Игорь Черницкий - Ай эм эн экта!
— А бараки классные, — куражился водитель. — Это ж обыкновенные коровники! Их только таким штампованным под кирпич пластиком обклеили.
Я молчал, вмятый в сиденье автомобиля. Он глянул на меня и расхохотался. Так и заливался, пока мы не остановились посреди выложенного булыжником плаца.
— А соль, — вдруг бодро выкрикнул он, — наш народ всю по хатам растащил. По мешку, по два… На телегах, на великах… Теперь тут по селам у людей запас лет на сто. До самого расцвета экономики.
Из машины меня вытащила Зина и поволокла в ближайший барак, из трубы которого валил дым.
— В крематорий, что ли, тащишь? — невольно упираясь, прошипел я.
— Да какой крематорий! — на визгливых нотах ответила Зина. — Одеваться, стричься… Срочно! У них, знаешь, каждую минуту надо быть готовым.
В бараке одевалось много народу. Причем и мужчины, и женщины, и даже дети, не глядя друг на друга, раздевались донага и только потом надевали игровую одежду. И сразу преображались, словно отлетали в прошлое. Даже движения, вся пластика в этой одежде сороковых годов становилась иной. Будто работала невидимая машина времени. Я думаю, если бы ее изобрели, именно так бы это все и выглядело: невидимый дурманящий, усыпляющий газ — и только облик всего окружающего меняется, как в замедленной съемке.
Всей этой массой народа, толпящегося в бараке и облепившего огромные фанерные ящики с обувью и одеждой, руководили женщины в белых халатах. Среди них я узнал знакомых мне по киностудии костюмерш.
Меня подвели к долговязому, лысеющему человеку с аккуратной седоватой бородкой клинышком. Вокруг его жилистой шеи был намотан длиннющий, тонкий шарф эдакой немыслимой серо-буро-малиновой расцветки. Зина представила мне его как художника картины, а невесть откуда выпорхнувшая девуля-переводчица представила итальянцу меня. Лысый подал мне кокетливо расслабленную руку с длинными, выхоленными пальцами и окутал меня с ног до головы своим бархатным взглядом.
— Вы ему очень понравились, — перевела мне девуля шепотом. — Он предлагает вам раздеться.
— Прямо вот так? — растерялся я и сжал итальянцу его тонкую кисть.
Зина вдруг резко скомандовала:
— Марина, переведи этому Педро, чтоб сначала выдал костюм, а то знаем мы эти мансы: сперва разденет, а потом будет полчаса шмотки подбирать да за попку лапать. Пусть дает тряпье, и мы отвалим в сторонку. — Она грубо, по-мужски хлопнула меня по плечу. — Он машинист-поляк. Пусть по-быстрому выдает ему форму железнодорожника и не строит тут анютины глазки, не портит нам потенциал. На фиг он нам надо?!
На протяжении этой мрачной филиппики «Педро» не сводил с меня утомленных глаз. Марина перевела очень коротко, видимо, самую суть, опуская Зинулины бесцеремонные намеки. Итальянец, чуть порывшись в костюмах, выдал засаленную старую форму железнодорожника и серое бельишко.
— Педрило долбаный! — выругалась Зина, когда мы отошли в угол барака и я стал устраиваться возле единственного свободного ящика.
— Его что, действительно Педро зовут? — спросил я, улыбаясь.
— Да нет, Микеле, — ответила Зина. — А что, понравился? Ты мне смотри! Последний бабник на развод остался.
— А что, интересно пообщаться с Педро-Микеле, — засмеялся я. — Человек, видно, просвещенный…
— Ща как дам по башке! — не приняла юмора Зина. — Я его тут ждала-ждала, понимаешь…
— Ой ли? — склонил я набок голову. — Так я и поверил. Монашка вы наша, ай-яй-яй! За окном девица — нельзя прилепиться.
— Это чё, сцена ревности, что ли? — округлила свои зеленые глазищи Зина. — Так я тебе прямо скажу, что если и тусуюсъ с ихним продюсером, так это только ради тебя. Ты что же думаешь, утвердить тебе двести долларов за съемочный день — это так себе, два пальца об асфальт?!
Она обиженно хмыкнула и, скомандовав, чтобы я быстро переодевался, ринулась распоряжаться массовкой: подгонять голых и выгонять из барака уже экипированных.
Я стал разбирать выданное мне барахло. Белье оказалось настолько грязным, что надевать его на тело было просто немыслимо. Я не понимал, зачем нужны эти поганые портянки. Чтобы войти в образ? Но для меня, актера с немалым стажем, такой примитивный натурализм был просто оскорбителен. Я с досадой оглянулся по сторонам. Неподалеку возилась с пацаном из массовки, подбирая ему обувь, полная женщина в летах. Оказалось, это Валя-костюмерша. У нас на студии ее так все называли, и молодые, и старые, просто Валя. Была она, несмотря на всю свою грузность, человеком весьма подвижным и веселым.
