Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Именно это я и хотел узнать, — сказал шеф. — Если я это буду точно знать, то буду защищаться. Хотя будет чертовски трудно!
— Почему будет чертовски трудно?
— Об этом я расскажу в другой раз. Сейчас у меня масса забот.
— О'кей, шеф, — говорю я, — через два дня я вам доложу.
— Тебе ясно, что все, о чем мы говорили, не должно пойти дальше вас, детей.
— Конечно, ясно. Мы будем держать язык за зубами.
Шеф встает, вынимает изо рта трубку и протягивает мне руку.
— Спасибо, Оливер.
— Я… точнее, мы благодарим вас.
— За что?
— За доктора Фрая.
— Будем надеяться, — говорит он тихо и отворачивает лицо в сторону, — что вы будете благодарить меня за него и через два месяца.
— Вы мне не верите?
— Тебе я верю, Оливер. Но, кроме тебя, я никому не могу верить. Этот народ явно неисправим. Вчерашние заправилы заправляют и сегодня.
— Это мы еще посмотрим.
18
С начала декабря установились такие холода, что у нас решили устроить каток. Металлическую сетку между двумя большими теннисными площадками сняли и стали методично поливать водой их посыпанные красным песком поверхности. Ночью вода замерзла. Многие дети уже катаются здесь на коньках во время перерыва с двух до четырех. Поэтому седьмого декабря здесь я и устроил собрание.
В три часа.
Ночью я обдумал, что надо сделать. Я небрежен и ленив. Но, если надо, могу быть очень аккуратным и точным. Без особой охоты. Но раз надо, то надо. Как и в этот раз.
Из тетрадной бумаги в клеточку я нарезал триста двадцать маленьких листочков, причем взял редко встречающуюся бумагу, разлинованную красной краской, и сделал это так, чтоб никто не видел. Дабы не допустить обмана при голосовании.
Трехсот двадцати листочков должно хватить. Всего нас, по словам шефа, на данный момент триста шестнадцать человек. Утром я нашел на чердаке «Родников» две большие картонные коробки из-под стирального порошка «Персиль». В их крышках я сделал ножом длинные прорези. Получились урны для голосования. На завтраке я попросил Ханзи оповестить всех ребят из младших классов, что в три часа на катке я сообщу им нечто важное. Старшие классы я оповещу сам. Я никому не говорю, о чем пойдет речь, иначе, чего доброго, многие вообще не придут. А сейчас всем любопытно, и поэтому в три часа они действительно собираются на катке. На них узкие брючки, пестрые норвежские свитеры и коротенькие плиссированные юбочки поверх шерстяных рейтуз и еще красные, желтые и синие шарфы. Это разноцветье радует глаз на фоне черного зимнего леса. (Как тут не вспомнить картины Брейгеля.)
Приходится говорить довольно громко, чтобы меня слышали все.
— Для начала я попрошу построиться всех в три шеренги и рассчитаться, чтобы мы знали, сколько нас.
Начинается толкотня с падениями и скольжением, затем все выстраиваются и начинают считаться и пересчитываться. В первый раз получается триста два человека. Во второй — триста пять. В третий — снова триста пять. Так оно и должно быть, потому что, называя цифру триста шестнадцать, шеф исключил из этого числа Геральдину, а одиннадцать ребят больны. Их я навестил еще до завтрака (с разрешения шефа, даже девочек в их вилле) и объяснил им, в чем дело, попросив никому ничего не говорить. Каждому больному я дал бумажку в клеточку и попросил выразить на ней свое мнение, повернувшись в это время к ним спиной. Эти одиннадцать листочков уже лежат в коробках из-под «Персиля», стоящих сейчас на льду.
— Разрешите, господин унтер-офицер, снова распустить это войско? — кричит Томас.
Томас — сын натовского генерала. Томас ненавидит отца.
— Подойдите поближе, как можно ближе, чтобы мне не нужно было орать. Вот что я вам хочу рассказать…
И я рассказываю им, что произошло. Перед этим я долго размышлял, стоит ли мне сказать: «Один из вас пожаловался своему отцу на доктора Фрая за то, что доктор Фрай — антифашист, и теперь ряд родителей требует, чтобы этот доктор, который преподает вам всем, был уволен», — или же лучше сказать так: «Фридрих Зюдхаус пожаловался своему отцу на доктора Фрая» — и так далее.
У Фридриха Зюдхауса есть личные друзья и личные враги. Если я назову его имя, то голосование не будет беспристрастным. И я говорю:
— Один из вас пожаловался своему отцу на доктора Фрая.
Потом все им рассказываю. Самые старшие слушают так же внимательно, как и самые младшие.
