Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
— Как вино? Приемлемое?
— Да, господин доктор.
Он сосет свою трубку.
— Помнишь, Оливер, когда ты приехал сюда, я предложил, чтобы мы иногда встречались, чтобы поговорить?
— Да, господин доктор.
— Мне очень жаль, что наш первый разговор пойдет не о твоих, а о моих проблемах.
— У меня с сердца упал камень. — Почему?
— Пусть уж лучше разговор о ваших проблемах.
— Ах, так! — Он улыбается. Потом становится опять серьезным. — Я хочу побеседовать с тобой, потому что ты самый старший в интернате и потому еще, что больше просто не с кем.
— А учителя?
— Я не имею права втягивать их в это! И не хочу!
— Излагайте, господин доктор!
— Что ты думаешь о Зюдхаусе?
— О Фридрихе? Дурной малый. Жертва воспитания. Сам по себе он парень неплохой! Но, имея такого поганого папашу-нациста, он, естественно, верит только…
— Вот именно.
— Что именно?
— Ты действительно не хочешь сигарету?
— Нет.
— Или сигару? Она совсем легонькая!
Шеф выглядит осунувшимся. Может быть, болен?
— Тоже не хочу, спасибо. Так что там с Фридрихом?
Шеф рисует пальцем на столе невидимые вензеля.
— Он на меня заявил, — говорит он.
— Кому?
— Своему отцу. Ты знаешь, что его отец — генеральный прокурор.
— Он прямо-таки создан для такого места.
— По справедливости его место в тюрьме. Но где эта справедливость? Господин доктор Зюдхаус сейчас большая шишка. Имеет прекрасные связи со всеми властями. Тебе двадцать один, и мне не надо объяснять тебе, что у нас происходит.
— Действительно, не надо, господин доктор. Так в чем вас обвиняют?
— В том, что я взял к себе на работу доктора Фрая.
— Нашего учителя истории?
— Да.
— Но его все любят!
— Явно не все. Во всяком случае, Фридрих Зюдхаус его не любит.
— Ах, вот что! Вы имеете в виду поездку в концлагерь Дахау!
— Речь идет не только о поездке в Дахау. Речь идет о том, как доктор Фрай вообще преподает историю. О телепередачах. О книгах, которые он дает вам читать. Все это, вместе взятое, приводит Зюдхауса в ярость. Ты только что очень верно сказал, что он продукт своего воспитания. Вот этот продукт и написал своему отцу.
— Что написал?
— Много писем. О том, как в моей школе мой учитель преподает историю, как втаптывает в грязь немецкий народ, честь и авторитет Германии, как вам прививаются разлагающие вас коммунистические идеи.
— Вот скотина! Если позволите, я все-таки возьму маленькую сигарку, господин доктор.
Обрезая кончик сигары и зажигая ее, я спрашиваю:
— И что же дальше?
— Дальше? — Шеф печально улыбается, поглаживая лубяную лошадку, подаренную ему каким-то малышом и стоящую у него на столе. — Генеральный прокурор Олаф Зюдхаус — могущественный человек. Он пожаловался на меня в различные инстанции.
— Ничего не понимаю! Ведь доктор Фрай говорит правду! Кому, собственно, и что, собственно, мог написать старый нацист? На что он мог жаловаться?
— На то, что доктор Фрай говорит правду, — отвечает шеф, выбивая и вновь набивая свою трубку. — Правду, Оливер, нужно сочетать с хитростью, если чего-нибудь хочешь добиться. А доктор Фрай сочетает ее не с хитростью, а с мужеством.
— Достаточно печально уже то, что теперь и вы называете мужеством то, что кто-то нам рассказывает правду о третьем рейхе и про его преступный сброд!
— Уверяю тебя, все, что рассказывает доктор Фрай, совпадает и с моим мнением, и я одобряю это. Я восхищаюсь и почитаю доктора Фрая.
— Ну, так в чем же дело? Гоните тогда Зюдхауса в шею! Ведь некоторых вы уже выгнали!
— Там было проще, — говорит шеф, попыхивая трубкой. — Там речь шла всего лишь о том, что мальчики с девочками тискались в лесу и еще кое-чем занимались.
— А здесь?
— А здесь речь о политике.
— Это хуже?
— Политика — это такое, что вообще хуже не бывает, — говорит шеф. — Смотри-ка, этот генеральный прокурор (ты совершенно прав, что Фридрих не виноват, потому что так воспитан) бегает из одного министерства в другое и везде кричит, что у меня ученики подвергаются обработке со стороны агента ГДР, да и сам я таков же. Знаешь ли ты, Оливер, где, по мнению отца Фридриха, ты находишься?
— Где?
— В школе, где сплошь воспитываются маленькие коммунисты!
