Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Смех прекращается.
Дети расходятся по всей площадке. Многие собрались группками и дискутируют, и каждый пишет свое «да» или «нет» на листочке так, чтобы никто не видел. Потом они возвращаются ко мне, уже написавшему на своем листке «да».
Томас громко кричит:
— Я проголосовал за то, чтобы доктор Фрай остался!
— А тебя не спрашивают, как ты проголосовал, — говорю я и сую его сложенный пополам листок в картонную коробку. Бросая в коробку свою бумажку, я добавляю: — Не думай, что этим голосованием все будет решено. Или тем, что вы выбьете Фридриху пару зубов. Это только начало.
— Начало чего?
— Долгой и трудной истории, по-видимому, — говорит Ной, сдавая свой листок. — Я все время предостерегал доктора.
Ной медленно удаляется.
Постепенно обе коробки наполняются. Вот последний человек сдал свой листок. Слава Богу, что сегодня абсолютно безветренно и я могу вытряхнуть содержимое коробок прямо на землю.
— Кто поможет посчитать?
Вперед вылезает Ханзи.
— О, пожалуйста, Оливер, — говорит маленький принц, — может быть, ты и мне разрешишь помочь тебе? Все это для меня так ново и волнующе. Я еще никогда не участвовал в голосовании.
— Конечно, Рашид, — говорю я, намеренно не замечая бешеного взгляда, которым меня одаривает Ханзи.
Ханзи, мой «брат».
Скоро он даст о себе знать не только взглядами, но и другим способом. И последствия будут такие, что и не представишь…
19
Подсчет голосов занимает двадцать минут.
Все ребята внимательно наблюдают за нами. Записки с голосами «да» мы кладем в левую коробку, те, где написано «нет», — в правую. Пустые листочки, означающие «воздержался», кладем под одну из коробок, недействительные бюллетени — под другую.
Я разворачиваю бумажку, на которой какой-то (маленький) ребенок написал: «ВСЕ ГОВНО!» На другой записке я обнаруживаю мерзкий знак, третья бумажка — пустая. Стало быть, этот воздержался. Две предыдущие бумажки — «недействительны».
Через двадцать минут мы заканчиваем сортировку. Для надежности мы еще раз все пересчитываем. Многие считают вместе с нами вслух. (Каждый на своем языке.) После чего я записываю результат. Глядя в свой блокнот, объявляю:
— Голосование дало следующий результат (при учете одиннадцати голосов тех, кто болеет): недействительных бюллетеней — одиннадцать, воздержавшихся — тридцать три, голосов «да» — двести пятьдесят шесть.
После этих слов многие начинают бешено бить в ладоши и кричать «ура».
— Тихо!
Снова устанавливается тишина.
— Голосов «нет» — семнадцать.
Свист, возгласы негодования, крепкие словечки. Несколько ребят норовят снова наброситься на Зюдхауса, который бледен как полотно.
— Тихо! Успокойтесь! Я констатирую: наше голосование показало, что подавляющее большинство за то, чтобы доктор Фрай остался.
Снова аплодисменты. Ной не хлопает. Он улыбается своей печальной еврейской улыбкой, и в его глазах тысячелетняя мудрость и бессилие.
— Второй пункт повестки дня, — объявляю я. — Шеф поручил мне это дело (только не подумайте, что я сам набился), потому что среди вас я самый старший, но отнюдь не самый умный! — Иронические аплодисменты. — Я вижу, вы такого же мнения. Но у меня хватает ума, чтобы вам сказать: если вы сейчас отлупите Зюдхауса, то только больше наломаете дров. Все наше голосование окажется напрасным, и взрослые скажут, что вы сами применяете нацистские методы.
— То есть как? Первым применил их он! — кричит Томас.
— А ты что — хочешь быть таким, как он?
В ответ Томас лишь плюет на землю.
— Ну вот — видишь, — говорю я.
— Но, послушай, как-то ведь нужно наказать этого скота, — считает Вольфганг, все еще продолжающий держать Зюдхауса за рукав. — А то, может быть, нам его за то, что он сделал, еще и поблагодарить?
Вперед выходит маленькая Чичита и говорит своим высоким голоском:
— Тот, кто ругается и дерется, всегда не прав. Я голосую за то, чтобы посадить Зюдхауса в «тюрьму», и пусть сидит там, пока это дело не закончится.
— Браво! — кричит кто-то, и все снова хлопают в ладоши.
Ной улыбается маленькой бразилианке. Она сияет.
— Кто за то, чтобы Зюдхауса посадить в «тюрьму», поднимите руку!
Поднимается целый лес рук.
— Помогите мне сосчитать, — говорю я Ханзи и Рашиду.
Мы считаем и еще раз пересчитываем.
Двести пятьдесят четыре голоса за то, чтобы посадить Зюдхауса в «тюрьму».
