Евгения Кайдалова - Ребенок

Изо всех людей вокруг лишь Антон не принадлежал ни к темным, ни к светлым силам, водившим свои хороводы вокруг меня и Ильи. Иногда, когда мы вместе ужинали при уютном свете маленького бра и он поднимался, чтобы налить себе чаю или взять с полки печенье, я задумчиво оглядывала его, стоящего во весь рост, но делала это не так, как раньше – любуясь, – а довольно отрешенно, как если бы оценивала постороннего человека. Он, безусловно, хорош собой, но атлетическое телосложение уже не вызывает у меня приступов восхищенного восторга. Я, как врач-анатом, констатирую хорошо развитые мышцы плеч, голени, пресса, но без тепла и нежности ко мне это физическое совершенство ничем не отличается от совершенства статуи. А что касается лица, то, пожалуй, раньше я действительно обманывалась: черты довольно прозаические, усредненная русская внешность. На этом лице написано безупречное здоровье и веселое добродушие, переходящее в веселое равнодушие. Все бы ничего, если бы это не было равнодушием к моим бедам. Он обеспечивает нас с Ильей всем необходимым, довольно терпим ко всплескам моих эмоций, строго говоря, он относится к нам гораздо лучше большинства тех законных мужей, о которых я слышу от знакомых женщин, но, когда я чувствую прикосновение слегка небритой щеки к своему лицу и ощущаю, как его рука пробирается ко мне под одежду, я не отключаюсь от каких бы то ни было мыслей в пользу наслаждения. Пока он нежно, словно любимого ребенка, целует мою грудь, в памяти зачем-то грохочет вагон метро, в котором я ехала встречать свой одинокий Новый год, а в минуты скольжения друг по другу разгоряченных до пота тел я чувствую, что на самом деле между нами высится башня из полных свежего супа кастрюль и тарелок с только что приготовленным вторым – всего того, что Антону важнее моей свободы. После я чувствую легкое поглаживание пальцев на своем плече, и моя расслабленность переходит в оцепенение: я вспоминаю руку незнакомца, тянущую меня назад со ступеней. Черные воспоминания лезут изо всех дыр, словно угревая сыпь на белой коже, и уродуют лицо каждого проводимого вместе дня.

Я пытаюсь быть объективной: черт со мной, но он любит Илью и стал уделять ему заметно больше времени. (Это совсем не трудно теперь, когда ребенок подрос и начинает говорить.) Он гордится сыном и хвастается им перед друзьями. (Но одновременно в доме стоит телефон с определителем номера, чтобы в случае звонка родителей или их знакомых мать ребенка ни в коем случае не сняла трубку.) Он стал заниматься Илюшиным культурным развитием и на мой день рождения сводил его в цирк. (Вот спасибо за подарочек! Терпеть не могу клоунов и дрессированных болонок.) Он возит нас на «ракете» на подмосковные пляжи… а потом в единственном числе отправляется в поход по Карелии, с легким сердцем оставив меня отбывать срок в квартире.

Единственное, чем я могу оправдать Антона, – это тем, что перед его дезертирством мы слегка повздорили. Я рассказала о своих планах отдать Илью в сад, но его эта идея почему-то страшно возмутила. Теперь он вдруг решил, что если из двух зол выбирать меньшее, то надо выбрать няньку. Вот вам мужская логика, которая на поверку получается извращеннее любой женской! Жаль, я уже успела подыскать симпатичный (по отзывам всех знакомых мамаш) садик совсем недалеко от дома и подарить воспитательнице роскошный шампунь с конфетами на закуску. У них там были и уроки ритмики, и логопед, и какая-то развивающая программа… Недельку Илья, конечно, похныкал бы, ну и что с того? Но няня так няня (не Ольга Сергеевна, конечно!). Главное препятствие – забота Антона о своем благоустроенном быте – было преодолено, он разрешал мне работать, пусть и за гроши. Не сомневайся, любимый, этим грошам, остающимся от няниной зарплаты, я буду отдавать всю душу!

Я помню, что пару недель после этого разговора он проходил смурной – мы даже часто цапались по его инициативе, чего раньше никогда не происходило. Все это объяснимо – над ним одержали победу. Но такого предательского хода, как отъезд в Карелию, я, честно говоря, не ожидала. Когда он укладывал рюкзак, я зачем-то пришла и встала в дверях комнаты, прислонившись к косяку. Я молчала, но Антон не мог меня не видеть. Однако он, не поднимая головы, продолжал сосредоточенно запихивать в бездонные недра брезента свитера и сапоги. Я поняла, что наш долгий, трехлетний диалог, видимо, подошел к финалу, и ушла, чтобы не загораживать Антону путь к свободе. На прощание мы формально поцеловались, так что видимость мира в семье была сохранена.

