Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Совсем маленький мальчик, которого я еще никогда не видел, говорит:
— Насчет забастовки мне все понятно и нравится. Но у меня очень строгие родители. Они мне исполосуют всю задницу, если вдруг шеф выгонит всех, кто бастует!
Вольфганг возражает:
— Почему, собственно, он должен нас выгнать? Он будет нам еще и благодарен! Джузеппе — ты великий человек! — Маленький итальянец блаженно улыбается. — Судя по тому, что сказал Оливер, шеф за доктора Фрая. На него давят несколько папаш из бывших нацистов. Я думаю, он обрадуется нашей забастовке! И еще больше — если представится возможность выгнать типов вроде Зюдхауса, а не нас!
— Зюдхаус уйдет сам, я вам гарантирую, — говорит Томас. — Я пойду и прямо сейчас напишу обоим журналистам о том, что здесь происходит. Послезавтра посмотрим, что напишут газеты «Таймс» и «Дейли миррор»! Ох, ребята, будет клево!
— Не торопись, — говорит Ной, — не спеши. Ты, конечно, можешь им написать хоть сейчас. Срочной почтой. Чтобы они приезжали сюда. Но это не значит, что они сразу же должны писать свои статьи.
— А почему бы и нет?
— Потому что нам пока что статьи не нужны. Твой папа стал получать на шесть процентов больше без статей в газетах, не так ли, Джузеппе?
— Si[141].
— А почему?
— Хозяину стало стыдно. Неприятно ему, yes?
— Так, может быть, и некоторым папашам станет неприятно, — говорит Ной.
Он вдруг резко изменился. На щеках выступили лихорадочные красные пятна. Вечно сдержанный и ощущающий свое превосходство, он сейчас так же возбужден, как и Вольфганг!
И невольно приходит в голову: во времена третьего рейха евреи без сопротивления давали себя увести, хотя и знали, что их ждет газовая камера. Никто из них не убил своего палача. Никто не защищался — кроме евреев варшавского гетто. Сегодня израильтяне — мускулистые великаны, а их девушки учатся стрелять. Значит, наступает такой момент, когда даже червяк, самый жалкий червяк, не позволяет больше себя топтать, когда даже самая хилая собачонка начинает кусаться?
Ной говорит взволнованно:
— Статьи в газетах — наше сильнейшее оружие.
Оружие — сказал Ной.
— Его мы должны приберегать на самый крайний случай — если все другое не поможет.
— Смотри-ка, ты вдруг проникся оптимизмом, — говорю я.
— А почему и я один раз в жизни не могу быть оптимистом? — задиристо спрашивает Ной и тут же вновь становится прежним. — Вообще-то говоря, я не оптимист, а реалист. Если уж взялись за такие вещи, то и делать их надо с умом.
Ной стоит рядом со мной, и я слышу, как хорошенькая Чичита шепчет ему:
— Ты так умно сказал про газетные статьи.
— Это подсказывает простая логика.
— И все-таки ты умный, — шепчет маленькая бразиланка. — Ты и мистер Олдридж — здесь самые умные. Я даже думаю, что самый умный — ты!
Она пожимает Ною руку и убегает.
Ной смущенно откашливается и оглядывается. Я делаю вид, что ничего не слышал. А Ной улыбается, и на этот раз — радостно…
На следующее утро, 8 декабря, в классах отсутствует двести шестьдесят один ученик. Это означает, что пять человек из воздержавшихся при голосовании тоже участвуют в забастовке. Когда учителя в восемь часов утра входят в классы, они глазам своим не верят! Если в младших классах за партами сидят несколько человек, то в старших классах отсутствуют почти все.
В нашем классе, когда Хорек заходит в него, из-за стола, приветствуя его, поднимается один лишь Фридрих Зюдхаус. Первый ученик не в том состоянии, чтобы вразумительно объяснить учителю причину столь неординарного события. Хорек бросается к шефу. У того уже собрались остальные учителя. Я стою рядом с доктором Флорианом, потому что только что ему сообщил о том, что мы замыслили. Он не сказал в ответ ни слова. Один раз он отвернулся. Мне показалось, что он не смог сдержать улыбки и не хотел, чтобы я это видел…
— Господин директор, в моем классе… — начинает, запыхавшись и обливаясь потом, Хорек.
Шеф молча указывает ему на лист бумаги, прикрепленный на внешней стороне двери его кабинета, на котором написано:
ПО УКАЗАННОЙ ПРИЧИНЕ МЫ НАЧИНАЕМ ШКОЛЬНУЮ ЗАБАСТОВКУ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НАМ НЕ БУДУТ ДАНЫ НАДЕЖНЫЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ГОСПОДИН ДОКТОР ФРАЙ ОСТАНЕТСЯ В ШКОЛЕ И НЕ БУДЕТ ПОДВЕРГАТЬСЯ ДАВЛЕНИЮ ИЛИ ПРИНУЖДЕНИЮ И СМОЖЕТ ПРЕПОДАВАТЬ ТАК ЖЕ, КАК И ДО СИХ ПОР.
