Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

Весь этот процесс вызывал у него чрезвычайно острое и неприятное ощущение. Так что всякий раз, когда он предчувствовал, что сейчас это произойдет, им овладевал страх. При этом — странное дело! — было невозможно думать о чем-либо другом или пытаться каким-то образом предотвратить это явление — оно неуклонно совершалось. Вот пример. Как-то вечером он беседовал с сеньорой Фалу о поездке Эдуардо[317] в Японию и вдруг почувствовал, что сейчас оно случится. Она заметила, что он побледнел, и встревожилась.

— Вам нехорошо? — спросила она, заботливо глядя на него.

Разумеется, он не стал объяснять, что с ним происходит. Попросту солгал в ответ: нет, нет, все в порядке. Причем как раз в тот момент, когда незнакомец вонзал кончик ножа, чтобы начать вышеописанную операцию.

Сеньора Фалу продолжала говорить о чем-то, что Сабато, естественно, был не в состоянии воспринимать, однако он понимал, что она подозревает нечто серьезное. Он же старался держаться как можно более спокойно, хотя движение ножа по краю орбиты вселяло в него ужас. Правда, ситуация не всегда бывала столь неловкой. Экстракция глаза редко происходила в чьем-либо присутствии. Чаще он в это время лежал в постели или сидел в темном кинозале, где легче перетерпеть такое незаметно для окружающих. Лишь очень редко операция совершалась в столь неудобный момент, как в данном случае, — не только сеньора Фалу сидела перед ним, но на него издали смотрели еще и другие люди.

А он-то думал, что его соучастие остается тайной, и качалось, что ни у кого не может появиться даже тень подозрения. Почему же теперь они бродят тут и выспрашивают? Что означает перешептывание вон в том углу? Кто это там шепчется и о чем? Ему показалось, что он видит Рикардо Мартина — секретничает с Чало и Эльзой, то и дело поглядывая украдкой туда, где он стоит. Но в комнате было такое слабое освещение, что утверждать этого он не мог. Потом вошел еще один человек, о котором он готов был поклясться, что это Мурчисон, кабы не знал, что тот теперь преподает в университете в Ванкувере. Человек этот наклонился к Ансоатеги, что-то шепнул ему на ухо, и было совершенно очевидно, что все тут в курсе какого-то очень важного дела, касающегося моей особы. Потом пришли еще другие — это напоминало бдение над трупом, однако над трупом еще живым и весьма подозрительным. Среди новоприбывших он как будто разглядел Сио с Алисией, Малоу с Грасиэлой Беретервиде, Сину, Кику, пришедшую с Рене. Народ все прибывал, в помещении становилось тесно и душно, шум усиливался, но не потому, что говорили громче (все по-прежнему перешептывались), а потому, что людей стало больше. Потом пришли Ирис Скаччери, Орландо и Луис, Эмиль, Тита. И все толпились в одном углу, словно ожидая вынесения приговора преступнику. Ну ясно, слух распространился широко. А кто это там пытается войти, расталкивая толпу? А, это Матильда Кириловски, но такая, какой она была прежде, Матильда с нашего факультета, совсем еще молодая. Все толкались, теснимые все новыми прибывавшими людьми, и было это, честно говоря, неприятно. В частности, для него просто нестерпимо. Чета Сонис, Бен Молар, доктор Саврански, Чикита, супруги Молинс, Лили с Хосе и другие, которые в эту минуту были скорее созданиями его фантазии, чем четкими образами.

Потом он потерял сознание, проваливаясь в темный колодец. И тогда с криком проснулся.

Долго он не мог избавиться от остатков кошмара, хотя постепенно эти лица расплылись в тумане, разъедаемые впечатлениями яви. Однако его тревога отнюдь не слабела, а как будто лишь усиливалась — он убеждался, что слух о преступлении день ото дня все больше распространяется в его ночном мире, причем с полицейскими и с гнетущими допросами.

Он с трудом встал, окатил голову холодной водой и вышел в сад. Светало. Деревья, в отличие от людей, встречали первые лучи со спокойным достоинством, достоинством существ, которые (предполагал он) не переживают подобных мрачных еженощных приключений.

С. долго сидел на скамье возле клумбы. Потом все же пошел к себе в кабинет и, погрузившись в кресло, уставился на свою библиотеку. Он думал о том множестве книг, которые уже никогда не прочтет до самой своей смерти. Потом, сделав над собой усилие, поднялся и взял попавшийся на глаза «Дневник» Вейнингера. Открыл книгу наугад и прочел слова Стриндберга в предисловии: «Этот странный, загадочный человек! Он родился виноватым, как и я. Потому что я появился на свет с нечистой совестью, с боязнью всего — людей, жизни. Думаю, что я совершил что-то дурное еще до своего рождения».

