Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
Савин обогнул лесок, пошел по северной его окраине. Отныне ветер дул в спину ― отпала нужда прикрывать лицо рукой. Он приподнял воротник, поправил рукавицы, крупными шагами двинул дальше. Крупа обратилась вдруг в пушистый снег, не минуло и минуты, как побелело, идти пришлось сквозь настоящий снегопад. Он пересек лесок, уходивший клином на север, вышел в сазы, зажатые с обеих сторон облепиховыми лесками. На стыке сазов и зарослей пролегала тропа, проложенная пастухами, ― по ней-то, знакомой до мелочей, пожалуй, единственной, ведшей к проселку, он и направил стопы. До поселка оставалось от силы час ходу, правда, ходу хорошего, без пауз. И еще час, а может быть, и того меньше ― вверх по проселочной дороге по шоссе, оттуда до поселка ― подать рукой.
Он стал думать о фельдшере ― пожилом немце Пеннере.
Пеннер ведал медпунктом, размещенном на хуторе, за Валуновкой, в небольшой, из четырех комнат, избе: в двух первых спереди располагался медпункт, а в остав￢шихся жила семья фельдшера, он и она, пожилая, похожая на супруга, но не настолько внешностью, сколько характером, отношением к службе и вообще к бытию со всеми его потрохами. Все в избе говорило об устоявшемся: чистый дворик, ухоженные, с белеными комлями стволов фруктовые деревья ― большие яблоньки-зимовки, ― огород с продуманной геометрией грядок с луком, капустой, помидорами и огурцами, с опрятным прибранным картофельным полем. А ведь еще трех лет не прошло с того дня, когда Пеннер однажды заглянул к нему, Савину, в кабинет и смущенно попросил посодействовать в переводе в глухой хутор. Пеннер считался лучшим фельдшером в районной больнице, к тому же отменным, по понятиям Савина, самодеятельным артистом, с которым ему привелось часто общаться на репетициях и спектаклях. Словом, Пеннер был не из тех, с коими расстаются с легким сердцем. А Савин возьми да отпусти. Без колебания он обратился в РайЗО с обоснованием перевода фельдшера. Трудно объяснить подобную легкость ― это-то рачительный хозяин отпускает нужного работника? Не исключено, что исходил Савин из понимания, что сфера деятельности районного главврача не ограничивалась территорией Карповки ― ведь больные-то шли к нему из района, из понимания, что должен он заботиться, и притом активно, о здравоохранении всего района. Но, возможно, он исходил из сообра￢жения человечности вкупе с житейской логикой: Пеннер никогда не обращался с предложениями по службе и если уж надумал, то, наверное, неспроста? Словом, просьбу фельдшера уважили, и он вот уже третий год обживал медпункт, да так, что Савину ни разу не пришлось жалеть о своем решении. Напротив, он не мог не радоваться успехам фельдшера: на глазах медпункт из нечто формального преобразовался в медицинское, пусть крохотное, учреждение. Савин видел, как набирался сил медпункт, как рос его авторитет среди населения хутора ― все это стало возможным с приходом Пеннера ― энтузиаста особого сорта, человека, не рвущегося сломя голову к успеху, не обязательно порывающегося штурмовать, не кичившегося достигнутым. Медпункт воскрес из пепелища не птицей-фениксом, не враз со всей нынешней привлекательностью ― восстал он по крупицам, благодаря исключительно последовательному труду обитателей пункта. Савину импонировали супруги-медпунктовцы: особенно глава семьи (в нем он постоянно ощущал нечто, смахивавшее на родство духовное, то, что удивительным образом вдруг и незаметно сближает людей на первый взгляд разного калибра), это был человек, с которым хирург мог отвести душу, перед которым, хотел того или нет, он выкладывался до конца. Как-то произошло само по себе, что он незаметно, по суете служебной, привязался к фельдшеру и теперь не упускал случая наведаться к тому на огонек. Желанием заглянуть к Пеннерам во многом объяснялось и необычное пристрастие к одному и тому же охотничьему маршруту ― тот, всегда следуя вдоль прибрежной полосы, заканчивался неподалеку от жилища Пеннеров. Таким образом, визиты к фельдшеру составляли непременную часть охотничьих вылазок, но верно и то, что и охота, в свою очередь, была как бы частью этих визитов.
