Эрнесто Сабато - Туннель

Эрнесто Сабато

Туннель

Посвящается моему другу Рохелио Фрихерио, сумевшему выстоять в этом мире трудных и переменчивых идей.

…так или иначе, существовал только один туннель, темный и одинокий, — мой…

I

Достаточно сказать, что я — Хуан Пабло Кастель, тот самый художник, который убил Марию Ирибарне; должно быть, все еще помнят судебный процесс, и вы не нуждаетесь в более подробных сведениях обо мне.

Хотя сам черт не разберет, что́ помнят люди и почему. Вообще-то мне всегда казалось, будто коллективной памяти не существует, — пожалуй, такова своеобразная форма самозащиты человеческого рода. Слова «старые времена были лучше» означают не то, что раньше случалось меньше плохого, просто о нем сумели благополучно забыть. Конечно, подобное утверждение справедливо не для всех; мне, например, свойственно запоминать в основном плохое, и я мог бы сказать: «Старые времена были лучше», если бы настоящее не представлялось таким же мрачным, как и прошлое, — моя память сохранила столько гнусностей, бедствий, жестоких и циничных лиц, что стала походить на боязливый лучик, освещающий грязный музей бесстыдства. Как часто, прочитав полицейскую хронику, я подавленно застывал в темном углу мастерской. Но, на деле, самые отвратительные пороки гнездятся не в уголовной среде; в известном смысле преступники наивней и безобидней многих других, заявляю это не потому, что сам убил человека, — это мое искреннее и глубокое убеждение. Субъект опасен? Ну, так избавимся от него, и все. Вот что я называю добрым делом. Подумайте, сколько вреда причинит такой тип, если он будет по-прежнему расточать яд, а люди, вместо того чтобы расправиться с ним, прибегают к доносам, клевете и прочим низостям. Я, признаться, сейчас сожалею о том, что не сумел как следует использовать свободу и не прикончил с полдюжины знакомых.

Мир ужасен — вот истина, которую не нужно доказывать. Хватит лишь одного примера: в концлагере бывший пианист пожаловался на голод, и тогда его заставили съесть крысу, причем живую.

Впрочем, речь сейчас о другом; потом, при случае, мы еще вернемся к истории с крысой.

II

Итак, меня зовут Хуан Пабло Кастель. Вы спросите, какие мотивы заставили меня взяться за перо и описать историю преступления (кажется, я упомянул, что расскажу о своем преступлении), да еще и публиковать записки? Я хорошо знаю человеческую душу; конечно, вы заподозрите меня в тщеславии. Думайте как хотите, наплевать; мне давно плевать на чужие суждения и оценки. Пусть, по-вашему, эта история публикуется из тщеславия. В конце концов, я, как и все, сделан из мяса, волос, ногтей и костей, и весьма несправедливо искать во мне — именно во мне — какие-то особые достоинства; ты нередко представляешь себя суперменом, пока вдруг не заметишь собственной нечистоплотности, пошлости и коварства. Другое дело — тщеславие: никто не страдает от недостатка тщеславия — важнейшего двигателя Человеческого Прогресса. Мне смешны сеньоры, умиляющиеся скромности Эйнштейна и ему подобных, легко быть скромным, когда ты знаменит, вернее, казаться скромным. Порой думаешь: тщеславия здесь нет и в помине, а оно вдруг проявляется в самой своей утонченной форме — скромности. Как часто мы сталкиваемся с людьми, сочетающими в себе то и другое! Даже Христос, символ он или подлинное лицо, произнес слова, подсказанные тщеславием или, по крайней мере, гордыней. А Леон Блуа,[1] которого обвиняли в высокомерии, оправдывался тем, что всю жизнь провел среди людишек, в подметки ему не годившихся. Тщеславие прячется в самых невероятных местах: оно соседствует с добротой, самоотверженностью, великодушием. В детстве меня приводила в отчаяние мысль, что когда-нибудь умрет мать (постепенно понимаешь, что со смертью можно не только примириться, но даже желать ее), и я не представлял, что у моей матери могут быть недостатки. Сейчас, когда ее уже нет, я сознаю: она была такой хорошей, как только доступно смертному. Однако в последние годы ее жизни мне, уже взрослому, становилось больно, когда в лучших проявлениях у нее обнаруживалось хоть крошечное зернышко фальши или гордыни. То, что произошло со мной самим, после того как ей удалили раковую опухоль, еще более красноречиво. Чтобы успеть к матери, мне пришлось провести в дороге две бессонные ночи. Когда же я оказался у ее постели, больная слабо улыбнулась, безжизненное лицо озарилось нежностью, и мать прошептала несколько сочувственных слов, огорченная моим измученным видом. И где-то в глубине зародилась тщеславная гордость — ведь я примчался так быстро! Раскрою вам секрет, чтобы вы убедились сами: я начисто лишен иллюзий собственного превосходства над другими.