Когда я закончил рассказ, происходит нечто неожиданное: Фридрих Зюдхаус вдруг разворачивается и пытается убежать. Я никак не думал, что он сам себя выдаст. Идиот! Никудышные нервы. Однако the goddammed fool[136] далеко не уходит. Вольфганг делает ему подножку, и первый ученик трескается об лед. Вольфганг тут же хватает его за меховую куртку, грубо поднимает и рычит:
— Я так и думал, что это ты, мой золотой. Больше некому.
Томас молниеносно подскакивает к Зюдхаусу, который дрожит и, кажется, вот-вот разревется. Томас сует лучшему ученику под нос кулак и говорит:
— Ты останешься здесь, жопа с ушами!
— Что ты сказал?
— Жопа с ушами. Сначала ябедничать, а потом бежать. Хайль Гитлер!
— Я не ябедничал. Это кто-то другой!
— Конечно, — говорит Томас, — поэтому ты и наложил сейчас полные штаны, так? Подойди сюда, Вольфганг!
Сын повешенного военного преступника подходит к Фридриху с другой стороны.
Тот трясется. Лицо у него желтое.
— Нацистская скотина, — говорит Вольфганг.
— Тихо! — ору я, серьезно опасаясь, что моему влиянию пришел конец и сейчас начнется массовая потасовка. — Так дело не пойдет! Абсолютно не важно, кто это был, и…
— Чепуха! Что значит не важно? Это сделал Зюдхаус!
— На помощь! — кричит тот. — Доктор Флориан, помогите!
Вольфганг размахивается и врезает Зюдхаусу так, что у зрителей захватывает дух.
Зюдхаус летит в объятия Томаса.
Тот кричит:
— От имени НАТО!
И бьет Зюдхауса кулаком под дых. Первый ученик сгибается в три погибели. Вольфганг хватает его и хочет ударить еще раз, но в этот момент перед ним вырастает бледный и тощий Ной и тихо произносит:
— Отпусти его!
— Чего?
— Прекратите его бить!
И, гляди-ка, Томас и Вольфганг подчиняются.
Так же тихо Ной продолжает:
— Оливер еще не все сказал. Но кое-что я уже усек. Произошло нечто очень плохое. И битьем здесь не поможешь. Так, Оливер?
— Да, — говорю я и поворачиваюсь к Зюдхаусу. — Если бы ты, дурной козел, не побежал, — говорю я ему, — то ни единая душа не узнала бы. Я специально не назвал твоего имени.
Зюдхаус смотрит на меня. Чтобы не разреветься, он все время судорожно сглатывает. Но потом не выдерживает и кричит, рыдая:
— Это не я! Это не я!
— Он к тому же еще и трус, — говорит Томас.
— Это не я! Я…
— Цыц! — говорит ему Вольфганг, а потом спрашивает меня: — Можно хоть пинка ему дать?
— Нет!
— Ну, всего разочек. Легонько?
— Дай наконец договорить Оливеру до конца, — требует Ной.
После этого Вольфганг успокаивается. Он всегда делает все, что говорит Ной. The body. And the brain[137].
— Сейчас каждый из вас получит от меня по листку.
— Зачем? — спрашивает мой «брат» Ханзи.
— Мы проведем голосование. Причем тайное. Вы можете отойти к скамейкам или за деревья, когда будете писать.
— Что писать?
— Хотите ли вы, чтобы доктор Фрай остался у нас, или вы хотите, чтобы он ушел. Кто хочет, чтобы он остался, пишет на своем листке «да», кто хочет, чтобы он ушел, пишет «нет». Кто сам не знает, чего хочет, не пишет ничего. Затем вы сложите бумажки и бросите в одну из коробок. Триста листков в одной коробке не поместятся, поэтому я принес две.
Чей-то голос:
— К чему это голосование? Кто нас послушает?
— Триста детей еще как послушают! — кричит кофейно-молочная грациозная Чичита.
— Только не у нас в Персии, — говорит маленький принц.
— Зато у нас, — говорит Вольфганг.
— Ну-ну, — иронически произносит Ной.
— А теперь ты помолчи!
— Но, послушай, — говорит Ной, — у нас ведь и взрослых-то никто не станет слушать.
Зюдхаус вскрикивает.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Томас ударил меня ногой!
— Ты у меня еще не так получишь, когда я тебя поймаю одного, скот поганый! — говорит Томас. — Готов поспорить, что твой папочка написал письмо и моему папочке. Наверняка эти господа единого мнения. Давай, Оливер, начинай!
Я открываю коробку и начинаю раздавать листочки детям, которые вереницей проходят мимо меня. Я говорю им при этом:
— Кое-кто из вас смеется. А смеяться нечему! Речь идет о жизни человека. Если кто-нибудь из вас нарисует на листочке звездочки или выкинет его, то пусть имеет в виду, что выбрасывает кусочек будущего нашего учителя.