— Валентина, — позвал я.
— Аюшки? — отозвалась костюмерша и, поставив перед своим подопечным очередную пару ботинок для примерки, выпрямилась, растирая поясницу.
— Скажите, а что, это обязательно — все свое сбрасывать? Они что, баню, что ли, снимать собираются?
— А привыкай, дорохгэнькый, — усмехнулась костюмерша и подошла ко мне. — Мы тут увси мудисты.
— Нудисты, — мрачно поправил я.
— Ну, то ж я тоби и кажу, — захихикала Валентина, прикрывая ладонью рот. — Цэ ж вин, Микель цэй, так требуе.
— Больной он, что ли?
— Та ни, вин трохы дивчат нэдолюблюе. А ци ж стерви того и заслухговують, я тоби кажу…
— Ну, бог с ними, мне-то как быть?
— Ты бачишь, дытына моя, вин дуже до костюму чыпляеться. Ёхго тут уси слухають, бо у нёхго якийсь там «Оскар» за костюмы е. Вин взахгали хлопэць толковый.
Я только и вздохнул:
— Ох-хо-хо, — и, ворча, начал раздеваться. — В болоте я в «Комбатах» тонул, горел в «Возвращении с орбиты»… Теперь еще здесь вшей кормить.
— Слухай-ка, дытыно, а ты ось цю майку-то нэ знимай, — вдруг предложила костюмерша, заметив у меня под рубашкой тонкую трикотажную футболку с яркой надписью «DANCES WITH WOLVES» и унылым портретом Кевина Костнера. — Ты йийи залыш, а звэрху вжэ цю сорочку сирэньку.
— А как же?.. — я кивнул в сторону оскароносного Микеля.
— Та хто там будэ бачиты?! — отмахнулась Валентина.
Так мы с ней и порешили.
Дальше предстояло стричься. Для этого Зина потащила меня в следующий барак.
Новая картина, открывшаяся мне, была из серии тихих ужасов Хичкока. Впрочем, тебя, мой друг «Самсунг», уже трудно чем-либо удивить. Тем не менее послушай. Тут шла методичная, полная приглушенных звуков и шепотов работа: урчали электрические стригущие машинки, звенели о металлические расчески быстрые ножницы, и плавно падали на пыльный пол роскошные женские пряди волос: золотые, черные как смоль, русые, каштановые, выкрашенные под ярко-рыжие, а то и выбеленные до синеватой седины. Женщины в лагерных полосатых робах, заполнившие барак, были весьма печальны. Оно и понятно: трудно быть веселым, когда стригут тебя на потоке, как обреченную овцу. Впрочем, наверное, стрижка шерсти выглядит более оптимистично и жизнеутверждающе. А здесь неумолимые, точно надзирательницы, и бойкие на руку и язык гримерши-парикмахерши изредка перекликались, массовка же уныло безмолвствовала: помалкивали те женщины, что ожидали у стены своей участи, и те, которых уже оболванили под нулевку, тоже молча толкались перед осколком зеркальца. Разноцветную горку волос собирала в угол щеткой хмурая бабка в белой косынке с вылинялыми цветочками и синем рабочем халате, натянутом прямо на пальто.
Коротко перекинувшись с гримершей, Зина вернулась ко мне и предложила:
— Пошли покурим. Щас массовку обкорнают, тогда тебя. Так, немного, не бойся, на затылке надо на нет свести.
Скрипнув тяжелой, обитой жестью дверью барака, мы вышли на улицу. Все-таки уже чувствовалось дыхание приближающихся октябрьских холодов. Трепетали на легком осеннем ветерке тронутые желтизной тонкие острые листики на склонившейся к самой земле раскидистой иве. Октябрь встретит полностью желтенькой. Хорошее имя этому месяцу в украинском языке дано, точное жовтэнь.
Мы шли вдоль барака. У его стены была рассыпана соль — та самая, о которой говорил доставивший меня сюда водитель, соль, имитирующая снег, — и казалось, эта декорация еще больше охлаждает осенний воздух. Я затянулся сигаретой, зажегся согревающий душу огонек:
— И как это они соглашаются вот так вот, налысо?..
— Смешной ты, — хмыкнула Зина. — Им же платят по пять баксов за съемочный день. Они же за десять дней размер своей месячной зарплаты набирают. На воле-то, то есть в жизни их обычной, им же не платят ни фига. У нас же ничё не работает, а если и пашет какая-нибудь дохлая контора, так ведь государство наше, прибацанное своей разбудовой, зарплату задерживает. По полгода, бандиты, не платят! А тут каждый день — талончик, а через десять — получите ваши «шпроты», пятьдесят баксов с вычетами. Да они со всей своей радостью. Знаешь, сколько тут желающих? Надоели, за одежду цепляются…
Мы медленно шли вдоль длиннющей стены барака, и, старательно ступая в соль, я все хотел, чтобы она, как снег, захрустела.