Не могу сказать, что последующие три недели были самыми горькими в моей жизни. Скорее, я испытала, если можно так выразиться, мучительное облегчение. Наверное, и родственникам смертельно больного человека тяжелее видеть его в агонии, чем в гробу. По крайней мере в смерти есть однозначность, не оставляющая места для терзаний между надеждой и реальностью. Мне даже казалось, что все время отсутствия Антона я была спокойнее и доброжелательнее к ребенку, чем когда бы то ни было. Я с удовольствием мастерила с ним на прогулках шалашики из упавших веточек и накрывала их листьями лопуха, в шалашики мы усаживали Илюшкиных любимых пластмассовых динозавров. От полного восторга ребенок взмахивал ручками и бежал принести мне очередную веточку или листик. Он уже говорил «дяй» и «ня», иногда путая их, так что получалось «няй», и меня забавляло, как можно не различать слово, связанное с отдачей, и слово, связанное с получением. По дороге домой я теперь частенько с ним разговаривала, указывая на предметы, а дома занималась с ним парной гимнастикой для ребенка и родителя, вычитанной мной в детском журнале. Ничего особенного, но, как и раньше в танцах, мне было приятно дурачиться под музыку вместе с Ильей. Однажды мы так увлеклись, что визг и хохот перекрыли гремящую музыку, и мне едва удалось расслышать голосистый звонок в дверь.

Я, забыв об осторожности, не посмотрела в дверной глазок, но не была наказана за это неожиданным появлением Антоновых родителей. Визит был довольно неординарным: один из однокурсников Антона, который случайно оказался по делам в нашем районе и решил заглянуть без предупреждения.

Я радушно пригласила его пройти – он казался не слишком огорчен отсутствием хозяина дома, а я всегда была счастлива встретиться с кем-нибудь из своего прежнего, студенческого мира. Слава был тем самым именинником, с дня рождения которого мне так скоропостижно пришлось уехать, но его вид не будил во мне никаких горьких воспоминаний. Напротив, я как будто вернулась душой в тот день оборванной радости и вновь проживала его, начиная с того места, когда меня насильно оторвали от праздника. Я была в таком же приподнятом настроении, беспричинно смеялась и спрашивала, не сильно ли Антон испортил тогда урожай клубники и сданы ли наконец пустые бутылки, которыми был завален чердак. Традиционный чай, который я предложила гостю, почему-то произвел на нас эффект вина: Слава, вначале державшийся чуть скованно, спустя четверть часа уже вел себя совершенно по-свойски. Он даже предложил мне помочь накормить ребенка, но помощи не потребовалось: Илья, отличавшийся предельной прихотливостью во время приема пищи, на сей раз вел себя безупречно. Не менее безупречно он повел себя чуть позднее, укладываясь спать. И, вернувшись к гостю, я в шутку предположила, что от того исходят правильные флюиды. Слава рассмеялся в ответ, и я невольно отметила, что вряд ли есть люди, которым не идет непринужденная улыбка – она преображает даже самые скучные и вялые черты.

Впрочем, о скуке и вялости говорить не приходилось: довольно живая внешность средней симпатичности. (Я оценивала его совершенно бесстрастно, без малейшего душевного движения к этому человеку.) Правда, не в моем вкусе – нравившийся мне тип мужчин был целиком и полностью представлен Антоном, – но по-своему привлекательный. Несколько ниже ростом, более худощавый, темноволосый. Волосы, кстати, были не слишком пышны, и чтобы придать им объем, мой гость позволил шевелюре отрасти до плеч. Острый подбородок венчало некое подобие эспаньолки, знакомой мне по иллюстрациям в исторических книгах. Словом, внешность, вполне подходящая для человека искусства и всегда оставлявшая меня равнодушной. Образом, который ассоциировался с мужчиной в моем представлении, был «викинг». Но в конце концов, почему бы наряду с суровыми воинами в мире не существовать и свободным художникам? И чем грациозная черная кошка хуже сенбернара?

Кошка… Эта ассоциация отозвалась во мне такой тоской по нежности и ласке! Кошка, огонь в камине, пальцы, запущенные в мягкую, чисто вылизанную шерсть, утробное урчание… Я никогда в жизни не сидела у камина, но не допускала и мысли о том, что можно возле него сидеть без кошки на коленях. Вечный символ тепла и уюта, которого так не хватало в моей выстуженной конуре… Изящный черный контур – само воплощение гибкости и грации!