Жозана Дюранто - Индийская красавица
Она уже так давно привыкла воспитывать — и не только свой класс, обновлявшийся ежегодно, но также, и главное, себя самое. Она твердо знала, какова правильная позиция во всех случаях жизни, и безошибочно распознавала всякую другую. Она выдержит до конца, ее воля пребудет неколебимой. Вместе с почитаемыми ею стоиками она различала зло, которое зависит от нас самих, и зло, которое от нас не зависит. Бестрепетно встретим катастрофы, где наша воля бессильна, но не позволим себе ни малейшего упущения, если что-то от нас зависит. Что могло еще «зависеть» от учительницы в этом мире, катившемся к распаду? Ясное дело — она сама. И ее ученики, с каждым годом стоявшие на все более жалком уровне, словно класс был каким-то прибором для измерения общего падения века. Но прежде всего — ее собственные дети. Надлежало сделать из них наглядный пример того, на что способно последовательное воспитание, неукоснительно опирающееся на ценности, которые сделались недоступными пониманию толпы.
И, однако, пример мог оказаться убедительным лишь при двух условиях: детям Маргерит следовало быть одновременно покорными и сильными. Так вот: одни оказались сильными, а другие — увы! — только покорными. Сильные? Покойный сын Франк, левша Жан, затерявшийся или почти затерявшийся в Париже, откуда он лишь изредка подавал о себе скудные вести. Эмиль, мягкий, молчаливый тростник («Я гнусь, но не ломаюсь»), Покорные? Все остальные. Шарлотта, проводившая школьные каникулы в слезах под градом материнских обид. Рене, не оказывавший никакого сопротивленья. Напуганная Элен. Эти трое не вызывали особых опасений, но и не внушали никаких надежд.
И все же Маргерит отчаянно пыталась спасти честь, сражаясь до последнего вместе с частями, которые оставались ей верны. Пусть весь мир канет в океан попустительства, она не дрогнет, неустрашимый капитан, окруженный своим слабым, павшим духом экипажем.
Она ничем не поступится. Даже если ей суждено увидеть, как дети падут в навязанном им испытании, чересчур тяжком, чересчур беспощадном для их хрупкой конституции.
Элен и Рене, каждый в своем лицее, проходили как тени. Ни одному из них не удалось успешно преодолеть, как старшим братьям и сестре, решающей проверки выпускных экзаменов. Ни один из них, впрочем, не выказал при этом ни досады, ни разочарования. Оба слишком хорошо знали из надежного источника, что лишены каких бы то ни было способностей. Провал только подтвердил безапелляционный материнский приговор. «Я и вправду законченная тряпка», — сказала себе Элен. Что до Рене, никогда даже не лелеявшего безумной надежды сравняться с Франком, Жаном или Эмилем, то он обрел покой в этой сдаче позиций.
Итак, оба остались на второй год в выпускном классе. И вновь провалились. Остались на третий год. Провалились. Затем, избавившись от тягостной ежедневной обязанности покидать улицу Франклина, окончательно замкнулись там, надежно защищенные от всех, чтобы работать под материнским руководством. Без всякой надежды, разумеется.
Неспособность двух своих младших детей к учению Маргерит воспринимала как жгучее унижение. Некоторым утешением для нее служило только то, что племянник и племянница, дети ее сестры Луизы, оказались еще хуже.
Жак, денди, нахал, — поговаривали даже, будто он был исключен из лицея или, во всяком случае, подвергся дисциплинарному суду за то, что «улизнул» в один прекрасный весенний вечер. Некоторые видели его пьяного, поддерживаемого под руки двумя приятелями, которые и сами были в состоянии не намного лучшем. И вдобавок он склонялся к математике.
Марианна, настолько высокомерная или настолько близорукая, что никогда и ни с кем не здоровалась на улице, готовилась в Париже к конкурсу на право преподавания литературы в средней школе. Ходили, однако, слухи, будто она вращается в дурном обществе, — слухи, в которые трудно было даже поверить, — якобы она связалась с каким-то евреем, приехавшим из Венгрии. Не следовало, разумеется, чересчур доверять подобным россказням. Но, в конце концов, какие-то основания у них все же, без сомнения, были. Луиза выглядела не слишком гордой; Маргерит, ее сестра, старалась с ней не встречаться. Отчасти чтобы ее не обидеть. Отчасти также, чтобы избежать возможной заразы. Элен и Рене ничтожества? Возможно, зато они безупречны. Они себя не обесчестят, не собьются с пути.