Он закрыл книгу и опять погрузился в кресло. Немного спустя лег в постель.

Проснулся, когда уже было почти темно, — он едва успевал на свидание с женщиной в «Клещах». Когда же ее встретил, у него было тревожное видение — в темноте, между деревьев на улице Крамер, ему почудился мелькнувший силуэт Агустины.

Пако принес ему сложенный лист бумаги: «Готические башни и Эйфелева башня (ad majorem hominis gloriam[318]) символически ищут вертикаль, бегут от женственной земли, преимущественно горизонтальной. Горизонтальна также кровать, символ секса».

Не надо было даже смотреть, но он не мог удержаться — да, вон там, сидит в углу зала, наблюдая за ним глазками веселящейся мыши. Он помахал Сабато рукой и подмигнул одним глазом, словно говоря: «Как делишки?» Ждет малейшего знака, чтобы обрушиться на Сабато, несмотря на присутствие Мак-Лафлина. Однако С. такого знака не сделал, хотя и взглянул на него с лицемерной симпатией. Его одолевали мысли о записке и о назойливости этого человека. Совершенно ясно, что он следит за С., — ведь прежде С. никогда его не видел в «Штанге». Но следит ли он сам или же ему служат агенты?

— Мак — какой? — спросил С.

Тот написал свою фамилию на бумажной салфетке.

Произносится «Маклафлин», ведь так?

Как где, в Ирландии есть области, где произносят «Маклаклин».

Ну вот, как будто недостаточно английского произвола, есть еще и ирландское безумие.

Он, видите ли, хочет писать диссертацию: секс, зло, слепота.

С. взглянул на него с удивлением.

— Это сложная тема, я сам тут мало что знаю. Вернее, все, что я знаю, сказано в «Сообщении».

Понимаю. Но есть другое обстоятельство. Я, кажется, читал в одной вашей биографии, что ваши албанские предки воевали с турками в XV веке. Вам известна легенда о городе Слепых?

С. встревожился. Как вы сказали?

— Я пока еще толком не знаю, надо проверить. В той местности якобы есть подземный город Слепых со своими монархами и подданными — все слепые.

С. остолбенел — он этого не знал. Оба молчали, и в эти минуты, чудилось, складывался некий каббалистический треугольник: Мак, глядевший на него небесно-голубыми глазами, С. и доктор Шницлер, продолжавший за ним наблюдать, словно боясь потерять след. Если бы сочиняли театральную пьесу, не опускающуюся до условностей натурализма (думал С. впоследствии), следовало бы выдворить из кафе всех прочих людей — с рюмками, чашками кофе, стульями, официантами и недоеденными сандвичами — все это было фальшью, маскировкой подлинной реальности, чем доказывалось, сколь лживым бывает реализм такого сорта. Да, на абстрактных подмостках три человека на вершинах треугольника, друг за другом следящие, наблюдающие исподтишка.

Ну, это уже чересчур. Он сказал Мак-Лафлину, что, к сожалению, у него разыгралась невралгия, и он едва способен говорить, но в один из ближайших дней они могут встретиться снова. Когда юноша ушел, С. заметил, что тот, другой, что-то лихорадочно пишет. Через несколько минут ему вручили результат: «Мне кажется, дорогой доктор Сабато, что Вы не хотите меня видеть и даже не очень мне симпатизируете. Как обидно! Вы не представляете, как я сожалею об этом! У нас с Вами столько общего! Мне надо было бы столько Вам рассказать, Вы так близки к истине. Я уже потерял надежду (должен сказать Вам со всей откровенностью, положа руку на сердце), что Вы еще раз навестите меня и выпьете чашечку кофе. Поэтому пользуюсь счастливым случаем, чтобы сообщить Вам некоторые свои наблюдения, для Вас, думаю, небезынтересные:

1. Резкое увеличение населения на земле.

2. Восстание низших слоев.

3. Бунт женщин.

4. Бунт молодежи.

5. Бунт цветных.

Все это, дорогой мой доктор, все вместе взятое, есть проявление преобладания витального над рациональным, что неизбежно следует определить как пробуждение левых. Излишне Вам объяснять, что я говорю о левых не в тривиальном смысле слова, не о тех неудачниках, которые понятия не имеют о подлинной проблеме. Я говорю о левых в глубоком смысле слова, о том, что связано с подавляемым инстинктивным чувством расы. Вы тоже об этом говорили на свой лад. Как мы с Вами близки! И один из Ваших персонажей блестяще выразил это в «Сообщении о Слепых». Именно по этой причине я внимательно следил за Вами в последние годы, я хотел Вам помочь, приблизиться к Вам, духовно поддержать Вас. Но мне кажется, что Вы этого не желаете. Говорю Вам со всей прямотой — меня это крайне огорчает».