Иван Шевцов - Любовь и ненависть
— Папа сам хочет. Он даже звонил вам и не застал, — сказала Аннушка грудным низким голосом, поджимая свои пышные губы. — У него к вам дело есть.
— Дело?! — Шустов обрадованно насторожился.
— Он пишет статью о лечении экземы, и ему нужен пример лечения вашим методом. Пример конечно положительный, — пояснил Петр Высокий.
— У меня отрицательных не было, как говорят, слава богу, — сказал Василий Алексеевич, а Ирина стремительно подсказала:
— Пусть возьмет последний пример — Аристарха Ларионова. — Кинула нежно-вопросительный взгляд на Шустова: — Как у него? — Голос задушевный, мелодичный.
— Позавчера я его смотрел. Все чисто. Это, пожалуй, самый интересный случай, — ответил Шустов.
Начавшуюся было вспышку экземы у Аристарха Ларионова Шустову удалось очень быстро погасить. Василий знал, что Парамонов давно занимается проблемой лечения экземы. Он всегда был благодарен старику за его решительное выступление в печати в защиту Шустова. Это было в самый разгар яростных атак на метод вакуумтерапии.
Василий Алексеевич искрение любовался трогательно-нежными отношениями Петра Высокого и его невесты и по-хорошему завидовал им. Он даже не замечал, как ревниво относится Ирина к каждому его слову, сказанному Аннушке, к каждому взгляду, брошенному на нее. Он же считал, что Ирина пережила период пылкого обожания и теперь между ними установились теплота и ясность, вполне устраивающие Шустова. Но он заблуждался, не подозревал, что слабая воля Ирины была побеждена сильной страстью и любовь к нему уже успела пустить глубокие корни. Не знал он и о вчерашнем ночном разговоре Андрея с женой. Если бы он все это знал… Прежде всего Шустов не явился бы сегодня в пять часов пополудни к Ясеневым.
Василий Алексеевич с отцом пришли последними, с опозданием на целый час. Но их ждали, не садились за стол. По пути к Ясеневым Василий Алексеевич ненадолго заглянул в клинику. Его волновало состояние Захваткиной: в канун снятия повязки у больной держится температура. Шустов предчувствовал неладное. В памяти вставал случай с Синявиным, принесший много неприятностей, и теперь он опасался повторения той драматической истории.
Синявину, инженеру спецстроя, Шустов делал операцию вместе с только что поступившим работать в клинику Пайкиным. В практике Пайкина это была всего лишь третья операция трофической язвы методом вакуумтерапии, для Шустова, быть может, тысячная. Обязанности старшей операционной сестры тогда выполняла Дина Шахмагонова. Это была рядовая операция, даже слишком рядовая, и Шустов нисколько не сомневался в ее успехе. Слой поврежденной ткани вокруг язвы снимал он сам, ловко и быстро орудуя лезвием безопасной бритвы, зажатой в специальный держатель-ножницы. Кусочки кожи для пересадки со здоровой ноги снимал тоже Шустов, Пайкин помогал ему. Но основную часть операции — обработку раны вакуумнасосом — они производили оба одновременно: Пайкин действовал трубочкой среднего диаметра, подключенной к электроаппарату, Шустов — трубочкой мелкого диаметра, работающей на водяном отсосе, то есть подключенной к обычному крану в умывальнике. Все шло нормально, больной чувствовал себя, в общем-то, неплохо, хотя и стонал от боли. Это было естественно — операцию проводили под местной анастезией, блокировав рану новокаином. На третий день после операции у Синявина поднялась температура, которая держалась все десять дней — до снятия повязки. Когда сняли повязку, стала ясна причина плохого состояния больного: началась флегмона — серьезное инфекционное заболевание. Внесли инфекцию во время операции. Но кто? Шахмагонова или Пайкин? Со стороны Шустова такая преступная халатность исключалась. Аккуратный во всем, он был особенно требователен на операциях в отношении стерильности, даже придирчив, и в первую очередь к себе. В операционной он мог грубо накричать на сестру, если замечал хоть малейшую оплошность ее в этом.
Случай с Синявиным потряс Шустова, и он прежде всего набросился на Дину. Но ни ее, ни Пайкина это не вывело из равновесия: они отлично понимали, что никто не в состоянии доказать их виновность. А Пайкин с беспристрастностью постороннего глубокомысленно поучал Шустова:
— Почему вы думаете, что микробы проникли в клетчатку извне во время операции?.. Они с таким же успехом могли проникнуть по кровеносным и лимфатическим путям.
— Нет, не могли, — резко оборвал его Шустов. — Никак не могли, потому что у больного не было гнойного очага. Все началось отсюда, от раны, в месте введения новокаина.
Пайкин пожал плечами и, раздувая ноздри, словно про себя, рассудил:
— Не понимаю — зачем нужно самому на себя наговаривать? Несчастный случай. Мало ли их в нашей врачебной практике!
— В моей врачебной практике, — в растяжку произнося каждое слово, сказал Шустов, — ничего подобного не было и, надеюсь, не будет!
— Не зарекайтесь, коллега. Я не завидую вашей самонадеянности, — язвительно ответил тогда Пайкин.
