Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Станислаус позвал Роллинга с Иогансоном в вагон, где размещалась кухня, чистить картошку. Вайсблат решительно отклонил такое выдвижение. Он начал голодовку. Зачем ему есть и укреплять свое тело, если они едут навстречу уничтожению?
Серо-синий дымный султан паровоза мерцал красными искрами. Иногда искра влетала в открытый котел полевой кухни. Там она гасла с легким шипеньем. Так уголь, добытый из чрева земли, переправлялся в человеческое чрево. Станислаус ожидал, пока закипит вода. А паровоз тянул вперед деревянные вагоны с людьми, лошадьми, оружием и снаряжением. Но что значит «вперед»? Не было никакой определенности в понятии «вперед». Если бы паровоз повез Станислауса обратно домой, это тоже означало бы «вперед». Как неточны человеческие слова!
Вилли Хартшлаг, старший повар, толкнул Станислауса. «Давай поживее! Чтоб вода кипела!»
В полдень поезд остановился, но голод Али не знал остановок. Станислаус выдал ему из готовившегося обеда котел вареной картошки. Али сиял, жевал за обе щеки и с высот своего райского блаженства созерцал других солдат, копошившихся возле угольных куч. Подошел ефрейтор Маршнер.
— Что вы там тянете с харчами?
У Али во рту было две картофелины и не оставалось места для слов.
— Оф-оф, — пробормотал он.
— Что ты там жрешь? — заорал Маршнер.
— А тебе какое дело, вошь каптерочная? — сказал Вилли Хартшлаг. Он был ефрейтором и мог себе позволить так отвечать.
Маршнер получил свою обеденную порцию и поворчал над нею у кухни. У него были свои, куда более вкусные харчи. Они лежали в большом ящике, на котором значилось большими черными буквами: «Склад обмундирования». Но от этого ящика пахло отнюдь не нафталином и не потной солдатской одеждой.
Маршнер отправился с полученным супом к новому вахмистру Цаудереру.
— Как по-вашему, это суп?
Цаудерер помешал ложкой в похлебке.
— Я бы сказал, что мяса маловато.
Маршнер положил на скамью вахмистра пакетик в промасленной бумаге.
— Этот Иогансон жрет все, что есть на кухне, объедает дочиста.
Вахмистр ощупал пакетик.
Али Иогансону пришлось покинуть кухню. Маршнер был счастлив. Он даже похорошел. Это все заметили.
А поезд, как огромная гусеница, продолжал извиваться между полями картофеля: ботва уже потемнела и обвисла. Заморозки серебрили ее по утрам.
— Вот она война. Картошка вымерзает на поле, — сказал Роллинг и сплюнул за дверь вагона.
— Значит, пойдет на водку, — сказал Вонниг. — Все к лучшему.
Когда поезд уже вытряхнул из солдат тысячи таких незначительных разговоров, в вагонах стало тише. Только время от времени, словно последние горошины из пустого мешка, выкатывались короткие замечания. Солдаты ехали и размышляли про себя, но к концу уже казалось, что и мысли у них иссякают. Целыми днями поезд стоял у забытых станций, и солдаты успокаивали нетерпеливых коней. Они ехали по горной Силезии и то и дело должны были пропускать поезда из Польши, спешившие вперед. Что же все-таки значило «вперед»? Станислаус так и не уяснил себе это.
Тучи закрывали звезды. Мороз не мог добраться до земли. Воздух был теплый. Казалось, что на товарной станции сохранились частицы лета. Его здесь берегли.
В вагонах мерцали стеариновые светильники в круглых картонных баночках. Казалось, что им все безразлично и они радуются, прожигая свое существование в маленьких огоньках. Они освещали то машущий конский хвост, то мягкую морду. Конская морда ворошила серо-зеленое сено. Огонек-светильник вытянул из мрака лицо Роллинга. Он лежал, и подушкой ему служил ранец. Глаза его были широко открыты и не моргали. В зарешеченное оконце повеяло теплым воздухом. На другой стороне вагона маленький огонек плясал на жидком стеарине. Там лежал Али, спавший, как сытый младенец. Станислаус выглядывал в дверную щель. Вокруг был мрак. Ни единого огонька ни в здании, ни на перроне. Свет был запрещен. Мрак стал делом чести. Любой огонек привлекал вражеских летчиков. Любая искра могла быть погашена бомбой. Станислауса донимали вопросы, назойливые, как вши. Кто враги? Ведь не поляки напали на Германию, а немцы наступали на Польшу. Палили из пушек, уничтожали дома и людей. Газеты писали, что поляки — враги немцев. А каждый немец и каждый солдат обязаны этому верить.
