви, что у матушки слезы выступили на глазах. Она настолько была заворожена, покорена этим голосом, что в антракте даже не хотела уходить из ложи, Майтени еле уговорил ее спуститься в фойе, немного походить: наверху так душно. Да и все время смотреть вниз нехорошо, как-то теряешь уверенность в себе. Спустившись, Ленке Яблонцаи посмотрела на публику, теперь уже вблизи, смешавшись с ней, и снова заторопилась в ложу, а потом еле смогла дождаться, чтобы поднялся занавес. Шла кульминационная сцена второго действия, когда Ленке почувствовала прикосновение к своей спине. «Мне плохо, пойдемте домой!» — сказал Майтени; матушка сначала не поняла даже, чего он хочет, потом шепнула, мол, это пройдет, пойдите ненадолго в коридор. Но Майтени только головой мотал, выглядел он столь жалко, что матушка собралась и вышла с ним из ложи. Закрылась дверь, ария оборвалась; Майтени едва стоял на ногах, его нужно было поддерживать, пока они шли по коридору; вдвоем с гардеробщиком матушка надела на него пальто, даже на улице он еле-еле передвигал ноги, навалившись на нее всем телом; только где-то возле Бургринга он немного пришел в себя. На его сконфуженные извинения за эту дурацкую слабость, за испорченный вечер матушка лишь ответила вежливо: пустяки. Увы, это были отнюдь не пустяки, недослушанная ария преследовала матушку всю жизнь, случай этот казался ей дурным предзнаменованием и предупреждением: не доверяй ощущению счастья, стоит на минуту поверить, что все хорошо, как тут же нависает беда над кем-нибудь из близких, кому-то становится плохо, кто-то падает в обморок, и ей приходится падать вниз, дорогой ценой расплачиваясь за минуты подлинной радости. Бела Майтени тащился рядом с ней, еще более страдая от унижения, чем после пештской интермедии; в тот вечер, мучаясь сознанием своей вины, он даже не пытался добиться от нее выполнения супружеских обязанностей. Муж и жена спали рядом, чужие друг другу, все более боящиеся друг друга.
В том, что близкие отношения меж ними возможны лишь дома, в Дебрецене, где из окошка видна Большая церковь, где вокруг привычные люди: Йозефа Хейнрих, Мария Риккль, Мелинда, Ольга, Бартоки, — супруги окончательно убеждаются в Венеции, куда Бела Майтени прибыл, страдая от боли, источник которой был таков, что он просто не мог говорить о ней жене — которая притом настоящей женой-то ему еще не была. Венеция матушку околдовала, привела в какое-то лихорадочное возбуждение: это была точь-в-точь одна из тех сказочных стран, какие она придумывала для себя в детстве как утешение и защиту от Хромого; она настроилась целыми днями бродить по городу, заходя в музеи, в соборы, на рыбный базар, она жаждала увидеть фабрику на острове Мурано,[159] и Лидо,[160] и кладбище, посидеть на площади Святого Марка, побродить по Мерчерии.[161] Однако Майтени уже на следующий день после приезда вынужден обратиться к гостиничному врачу, который прописывает ему компресс на больное место и рекомендует несколько дней полежать в постели; у врача, по всей очевидности, складывается вполне определенное мнение о венгерской молодой паре — которая даже в общих табльдотах у Бауэра-Грюнвальда не может принимать участие, столь мучительным делом становится для Белы Майтени ходьба. Матушке приходится смириться с тем, что, хотя большая терраса их отеля выходит на Большой канал, хотя кругом снуют гондолы, звонят колокола, плывет музыка, хотя город обещает такие красоты, каких она, вероятно, никогда больше не увидит в своей жизни, — она даже на полчаса не может покинуть отель: ведь муж ее болен и за ним нужно ухаживать. Она не знает, что у него за болезнь, но предлагает свои услуги, на что Бела Майтени, пряча глаза, бормочет, что она ему все равно ничем не поможет и ухаживать за ним не нужно. С трудом поднявшись с постели, он собрался было освежить компресс; матушка взяла у него из рук сложенный вчетверо горячий платок, намочила его под краном, выжала и вернулась к постели, спросить, где же все-таки у него болит, куда положить платок. Бела Майтени, корчась от стыда, в отчаянии закричал на нее: господи, зачем она допытывается, он не желает ничего отвечать, пусть она оставит его в покое и пойдет в холл, там на доске полным-полно объявлений об экскурсиях, она так прекрасно умеет все устраивать, уверенно чувствует себя в любой обстановке, пускай купит билет и поедет осматривать город. Об этом и речи быть не может, протестовала матушка, если муж ее болен, она дождется, пока он поправится, и пусть он не ломает комедию, она уже ухаживала за больными, пусть он скажет, что с ним, и она наложит компресс: Бела все равно не знает, как его накладывать, только накаплет на кровать, все вокруг намочит. Унижение Белы Майтени достигает апогея, когда ему приходится сказать жене, чтобы она положила ему мокрый платок на воспалившуюся мошонку; пока он не встал на ноги, матушка сидела рядом, читала ему книги, которыми Ольга снабдила их на дорогу, меняла компресс, разглаживала подстеленное под мужа полотенце — руки ее были холоднее воды. Супружеская их жизнь, собственно, зашла в тупик, так и не начавшись. Когда Бела наконец обрел способность передвигаться без боли, у них оставалась еще неделя в Венеции, но оба уже нетерпеливо считали про себя дни до отъезда; муж совершенно не умел ориентироваться, он то и дело сбивался с дороги и в отчаянии останавливался в каком-нибудь крохотном переулке; матушка быстро соображала или угадывала, в какую сторону надо идти, и уверенно вела его за руку через толпы туристов. Бела Майтени плохо почувствовал себя и на экскурсионном пароходике, и матушка на ближайшей пристани сошла с ним с «Неттуно», предложила вернуться в отель и выпить пива. Брак их был расторгнут дебреценским судом в 1916 году; муж и жена доброжелательно и сочувственно пожали друг другу руки и, когда зачитано было решение о разводе, сказали друг другу: «Прости меня за все». Мужем и женой в подлинном смысле слова за все четыре недели их свадебного путешествия они так и не стали; Бела Майтени, который, увидев купол Большой церкви в родном городе, словно ощутил прилив свежих сил, впервые овладел Ленке лишь в их дебреценской квартире, в доме № 22 по Ботанической улице; и, овладев, не смел взглянуть на нее, мучимый ощущением, что этих усилий ему вполне хватило бы на то, чтобы убить ее, и что она лежит теперь на смятой постели, как жертва какой-то бесчеловечной жестокости.
