Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

1. Резкое увеличение населения на земле.

2. Восстание низших слоев.

3. Бунт женщин.

4. Бунт молодежи.

5. Бунт цветных.

Все это, дорогой мой доктор, все вместе взятое, есть проявление преобладания витального над рациональным, что неизбежно следует определить как пробуждение левых. Излишне Вам объяснять, что я говорю о левых не в тривиальном смысле слова, не о тех неудачниках, которые понятия не имеют о подлинной проблеме. Я говорю о левых в глубоком смысле слова, о том, что связано с подавляемым инстинктивным чувством расы. Вы тоже об этом говорили на свой лад. Как мы с Вами близки! И один из Ваших персонажей блестяще выразил это в «Сообщении о Слепых». Именно по этой причине я внимательно следил за Вами в последние годы, я хотел Вам помочь, приблизиться к Вам, духовно поддержать Вас. Но мне кажется, что Вы этого не желаете. Говорю Вам со всей прямотой — меня это крайне огорчает».

Он не мог продолжать читать — упоминание о Фернандо его ошеломило. Да, конечно, все эти мысли вполне мог высказать Видаль Ольмос. А он, Сабато, кто же тогда он сам? Он сделал знак Пако, чтобы тот принес ему еще чашку кофе, и при этом старался не смотреть в сторону доктора. Только выпив еще кофе, он набрался сил, чтобы читать дальше: «Со времен Возрождения техника и разум во всем действуют губительно. Тысячелетняя борьба между корой головного мозга и обоими полушариями завершается (но только по видимости, доктор, по видимости!) победой коры, и витальное заменяется часовым механизмом, математикой, пластмассой. Однако покоренный мозг не отказывается от борьбы и, полный ярости и ненависти, временно притаясь, в конце концов атакует победившее общество психосоматическими болезнями, неврозом, восстанием масс, мятежом всех угнетенных (это его солдаты!), будь то женщины или мальчишки, черные или желтые. Все левые. Даже в одежде господствуют кричащие (женские) цвета, иррациональное искусство, входит в моду искусство диких народов, хиппи одеваются почти как женщины, низы феминизируются. Пусть не обманет нас сигарета во рту у женщин, брюки, всеобщее право голоса, работа в конторах — это все хитрость, чтобы внушить нам, будто они приближаются к нам. Здесь происходит примерно то же самое, что на Востоке, который в подлинном смысле слова также принадлежит к левым; чтобы противостоять мужской цивилизации Запада. Восток овладевает западной технологией, обзаводится даже атомным оружием, транзисторами, марксизмом, пластмассой и осваивает вычисление бесконечно малых величин. Вот увидите: желтые выступят против нас. Они уже пошли в атаку со своим дзен-буддизмом, йогой, каратэ. И именно интеллектуалы, наш мозг, самое ядро западной цивилизации, первыми попались в сети, как глупые птенцы. Внимание, дорогой мой доктор Сабато!»

Он кончил читать, но все еще смотрел на послание. Он знал, что тот наблюдает за ним. Он силился побыстрей определить, что за человек этот доктор Шницлер. Защищает ли он западную цивилизацию? Но ведь эта цивилизация — продукт Просвещения. Стало быть, он не может быть агентом тьмы. Или же он все это пишет ему, Сабато, для маскировки, чтобы застать его врасплох? Пытается отвратить его от дальнейшего общения с кромешным миром, возбуждая в нем самолюбие западного человека и представителя мужского пола?

Сабато поднялся, приветственно махнул доктору издалека и, выйдя из кафе и сделав несколько крюков, чтобы сбить со следа, зашел в кафе «Пещера» на углу улиц Кинтана и Аякучо. Здесь он попробовал писать на бумажной салфетке первые приходившие на ум слова. Этот прием всегда приносил результаты. Первое написанное им слово было «Шницлер», и затем, под ним, «Шнайдер». Как могло случиться, что он этого раньше не заметил? Обе фамилии начинаются и заканчиваются одними и теми же фонемами и содержат одинаковое число слогов. Да, эти фамилии, возможно, ненастоящие. Но в таком случае знаменательно, что оба избрали фамилии со столь сходными характеристиками. Означает ли это наличие какой-то связи между обоими? И, словно этого еще мало, оба они, вероятно, прибыли из какого-нибудь места между Баварией и Австрией, оба выглядят довольно чудаковато и одинаково пренебрежительно относятся к женщинам. Однако в то время как Шнайдер, несомненно, агент тьмы, Шницлер защищает рациональную науку.

Он надолго задумался над этим «однако». Нет ли тут простого разделения труда?

