Дэвид Митчелл - Облачный атлас
Солнце испаряло росу, разг’няло туман, и сквозь тонко сплетенную радугу я увидел, шо школьная разруш’на до основания, ей, оставался от нее то’ко черный остов, кое-какие книги и часы. Мы поехали вниз, к ручью Элепаио, где я спешился, а Мероним надела на себя шлем и свободно связала мне руки веревкой, шоб, если бы нас кто-ни’удь увидал, все выглядело бы так, к’буто она поймала сбежавшего раба, и выиграло бы для нас решающий такт. Спустившис’ на дорогу, мы таким же образом направилис’ к жилищу Клуни, самому верхнему в ущелье. Мероним спешилас’, достала свой стрелятель, и мы беззвучно, шо мыши, стали красться среди строений, но сердце мое беззвучным не было, не. Там про’зошла большая драка, вещи были разбиты-разбросаны, но трупов вокруг не было, не. Мы прихватили с собой свежей еды, шоб ехать дальше, я знал, шо Клуни не был бы против. Выходя через п’редние в’рота Клуни, я углядел кокосовый орех, нанизанный на испачканный шест, над орехом жужжали тучи мух, шо было причудливо-неестест’но, так шо мы пригляделис’, и оказалос’, шо это никакой не кокос, не, это была г’лова Макки Клуни, ей, и трубка его все еще торчала у него во рту.
Вот такие, братей, они варвары, эти раскрашенные Коны. То’ко доверься им, и ты мертвец, уж поверьте мне. Г’лова Макки придавала мне яростной решимости, пока мы спускалис’ дальше, к жилищу Бейли.
Посреди доильной стояло ведро со свернувшимся козьим молоком, и я не мог не в’ображать, как Сусси тащили прочь вот с этого опрокинутого стульчика для дойки и шо вытворяли с ней потом, о, с моей бедной, милой, дорогой сестрейкой. Слякоть во дворе испещряли отпечатки копыт. Всех коз распугали-прогнали, всех кур-цыплят украли. И такая вокруг тишина. Ни т’е посуда не постукивает, ни Кэткин не поет, ни Джонас ничего не мастерит. Ручей да смеющийся дрозд на свесе крыши, больш’ ничего. На в’ротном столбе ужасного знака не обнаружилос’, и я побла’одарил Сонми и за такую малость. Внутри дома с п’ревернутого стола попадали-разбилис’ яйца, раскатилис’ абрикозы. На пороге каждой комнаты я замирал от страха п’ред тем, шо там найду, но не, милостью Сонми, кажется, моя семья еще не была убита…
Меня терзали чу’с’во вины и скорбь.
Чу’с’во вины, пот’му шо я всегда выживал и ускользал, несмотря на свою загрязненную-отяг’щенную душу. Скорбь, пот’му шо обломки моей разбитой прежней жизни были разбросаны там, сям и повсюду, ’грушки Джонаса, к’торые давным-давно вырезал из дерева Па. Сотканные Ма вещи, висящие в дверных проемах и качавшиеся под последними мягкими дуновениями лета. Вяленая рыба и трава блаженства, подвешенные в воздухе. Письменная работа, выполненная Кэткин для школьной, до сих пор лежавшая на столе, за к’торым она занималас’. Не знал, шо подумать, аль сказать, аль шо. Шо же мне делать? — спросил я свою подругу, как спрашивал и себя самого. Шо же мне делать?
Мероним уселас’ на деревянный ящик, сколоченный Джонасом, к’торый Ма назвала его первой работой мастера. П’ред тобой, Закри, горестный-мрачный выбор, отозвалас’ она. Оставаться в Долинах, пока т’я не поработят. Бежать в Хило и оставаться там, пока не нападут Коны, и быть убитым аль п’рабощенным. Жить в диких-глухих местах бандитом-отшельником, пока т’я не поймают. П’ресечъ вместе со мной пролив и оказаться на Мауи, шоб, вероятно, никогда больш’ не увидеть Большого острова. Ей, это, ясный пламень, и были все мои возможности, но я не мог остановить свой выбор ни на одной из них, я знал то’ко то, шо не хочу бежать с Большого острова, не отомстив за все, шо там случилось.
Эт’, Закри, не самое без’пасное место, шоб сидеть-раздумывать, сказала Мероним, так ласково, шо слезы мои наконец излилис’ наружу.
Взбираяс’ на коня, шоб ехать ’братно в ущелье, я вспомнил об иконах своей семьи, хранившихся в нашей раке. Ну вот, если б я оставил их там, шоб их мало-помалу порубили на дрова, нечем было б доказать, шо род жилища Бейли в’обще когда-то существовал. Так шо я в одиночку бросился обратно, шоб их забрать. Снова проходя по коридору к выходу, я услышал звон посуды, падающей с полки в кладовой. Я замер.
Медленно-медленно повернулся и посмотрел.
Там с напыщенным видом расхаж’вала жирная крыса, поглядывая на меня своими мерзкими глазками и подергивая носом, на котором торчали усы. Спорим, Закри, теперь ты жалеешь, шо просто не п’ререзал тогда веревку на стене моей ограды, ей? Ты мог бы ’збежать всего этого горя-злосчастья.