Текст составил Ной. Плакат мы с ним прикрепили к двери в два часа ночи. Нам пришлось разбить стекло, потому что дверь в дом была заперта. Деньги на новое стекло я утром сразу же вручил шефу. Он отказался их взять и сказал:
— Я заплачу за стекло сам. Вы могли спокойно разбить еще пару штук.
— Хватило одного, господин доктор.
— Это сказано не в прямом смысле. Я благодарю тебя, Оливер.
— Не благодарите заранее. Кто знает, как все еще повернется.
— А мне наплевать!
— Наплевать? Еще вчера вы говорили, что совсем пали духом.
— Но благодаря вам я снова его обрел, — отвечает шеф и молча красноречивым жестом указывает на подпись под плакатом:
ЭТУ ЗАБАСТОВКУ ОБЪЯВИЛИ 261 ИЗ 316 УЧЕНИКОВ ИНТЕРНАТА ПРОФЕССОРА ФЛОРИАНА. ФРИДХАЙМ (ТАУНУС), 8 ДЕКАБРЯ 1960 ГОДА.
20
Конечно же, шефу приходится все делать так, чтобы никто не мог подумать, что он на нашей стороне. Поэтому этим утром в половине девятого он обращается к нам по трансляции. Он призывает всех учеников немедленно явиться в школу. Ребята, слушающие его, только ухмыляются. Шеф грозит: если нас через час не будет в своих классах, он доставит нас туда силой.
— Остается только одно — сидячая забастовка, — заявляет Джузеппе.
Час спустя, когда воспитатели и учителя приходят в дом, где живут младшие мальчики, те все сидят на полу. Когда их поднимают с пола и несут, они специально становятся неподатливыми. Уже через несколько шагов у взрослых начинается одышка. А от дома до школы идти двадцать минут! Кстати, учителя и воспитатели не очень-то усердствуют. Они пытаются справиться с малышами, а больших они вообще не трогают. Да и кому, например, по силу поднять такого детину, как Вольфганг.
По звукам, доносящимся из вилл больших девочек, мы слышим, что там дела еще веселей. Молодые дамы протестуют против мужских прикосновений. Красавица Сантаяна, говорят, пригрозила шефу вызвать полицию в случае непристойных прикосновений учителей или воспитателей.
Кстати, о полиции: в своем служебном рвении доктор Хаберле вызвал полицию. К счастью, во Фридхайме всего один-единственный жандармский пост. В составе пяти человек. Кто-то из них всегда выходной. Один должен оставаться в расположении поста. К нам прибывают три оставшихся пожилых господина и пытаются доставить на занятия двести шестьдесят одного ученика. Час спустя они с проклятиями и вытирая пот отказываются от этой затеи.
В обед шеф объявляет, что мы не получим еды, пока не прекратим бастовать.
— Прямо как в Неаполе, — говорит Джузеппе. У многих ребят еще осталась еда, привезенная родителями. Мы скидываемся из карманных денег, и несколько человек бегут в городок и покупают хлеб, овощи, молоко и консервы сразу на несколько дней. В виллах имеются электрические плитки и кипятильники.
Тарелку, полную еды, мы приносим и господину Хертериху, но тот отказывается и говорит слабым голосом:
— Я предупреждаю вас в последний раз.
Но его никто не слушает.
К вечеру появляются английские журналисты из Бонна. Они останавливаются в «А». Потом просят нас рассказать все с самого начала и фотографируют с блицами. Это очень приятные ребята. Они принесли нам несколько блоков сигарет.
Ханзи сидит на своей кровати и курит одну цыгарку за другой.
— Такая забастовка — отличная штука, — говорит он. — Надо бы устраивать почаще!
— Да, — говорит Джузеппе, — но не детям, а взрослым!
21
Уже в первый день нашей забастовки шеф переговорил по телефону с отцом и матерью Зюдхауса. О содержании разговора нам известно лишь, что группа родителей, организованная генеральным прокурором, продолжает настаивать на увольнении доктора Фрая. Тот же до разрешения конфликта отправлен в отпуск и уехал во Франкфурт, где живет в маленькой гостинице.
На второй день забастовки к нам приехал чиновник из отдела народного просвещения Франкфурта (англичане сфотографировали и его) и объявил нам, что школа закрывается, а мы все предстанем перед судом по делам несовершеннолетних, если не прекратим забастовку. Никто из нас не стал разговаривать с ним.
После обеда шеф объявил по трансляции, что распоряжение отдела народного просвещения Франкфурта отменено указом министра культуры. Он опять призвал нас прийти на занятия.
— Сейчас главное — не терять нервы! — говорит Джузеппе.
На третий день забастовки (ежедневно я говорю с Вереной по телефону, но не могу поехать во Франкфурт, потому что неизвестно, что произойдет здесь в следующие полчаса) в интернате появляется «мерседес-300» с шофером и забирает Фридриха Зюдхауса. Он, по-видимому, ждал этого, потому что заранее упаковал вещи. Сев в автомобиль, он исчезает.