Появление Савина в медпункте рождало радостный переполох, что непременно сопутствует неожиданной встрече очень близких людей. Хлебосольная хозяйка извлекала из погреба лучшее, на столе выстраивались чашечки с вареньем, тарелки с соленьями, конечно же, своего производства; хозяин доставал припасенную на случай, непредвиденных торжеств бутылку, деловито, как нечто разумеющееся и обязательное, раскупоривал ее ― начиналась беседа неторопливая, где все, даже мелочи ― о рецептуре ли изготовления фирменного варенья из смородины, перепадах ли погоды в нынешнем месяце, или что-то в этом роде ― было преисполнено глубокого смысла. От всего, малого и большого, веяло настоящим, и гостю ― пусть на миг ― приходила мысль о прикосновении к гармонии, точнее к тому, что мы называем порядком ― то был редкий призрачный миг, когда желания, конечно же объективно скромные, и возможности удовлетворения этих желаний находили друг друга... Перемалывалось за ночь разное: тонкости охоты на болотную дичь, в которых Савин смыслил, а собеседник ― ни капельки; хитрости ужения, скажем, рыбы-османа ― тут, напротив, знал толк Пеннер; или что-то об этногенезе местного населения ― тумане даже для специалистов, а для собеседников ― тумане вдвое гуще, тумане в непролазных дебрях, где верховодит воображение, больше отдающее мистикой, нежели логикой, опирающейся на знание, ― или последнее, как всегда, блистательная речь нашего министра иностранных дел на заседании ООН; или дела профессиональные, где ведомым был Савин... То были споры без споров. Савина радовал уже сам факт взаимопонимания, желания понять, притом желания, исходившего не из намерения угодить гостю или, напротив, не обидеть ненароком хозяина. Просто добро рождало добро, и Савин, считавший себя в какой-то мере справедливо злюкой, вдруг затихал, обнаруживая себя этакой присмиренной волной, покойно накатывающейся на пологий берег. Беседа длилась за полночь, порою до первых петухов ― курятник стоял за окнами, и выкрики петуха, горлопанистого, охрипшего, воспринимались, как сигнал к отбою. Савин старался заснуть и вскоре действительно засыпал, напоследок обдумав план на завтра. План без плана: "Спать до обеда!
"Спать! Спать! ― приказывал он себе. ― Остальное ― по боку".
Да, визиты Савина для гостеприимных обитателей медпункта всегда были неожиданными, а сегодня, в непогоду, предсказанную по радио ― в снегопад, набиравший силу, конечно, и вовсе не мог никто ожидать его здесь.
Никто.
Никто?
Но тогда откуда этот сухой надтреснутый кашель за спиной?
Савин вздрогнул, резко притормозил шаг. Обернулся ― рядом, буквально в двух шагах от себя, притулившись к стволу облепихи, стоял завскладом.
― Здорово, профессор, ― произнес завскладом, шагнув вперед.
"Он ждал меня! Ждал! ― пронеслось едва ли не в первую секунду встречи у Савина. ― Дождался!"
Завскладом был на голову ниже ― такое впечатление, что стоял доктор ступенькой выше, видел задранное к нему лицо Горшечника, стиснутый рот, видел два округлые ружейные отверстия, глядевшие холодно и беспощадно.
― Я не профессор!
― Без разницы!
― Послушайте, мне не досуг дискутировать ― всего доброго!
Савин круто развернулся, с решимостью собираясь продолжить путь, сделал шаг, но голос, почти выкрик "Стой!", заставил обернуться. И снова он увидел лицо с плотно прихлопнутым ртом, ниже и ближе ― глазницы металла, увидел и не только понял, но и ощутил неотвратимость беды. Пальцы завскладом лежали на курке.
"Глупо! Ах! Как глупо!" ― подумал Савин, а вслух сказал другое:
― Нам абсолютно не о чем дискутировать! Зарубите... Горшечник!
― Есть! Многое знаешь, профессор...
И тогда Савин вскинул голову ― так бывало с ним в тяжелые минуты: взрывало в нем нечто содержавшее гордость. И презрение. И жалость. То есть то, что в сумме говорило об отсутствии какого-либо страха. И еще то, что выплескивается при встрече с ничтожеством, с действиями в высшей степени аморальными. "Неужто выстрелишь, подлец?!" ― думал он насмешливо и брезгливо вглядываясь в глаза Горшечнику. Тот, казалось, заколебался, глаза биллиардно метнулись из стороны в сторону, будто вздрогнули руки; продолжалось то миг, потому что после того, как лицо Горшечника стало прежним, Савин уже думал иначе. "Выстрелит!" ― сказал он себе, и странным было в эти минуты смешение мыслей и чувств, когда он вдруг подумал... о Лутцеве: "Слабый человек... Зря упорствую..." Потом Лутцев исчез, мысли лихорадочно сконцентрировались на главном: "Выстрелит, подлец!"
... Что-то горячее, острое полоснуло горло, опрокинуло на землю...
Короткие гудки слышались в трубке. Я держал ее по инерции у уха, продолжая думать о своем...
Я думал о Жунковском...
"... Есть у нас излюбленное место отдыха, ― писал он, ― с былинным лесом, избежавшим злой воли топора. С речкой со всевозможными полянами, деревушкой. И все ― под боком, добраться сюда ― не проблема: километров тридцать на маршрутном автобусе и еще пять ― на попутке, последняя пара километров ― пешего хода.