— Смешно!
— Какой уж там смех. В доказательство этого отец Фридриха твердил везде и всюду о том, что я дал маленькому Джузеппе стипендию, а у того отец — коммунист. Что мне теперь делать?
— А удалось ли Зюдхаусу чего-нибудь добиться со своими бреднями в министерствах?
— Частично. Конечно, никто не кричал ему «браво», когда он требовал, чтобы я уволил доктора Фрая, но никто ведь и не сказал, прямо и ясно: «О том, чтобы уволить этого учителя, никакой речи быть не может, иначе я учиню скандал, или обращусь в «Шпигель»[135], или предприму еще что-нибудь!» — Шеф закашливается так, будто поперхнулся дымом. — Как вино — ничего?
Мне вдруг становится его жалко. Мы его зовем «справедливым». Он и вправду справедлив. Справедливый, порядочный мужик. Так же, как и доктор Фрай. Я думаю: «А что могут сделать они — справедливые и порядочные? И что могут сделать с ними?»
Я отвечаю:
— Да, господин доктор.
— Тебе не повредит еще один бокал? Потом можешь сказать господину Хертериху, что мы напились с тобой вместе.
— Я наверняка не напьюсь.
— Зато я! — говорит шеф и, просунув пальцы под ворот рубахи, тянет его, пытаясь ослабить. — Сегодня вечером я напьюсь, и завтра вы меня не увидите на завтраке, потому что мне будет плохо. Мне и так все время плохо. Меня все время тянет блевать.
— Действительно, все как-то блевотно!
— За твое здоровье, Оливер! Когда господин генеральный прокурор не добился ничего конкретного в министерствах, он написал приблизительно полусотне родителей. У нас здесь приблизительно две трети иностранцев и треть немцев.
— Я знаю.
— Господин генеральный прокурор написал, конечно, родителям-немцам.
— Что написал?
— Что наш учитель истории бесчестный негодяй. Что он отравляет сознание детей, что все родители должны объединиться и потребовать немедленного увольнения этого отравителя сознания, доктора Фрая.
— И что?
Шеф показывает на стопку писем.
— Около двадцати процентов написали мне, что они на стороне доктора Фрая. Еще пятнадцать процентов ничего не написали. Стало быть, они в принципе на стороне господина генерального прокурора.
Я быстро складываю про себя и спрашиваю:
— А остальные шестьдесят пять процентов?
— Господин генеральный прокурор хорошо отобрал, к кому обращаться. Шестьдесят пять процентов категорически требуют немедленного увольнения доктора Фрая.
После этих слов в кабинете шефа надолго устанавливается тишина. Шеф курит свою трубку. Я пью свое красное вино, которое мне вдруг уже не кажется вкусным.
— Шестьдесят пять процентов? — наконец переспрашиваю я.
— Тебя это удивляет? Меня — нет. Я думал, их будет процентов восемьдесят — девяносто. Ты должен учитывать еще и следующее: родителям не хочется, чтобы их дети, вернувшись домой на каникулы, рассказывали: «А мы видели Дахау, а мы видели передачи про третий рейх!» Родители хотят покоя. Они не хотят, чтобы дети приставали к ним с вопросами, как, мол, все это могло случиться. Эти родители наверняка не хотят таких вопросов!
— Доктор Фрай знает об этом?
— Никто пока ничего не знает. Ты первый, кому я об этом рассказываю.
— Почему мне?
— Потому что, прежде чем что-нибудь предпринять, я хочу знать реакцию детей. Что касается взрослых, то мне их реакция безразлична, — говорит человек, у которого у самого никогда не будет детей. — Меня интересует ваше мнение! Я знаю, что вы всегда все друг за друга. Я знаю, что я могу на тебя положиться, Оливер. Я специально не говорю тебе всего…
— Чего именно?
— Того, что может произойти, если я не уволю доктора Фрая.
— Неужто вас можно принудить уволить учителя за то, что он говорит правду?
— Можно, Оливер, можно. Но пока что речь об этом не идет. Пока что мне нужно, чтобы ты как самый старший здесь своими способами разузнал, что думают обо всем этом дети. Если они все того же мнения, что и их отцы, то я не вижу надежды.
— Они не того же мнения, что и их отцы, господин доктор! Ной и Вольфганг…
— Они не в счет.
— Пусть. Но и все другие — точнее, большинство тех, у кого отцы — старые нацисты, не разделяют их взглядов. Мы плохо себя ведем — это верно. Мы шпана — это так. Мы доставляем вам и учителям много неприятностей…
— Да уж!
— …но мы не нацисты!
— Именно это я и хотел узнать, — сказал шеф. — Если я это буду точно знать, то буду защищаться. Хотя будет чертовски трудно!