Станислаус не чувствовал вражды к полякам. Его самого окрестили именем поляка — пожирателя стекла. Его отец знал этого поляка и всегда говорил о нем: «Вот это подходящий парень». И снова Станислаус заметил, как произвольно подбирают люди слова: «вперед» может значить и «назад» и, напротив, «назад» могло бы означать «вперед». Как кому нравится.
Станислаус пролез в дверную щель. Он убегал от своих мыслей. Он спрыгнул. Под ногами затрещал уголь.
— Пароль?
— Победа! — отвечал Станислаус. Казалось, что его окликнула гора угля.
Ночь была огромна, и крохотные огоньки прятались, точно вши, в ее черной шубе. За перроном Станислаус набрел на куст бузины. Он стоял там, словно единственное живое существо во всем мире. Паровозные гудки раскалывали тишину. Сноп искр вылетел из трубы паровоза. Этот стальной зверь не боялся самолетов. Он делал свое дело. А мудрый человек в страхе перед опасностью удерживал дыхание.
Станислаус услышал за собой шаги. Кто-то еще бродил по перрону. Шаги были неуверенные: так скупец отходит от своих денег. Станислаус сидел на конце одинокой шпалы. Внезапно шпала под ним дрогнула — кто-то сел на другой конец. Пусть сидит кому охота.
Ночь приподняла свой облачный покров. Из-под него выглянула звездная бахрома. Станислаусу приснилось, что он купается в пруду в своей деревне. Его тело томилось по очищающей воде. В пруду было прохладно. Станислаус вздрогнул и проснулся. Шпала под ним слегка покачивалась.
— Ты кто?
— Никто. — Голос был странный. Слишком высокий для мужчины, слишком низкий для женщины.
— Ты говоришь, как женщина.
— А я и есть женщина. Чего ж ты не придвинешься поближе?
Станислаус придвинулся. Они сидели рядом. От женщины пахло чистым бельем и плавленой смолой.
— Ты женат? — спросила женщина. На ней была острая шапочка.
— Не женат, — ответил он.
— А может, обручен, жених?
Станислаус вспомнил о Лилиан.
— Было, прошло!
— Ты ее больше не любишь?
— Да не спрашивай ты, как в книжке. Она меня больше не захотела. Да, пожалуй, она и никогда меня по-настоящему не хотела.
Их лица сблизились вплотную.
— Ты красивый? — спросила женщина.
— Я себя знаю с детства, и я всегда такой, какой есть.
— Ты красивый, я чувствую это.
Она сжала его руку. Ее дыхание пахло мятой. Он поцеловал темноту и встретил губы, в которых ощущалось биение пульса.
По всему миру расставлены мягкие ложа для любящих. Любовь и на камне стелется пухом. Вот голые доски скамьи. Вчера они были лебяжьей периной для двух людей, любивших друг друга. Что там за вмятина в снегу? Ночной приют оленя? Нет, двое любящих там провели заветный час.
Потом она спросила его:
— Как тебя зовут?
— Сестра называла меня Стани. Но зачем я говорю об этом?
Она отпустила его.
— Ничто сказанное однажды не бывает лишним. Времени очень мало.
— Нет! — возразил он резко. — Это люди кромсают время, уменьшают его. Я видел, как ворона летела над полем в изморози. Она, видно, учуяла, что в вагоне-кухне варится мясо. Но поезд катился, он спешил. Ворона села на столб. И мне показалось, что она покачала головой. Люди выражаются очень неточно. Вот ты уйдешь в город. Меня утянет поезд. Ты покинешь меня, а я покину тебя. Кто же прав?
— Этого я не понимаю. — Она снова схватила его за руку. — Мне страшно.
— Это только мысли, — сказал он.
— Ты поэт? — спросила она.
— Никто не напечатал того, что я писал.
— К нам в госпиталь привезли одного такого, которого мучили всякие вопросы, ну прямо как вши. Они ему голову изгрызли изнутри.
— Что же вы с ним сделали?
— Вылечили.
— Он писал стихи?
— Он-то уехал, но одну молодую сестру заразил. Та ухаживала за ним и вылечила его своей любовью. А теперь он не дает о себе знать, и она все бледнеет и тает, как свечка.
Голос часового:
— Кто там?
— Победа, — Станислаус приподнялся.
Зашуршал щебень. Часовой наклонился над ними. Луч света от карманного фонарика прорезал тьму.
— Свиньи! — фонарик погас. Снова зашуршал щебень.
Рука женщины дрожала.
— Ты видел меня? — спросила она и вдруг заторопилась. — Хорошо, что ты меня не видел. Я слишком уродлива для любви. Если бы ты засунул руку в карман моего пальто, ты бы нашел там очки с толстенными стеклами. Если бы ты поцеловал меня в лоб, то почувствовал бы, как он низок и придавлен. Если б ты обнял меня как следует, то заметил бы, что я горбата.