В любом случае свою историю я рассказываю не из тщеславия. Готов согласиться, тут есть доля высокомерия или гордыни. Но что за мания анализировать каждый шаг? Взявшись за повесть, я твердо решил ничего не растолковывать. Хотелось лишь рассказать о преступлении, и все; кому не понравится, пусть бросит чтение. Хотя это маловероятно — как известно, самые любопытные постоянно требуют объяснений, и ни один из них не упустит возможности дочитать историю преступления до последней страницы.

Лучше было утаить причины, побудившие меня писать эту исповедь, но, чтобы не показаться эксцентричным, скажу правду, в которой нет ничего сложного: повесть прочтет множество людей, ведь сейчас я знаменит; и хотя у меня нет иллюзий ни насчет человечества в целом, ни насчет читателей моей книги, все же остается слабая надежда, что кто-то сумеет меня понять. Хотя бы один человек.

Вы спросите: «Почему лишь слабая надежда, если рукопись прочтут столько людей?» Подобные вопросы кажутся мне бессмысленными. Но надо предвидеть и их, поскольку нам постоянно задают вопросы, бессмысленность которых видна с первого взгляда. Можно кричать до хрипоты перед ста тысячами русских: никто не поймет твоего языка. Вам ясно, о чем идет речь?

Только одно существо могло бы меня понять. Но им была именно та, кого я убил.

III

Всем известно, что я убил Марию Ирибарне Хантер. Но никто не знает, как мы познакомились, какие у нас были отношения и как во мне постепенно созревала мысль убить ее. Постараюсь рассказать беспристрастно: хотя Мария причинила мне много страданий, я чужд дурацкого стремления изобразить себя совершенством.

В 1946 году я выставил в Весеннем салоне картину под названием «Материнство». Она была в стиле моих прежних работ и, как говорят на своем невыносимом жаргоне критики, — «цельной по композиции». Короче, обладала всеми достоинствами, которые эти шарлатаны всегда отыскивали в моих полотнах, включая «нечто глубоко интеллектуальное». Однако через окошко в левом верхнем углу картины можно было разглядеть маленькую сценку вдали: женщина на пустынном берегу вглядывается в море. Женщина застыла в ожидании, быть может, едва уловимого неведомого зова. Сюжет должен был выражать тревожное и безысходное одиночество.

Никто не обратил внимания на эту часть картины, по ней скользили взглядом как по чему-то второстепенному, возможно, декоративному. Никому, кроме единственного человека, не удалось понять, что здесь кроется самое главное. Был день открытия выставки. Какая-то девушка долго простояла перед картиной, явно не замечая крупной фигуры женщины на переднем плане, которая наблюдала за играющим ребенком. Незнакомка пристально разглядывала именно берег и, пока смотрела, не сомневаюсь, забыла обо всем на свете, не видела и не слышала посетителей, проходивших мимо или останавливающихся около моего полотна.

Все это время, покуда она не скрылась в толпе, я тоскливо следил за ней, колеблясь между тревожным желанием окликнуть девушку и неодолимой боязнью. Боязнью чего? Наверное, такой же страх охватывает игрока, ставящего на карту все свое состояние. Когда же девушка исчезла, я был зол и подавлен: теперь она скорее всего затеряется среди миллионов безвестных жителей Буэнос-Айреса, и я никогда больше ее не увижу.

Вечером я вернулся домой, взвинченный, недовольный, мрачный.

Я ходил на выставку каждый день до самого закрытия и стоял достаточно близко, чтобы видеть всех подходящих к моей картине. Но девушка больше не появилась.

Все последующие месяцы я думал только о ней, о том, как снова ее увидеть. И писал, в какой-то мере, только для нее. Сцена в окне словно разрослась, захватывая все полотно и все творчество.

IV

Однажды днем я наконец увидел незнакомку на улице. Она шла по противоположной стороне решительно, как человек, который должен прибыть в определенный час в определенное место.

Я тут же узнал ее: даже в огромной толпе мне удалось бы ее различить. Невероятное возбуждение охватило меня. Я столько думал о ней, столько всего нафантазировал, что, увидев, растерялся.