С. вышел, чтобы немного прогуляться до условленного часа встречи с Агустиной.

Когда же они оказались вместе, он почувствовал, какая пропасть пролегла между ними.

и он почувствовал что мир трещит по всем швам

сотрясаемый ее яростью и оскорблениями

и не только его плоть раздирали ее когти но и сознание его

и он ощущал себя какими-то руинами собственного духа

башни были обрушены

катаклизмом

и сожжены огнем.

Начо внимательно изучал черты лица сеньора Переса Нассифа: похоть и мелочность, лицемерие и низменное честолюбие, ловкость и бойкость истинного портеньо[319] с идеальной прической крупного дельца. Он вырезал фото и прикнопил его среди других снимков своей коллекции. Немного отступя, окинул их все оком знатока. Затем посмотрел на стену напротив: львы сияли чистотой и красотой.

Начо лег на кровать, поставив диск Битлов, и задумался, глядя в потолок.

Вот так они уже с рождения пачкают пеленки, срыгивают молоко (я, знаете, даю ему все, что могу), толстеют (смотрите, какой хорошенький, вытирая ему слюну слюнявчиком), вырастают, доходят до единственного волшебного и истинного мгновенья (бестолковые, мечтательные безумцы), а затем колотушки, наставления и учительницы превращают их в стадо лицемеров (нельзя лгать, дети, не грызите ногти, не пишите на стенках нехорошие слова, не прогуливайте уроки), в стадо реалистов, карьеристов и скряг (сбережения — основа богатства). И ни на единый миг они не перестают жрать, испражняться и пачкать все, к чему прикоснутся. Потом служебные посты, брак, дети. И вновь маленькое чудовище срыгивает молоко под восхищенным взглядом бывшего маленького чудовища, срыгивавшего молоко, — чтобы комедия возобновлялась. Борьба, спор за место в автобусе и на служебной лестнице, зависть, злоречие, компенсация чувства униженности при виде парада танков своего отечества (карлик ощущает себя могучим). И так далее.

Он встал и пошел пройтись. Julia, Julia, oceanchild, calls me[320]. Дойдя до угла улиц Мендоса и Конде, уселся на тротуаре и стал смотреть на темнеющие в сумерках деревья — благородные, прекрасные, безмолвные деревья. Julia, seashell eyes, windy smile, calls me[321]. Эта сволочная японка, эта дерьмовая японка должна была все погубить. Поезда начали перевозку стоячего двуногого стада, в большом муравейнике наступил вечер, из контор высыпали муравьишки еще с номерочками на спине, после того как семь часов переносили бумаги и дела, приговаривая — добрый день, сеньор, с вашего позволения, сеньор Мальвисино, добрый вечер, сеньор Долгопол, вас хочет видеть сеньор Лопрете, — сгибаясь перед муравьишками выше рангом, начищая им башмаки, улыбаясь их глупостям, пресмыкаясь на брюхе, а потом бегом устремляясь в метро, набиваясь в вагон, как сардины в банке, толкаясь, наступая на ноги, злобно споря за сидячее место, набиваясь, как сардины в банке, вдыхая запах соседей, ощущая жизнь как бесконечную поездку в метро и бесконечную службу в конторе, и где-то между тем свадьба и подарки — утюги, настольные часы, а потом ребенок, глядишь, и двое (вот фото старшенького, смотрите, какой живчик, вы не поверите, если я расскажу, что он мне ответил), и долги, задержки в повышении по службе, пирушки в складчину в кафе, футбол и бега в субботу и в воскресенье, и равиоли, изготовленные хозяйкой, я никогда не любил эти равиоли, изготовленные хозяйкой. Потом опять понедельник, и поезд, и метро, чтобы добраться до конторы.

А теперь они возвращались домой тем же поездом, как стоячее стадо. Наступала ночь с фантастическими и сексуальными видениями, но сперва пятая страница «Ла Расон», кражи и убийства на шестой, потом ТВ и сон, в котором все возможно. О, эти всемогущие сны, в которых муравьишка превращается в Героя Второй мировой войны, в Директора конторы, в Человека, который смело кричит, — не думайте, что если вы директор, то можете меня унижать, — в неотразимого Дон Жуана среди девушек министерства, в неистового нападающего команды «Ривер», в Фанхио, в Хозяина скотобойни, в Карлитоса Гарделя, в Легисимо, в Сократа, в Аристотеля Онассиса.

Проносились поезда.

Стало уже совсем темно. Он поднялся и пошел домой Julia. Sleeping sand, silent cloud[322].

Сестра лежала на кровати и смотрела в потолок.