"Неужели случай с Синявиным снова повторился у Захваткиной?" — с тревогой думал Шустов.
У Ясеневых весело было всем, кроме Василия Алексеевича, который уже никак не мог отделаться от мысли о Захваткиной, да еще Ирины, на которую действовало его состояние. Ей Василий Алексеевич сообщил причину своего беспокойства, только ей одной. Поэтому Андрей и Антонина Афанасьевна по-своему, неверно истолковали невеселое настроение Василия Алексеевича, тем более что поведение Ирины, не умеющей притворяться, ее открытое чрезмерное внимание к своему кумиру давало повод для таких толкований. За столом она подкладывала Васильку — так она называла его в кругу своих — лучший кусочек и вообще следила за каждым его жестом. Она явно пренебрегала мнением окружающих, и очень скоро ее особое отношение к Васильку было замечено всеми, исключая разве Алексея Макарыча, который на весь вечер заполучил себе собеседника в лице Струнова, понравившегося ему тем, что тот умел внимательно и терпеливо слушать. Генерал не принадлежал к категории горластых себялюбцев, которые на вечерах захватывают инициативу и уж потом никому слова вымолвить не дадут. Он предпочитал одного слушателя, внушающего доверие и симпатию, с которым можно пооткровенничать, излить душу, найти сочувствие и взаимопонимание. Ему приглянулся Юрий Анатольевич. Действительно, Струнов умел к себе располагать людей своей бесхитростной физиономией, любопытным и приветливым взглядом, простыми, естественными манерами, добродушной усмешкой. Генерал же любил рассуждать о серьезных вещах, о событиях внешних и внутренних — всегда имел свое собственное мнение.
Иногда он увлекался, давал волю своему могучему голосу, тогда сухая суровость исчезала с его лица, брови распрямлялись и задорный смех его сотрясал стены. На него обращали внимание, и он снова умолкал, становился суровым и опять говорил напряженно, вполголоса.
Андрей Ясенев на правах гостеприимного хозяина подходил то к одному, то к другому, как всегда, был сдержан и со всеми любезен, в то же время изучающе наблюдал за женой. Он пришел к твердому убеждению, что Ирина увлечена Василием. Ну а он? Это был немаловажный вопрос для Андрея, и от правильного ответа на такой вопрос, думалось ему, зависит нечто очень важное. Василий, по наблюдениям Андрея, был равнодушен к Ирине и как будто даже тяготился ее чрезмерным вниманием к своей персоне. Андрей не мог этого не оценить. Но вдруг подумал: "А может, прикидывается?" Андрей следил за его рассеянным взглядом, читая в нем невеселые и совсем посторонние мысли. Он казался задумчивее обыкновенного и был чем-то крайне озабочен. Подумал: очевидно, переживает историю с партбилетом. Подошел к нему, решил утешить. Оказалось, совсем другое волнует Шустова-младшего: больная Захваткина.
Щуря улыбчивые глаза, Струнов предложил тост за хозяйку дома. В глазах Ирины вспыхнула тревога и радость, она подняла свою рюмку и через стол потянулась к Василию Алексеевичу — чокнуться. Но в тот же миг что-то сообразила, как будто даже смутилась, машинально поправила волосы и затем стоя выпила до дна. Грудь ее высоко поднималась, щеки пылали. Нет, для нее сегодня никого больше не существовало, кроме Василия, на которого она бросала откровенные взгляды, то нежные, то дерзкие.
В этот вечер Андрей заново открыл для себя Ирину, такую, какой он ее еще ни разу не наблюдал. Она показалась ему необыкновенно обаятельной. Он вдруг оценил в ней все — от непринужденных жестов и румянца смущения до умения одеться просто, красиво, когда все, даже каждая складка платья, подчеркивает женственность.
Но не в этом заключалось его открытие Ирины. Он знал ее всегда ровную, несколько сдержанную, без порывов и увлечений. И — такая вспышка… Нет, это уже не кокетство, а нечто большее и гораздо серьезнее. Он невольно пытался сравнивать Ирину с Аннушкой Парамоновой, которая была моложе на десять с лишним лет Ирины, и сравнение получалось не в пользу Аннушки. Любовь красит человека, делает его счастливым, а счастливый человек, озаренный внутренним светом, всегда прекрасен. Аннушка была влюблена в Петра Высокого и не скрывала своих чувств. И все кругом это видели и радовались: какая, мол, чудесная пара. Петр Высокий, это впечатлительное существо, был на вершине блаженства, так что и его тощая, сутуловатая фигура казалась вовсе не тощей, а просто длинной и гибкой, и льняные волосы, небрежно заброшенные на сторону, совсем не простили, а напротив — облагораживали его смешное, по-ребячьи наивное, откровенное лицо, озаренное смеющимися глазами. Смех восторга дрожал в уголках его беспокойных губ и вызывал у других ответную улыбку. Это был тип всегда счастливого и всем довольного человека. Говорил он речисто, смотрел на все со странным выражением, в котором где-то рядом с незаурядным умом уживалась откровенная простоватость. Андрею подумалось: таким людям легко смотреть прямо в глаза.