Я не слушал этого лжеца лжецов. Коны напали бы по-любому, ей, это не имело ничего общего с тем, шо я бросил вызов этому Дьявольскому Выродку. Я взял горшок, шобы метнуть его в Старого Джорджи, но то’ко прицелился, и крыса исчезла, а из пустой комнаты слева от меня, к’торую я прежде не осматривал, донеслос’ беззаботное поскрипывание кровати. Мне надо было просто улизнуть, ей, я понимал это, но сделал иначе, на цыпочках подобрался к двери и увидел стражника-Кона, лежавшего в мягком гнезде из одеял и унесенного травой блаженства далеко-далеко из Долины Мормон. Вишь, он был насто’ко уверен, шо все жители Долин были уже повержены-порабощены, шо позволил себе обкуриться прям’ на посту.
Итак, он был п’редо мной, злейший и страшный враг. Ему было лет девятнадцать-двадцать. На его адамовом яблоке, оставшемся белым меж двух вытатуированных ящериц, билас’ жилка. Ты нашел меня, ей, вот и п’рережь меня, шептало его горло. Вспори меня лезвием.
Вам это, конечно, напомнило о втором моем предсказании, и, ей, я тогда тож’ о нем вспомнил. Если враг спит, оставь его горло, не п’ререзай. Это, ясный пламень, и было тактом для того предсказания. Я приказал своей руке сделать это, но не, она была к’им-то образом замкнута-зажата. Мне немало приходилос’ драться, а кому нет? — но я еще никогда никого не убивал. Вишь, убийство запрещено законом Долин, ей, если ты крадешь чью-то жизнь, то никто с тобой ничем не обменивается, не видит тебя и в’обще нич’о, пот’му шо душа твоя так сильно отравлена, шо из-за тебя могут заболеть другие. Так аль иначе, я стоял там, возле своей собственной постели, держа лезвие в нескольких дюймах от этого мягкого, бледного горла.
А этот дрозд-п’ресмешник о чем-то быстро-громко лопотал. Птичьи песенки звучат так же, как затачиваемые лезвия, впервые я понял это там и тогда. Я знал, поч’му мне не следует убивать этого Кона. Это не вернуло бы нам Долины. Это отяг’тит мою проклятую душу. Если бы в этой жизни я родился Коном, он мог бы родиться мной, и тогда я убивал бы сам себя. Если бы, скажем, Адам был усыновлен и сделался Коном, то я мог бы убивать своего брата. Старый Джорджи хотел, шоб я его убил. Разве недоста’чно было этих причин, шоб оставить его в покое и тихонько убраться прочь?
Не, ответил я своему врагу и ударил лезвием по его горлу. Хлынула-затолкалас’ волшебная ярко-красная жидкость, запенилас’ на шерсти, собралас’ в лужицы на каменном полу. Я вытер лезвие о рубашку убитого, понимая, шо за это мне мало-помалу придется з’платить, но, как я г’ворил раньше, в нашем ’скуроченном мире пра’ильные вещи не всегда возможны.
У выхода я столкнулся со вбегавшей Мероним. Коны! — прош’пела она. Не было времени объяснять, шо я там сделал и поч’му. Я т’ропливо сунул свои семейные иконы в седельные сумки, а она рывком подсадила меня на коня. По д’роге, ведущей от жилища тетушки Биз, поднималис’ трое-четверо всадников. О, в этот последний раз мы с такой скоростью покидали Бейли, к’буто Старый Джорджи кусал нам задницы. Позади я слышал мужские г’лоса, и обернулся, и даж’ видел их оружие, поблескивавшее сквозь фиговый сад, но, по милости Сонми, они не увидели нашего побега. Тактом позже мы услышали пронзи’льный трубный звук витой морской рак’вины, эхом раскатившийся вверх по Долине, ей, трижды вспорол он воздух, и я понимал, шо Коны, должно быть, нашли убитого мною стражника и посылали знак тревоги: Не все люди Долин п’рабощены аль убиты. Понимал, шо мне придется расплатиться за то, шо пренебрег вторым предсказанием, раньше, чем я рассчитывал, ей, и Мероним тож’.
Но наше везение пока еще не выдохлос’. Другая рак’вина отозвалас’ на призыв первой, ей, но они были у входа в ущелье, а мы мчалис’ г’лопом через проход Верт’бри, опасаяс’ напороться на засаду, но этого не случилос’. То был чудом удавшийся побег на самой грани, ей, еще один такт у моего жилища, и эти конные Коны увидели бы нас и бросилис’ в погоню. Избегая открытых пастбищ на склонах Кохал, мы, шоб укрыться, поехали по краю леса, и лишь тогда я признался Мероним, шо сотворил со спавшим стражником. Не знаю, поч’му это так, но тайны, они просто-таки гноят тебя, шо зуб, если не исторгнешь их наружу. Она прост’ выслушала, ей, и никак меня не судила.
Я знал укромную п’щеру у водопада Маука и решил, шо именно там проведет Мероним последнюю свою ночь на Большом острове, если все выйдет так, как задумано. Была у меня надежда, шо Уолт, аль Коббери, аль еще какой коз’пас могли сбежать и прятаться там, но не, в п’щере было пусто, то’ко неско’ко одеял, к’торые мы, коз’пасы, хранили там для ночлегов. Начинал вихриться пассат, и я боялся за гребцов каяков, к’торые должны были отплыть с Мауи на рассвете, но холодно не было, и я не стал рисковать и разводить костер, то’ко не в такой близости от врага, не. Я омыл свои раны в заводи, Мероним тож’ помылас’, и мы подкрепилис’ тем, шо я взял в жилище Клуни, и комком слипшихся фиг, к’торый я прихватил в своем собственном жилище, когда возвращался за иконами.