«Тюрьма» — это похуже самых сильных тумаков. «Тюрьма» означает, что с этого момента никто из ребят не будет разговаривать с Зюдхаусом, никто не будет его замечать, давать ему списывать, отвечать ему на вопросы. «Тюрьма» означает, что с сегодняшнего дня каждый из нас в столовой встанет и пересядет за другой стол, если к его столу подойдет Зюдхаус. С сегодняшнего дня Зюдхаус будет спать в комнате один, поскольку для особых случаев шефом предусмотрено так называемое «ученическое самоуправление» и имеется несколько каморок на одну кровать. «Тюрьма» — это значит, что с сегодняшнего дня среди трехсот ребят Зюдхаус будет так же одинок, как человек на Луне.
— Иди, — говорит Вольфганг и отпускает его рукав.
Первый ученик уходит. Уходя, он вскидывает голову и говорит на прощание:
— Еще поглядим, чем это для вас закончится, скоты!
Но звучит это не очень убедительно. Триста четыре человека смотрят ему вслед, пока он не исчезает из виду.
— Третий пункт повестки дня, — говорю я. — Самый важный. Поймите, нашим голосованием и тем, что мы посадили Зюдхауса в «тюрьму», мы отнюдь не всего еще добились.
— Вообще ничего не добились, — говорит Ной.
— Добились многого, — говорю я, — но этого недостаточно.
— А что мы можем еще сделать?
— Мы должны показать нашим родителям, что за доктора Фрая мы готовы…
— Не употребляй только слово «бороться», — тихо говорит Ной, — а то мне потребуется еще одна коробка, чтобы стошнить вкусным ванильным пудингом, который давали на обед.
— Именно бороться! — кричит Томас. Он сейчас в бешенстве и наскакивает на Ноя. — Тебе хорошо! Ты можешь себе позволить умничать и говорить, что все не имеет смысла! Всех твоих убили в газовой камере! А мой отец жив! На последней войне он гнал на смерть сотни тысяч. И на следующей войне он будет делать то же самое! Я не хочу стать таким, как он! Да, я хочу бороться! И нечего здесь улыбаться.
— Томас, — печально говорит Ной, — ты хороший парень. Извини за то, что я улыбнулся.
Маленький Рашид, у которого от мороза посинели губы, спрашивает:
— А как это делается? Как можно бороться за доктора Фрая?
Ему отвечает малыш Джузеппе, который тоже мерзнет и все еще не избавился от своего ужасного англо-немецко-итальянского языка-винегрета:
— Per favore[138], тут я spezialista. В Неаполе, да, мой папа…
— Который сидит в тюрьме, — быстро и ехидно вставляет Али.
Вольфганг так же быстро ставит его на место:
— Тихо, козявка! А то сейчас сделаю из тебя компот!
Али умолкает.
— Продолжай, Джузеппе! — ласково обращается Вольфганг к маленькому итальянцу. — Так что было с твоим папой?
— Он не совсем мой папа, а папа-отчим! Я уже ведь рассказать, no[139]?
— Это не важно, — говорит Ной. — Мы же знаем, что твоего папу посадили не за мерзкие преступления, а за участие в незаконной забастовке. Это вовсе не позор.
Джузеппе проводит ладонью по глазам.
— Grazie[140], Ной. Да, насчет забастовка. Я хотеть сказать.
— Что?
— Мы должны сделать забастовка. Все, кто написал «да», делают забастовка.
Томас начинает смеяться.
До него дошло, что имеет в виду Джузеппе.
Но Вольфганг еще не понял.
— Какую еще забастовку, Джузеппе?
— Мы не идем в сколу, так? Мы не идем в сколу, пока шеф не говорит: «Доктор Фрай остается!»
— Шеф и не собирается выгонять доктора Фрая, — говорит Ной. — Этого требуют родители. Мы только создадим трудности для шефа своей забастовкой и ничего не добьемся.
— Мы все добьемся, yes! — кричит Джузеппе.
— Чего добился твой отец? — спрашивает Ной. — Того, что его посадили?
— Но уже потом — после истории с новый дом, разве не помнишь? Тогда после забастовка все рабочие получать на шесть процентов больше… Ну, как это называется?
— Зарплаты, — подсказывает Томас.
— Да, зарплаты. Надо всем вместе держаться, yes?
Маленький принц спрашивает своим нежным голоском:
— А если нас всех посадят, как твоего отца?
— Никогда в жизни!
— А жаль! — говорит Томас.
— Почему жаль? — спрашивает принц.
— Это же было бы распрекрасно! Колоссальная пропаганда! Двести пятьдесят шесть детей посадили за то, что они хотели, чтобы у них преподавал учитель-антифашист. Только представьте себе! Аршинные заголовки! Иностранная пресса! В Германии дети — единственные демократы! Вот здорово было бы! — Он вздыхает. А потом смеется. — Но ничего, и так будет все, как надо! Я знаю двух английских корреспондентов из Бонна. Я им сегодня напишу.