Однажды от Жана пришло письмо, разорвавшееся как бомба. Письмо относительно длинное (целый листок, исписанный с двух сторон), к которому была приложена нечеткая любительская фотография: смуглая молодая женщина с длинным ожерельем держала на руках спящего младенца, совсем кругленького, в чепчике, обшитом лебяжьим пухом, — жена и дочь Жана, вступившего в брак, не поставив в известность мать.
Маргерит задумалась и промолчала.
6
Пасхальные каникулы 1933 года запомнились дочери Жана на всю жизнь. Погода стояла великолепная. По утрам мать будила девочку и вела ее осматривать достопримечательности Парижа.
О систематическом обходе музеев не было и речи. Речь шла о том, чтобы бродить по улицам, обнаруживая, как мало-помалу, а то и вдруг, один район сменяется другим, одна обстановка другой, как одна деревня переходит в другую.
Ибо в те времена каждый район Парижа был как бы особой деревней. В квартирке у опушки Венсенского леса, на проспекте Мишеля Бизо большой город не чувствовался, она была частью двенадцатого округа, спокойного, малолюдного, просторного. Правда, весной и летом, по воскресеньям, сюда приезжали на метро семьями, чтобы устроить пикник на широкой поляне возле Порт Доре, которую быстро вытаптывали до желтизны. Влюбленные катались на лодке по озеру. Но по будним дням лес посещали только немногие матери с детьми.
Дорога в Лес была хорошо знакома девочке, потому что она часто ходила по ней то с мамой, то с бабушкой. Но хотя маршрут как с одной, так и с другой оставался неизменным, прогулка все же оказывалась ничуть не похожей.
Гуляя с мамой, можно было рассчитывать на новые знакомства. «Хочешь, поиграем?» — такова была ритуальная фраза, произносившаяся при встрече с другим ребенком. Мама читала в тени, время от времени отрываясь от книги и бросая дочери улыбку.
Бабушка не желала рисковать и не допускала мимолетных содружеств, таких, однако, соблазнительных. Поэтому она полностью отдавалась девочке, беседовала с ней, придумывала тихие игры или предлагала ей небольшой урок ботаники. Они закусывали, сидя на скамье перед озером, глядя, как проплывают лебеди. Из своей черной клеенчатой сумки бабушка вынимала два хлебца, две плиточки шоколада, металлический помятый стаканчик и флакон с подсахаренной водой, согретой солнцем ясного дня. Девочка опьянялась чувством собственного послушания, у которого был легкий привкус скуки.
В тот год, на пасху, мама решительно повернулась спиной к лесу, чтобы отправиться на завоевание Парижа.
В квартале Бель-Эр, в квартале Пикпюс красивые прямые проспекты с широкими пустынными тротуарами представляли несравненные возможности для игры в серсо. Девочка убегала вперед, останавливаясь и поджидая мать, когда нужно было перейти улицу. Серсо играло роль лошади, с которой она беседовала, то подстегивая, подгоняя, то ненадолго придерживая.
Иногда они направлялись в сторону Берси. Трамваи на булыжной мостовой срывались с места, лязгая железом. Величественно проплывали под звучный топот пары мощных першеронов огромные бочки. В канавках застаивалась лиловая винная жижа. Они шли мимо лавок овернцев-угольщиков, — это был совершенно иной мир, до которого они гордо добирались пешком.
Вскоре они стали с самого утра выезжать за пределы этих пограничных деревень. На площади Домениля садились в автобус, который шел в Марэ. Тут уж было не до серсо. Тротуары оказывались такими узкими, что нередко матери и дочери приходилось шагать гуськом. Они открывали для себя площадь Вогезов. Заходили во дворы старых особняков, обесчещенных в те годы черной коростой, пристройками-сараями, нередко служивших складскими помещениями. Порой мама осмеливалась проникнуть даже в подъезд, на лестницу, чтобы ребенок полюбовался ее благородным изгибом, изяществом кованых перил. Случалось, они обедали в каком-нибудь ресторанчике, чтобы затем продолжить прогулку.
«Смотри, — говорила мама, — смотри». И дарила ребенку какой-нибудь прекрасный фасад, переулочек, световой эффект, облако, дерево, фонтан. Возможно, даже нечто большее — некое искусство видеть.
Из Парижа в Париж — их манили тысячи путешествий в разных направлениях. Город был неисчерпаем, до такой степени изменчив, что, обегая его, никогда нельзя было притомиться. Как устать от зрелища, которое всегда ново и всегда неожиданно?
Прачка, заведенье которой помещалось в нижнем этаже их дома, только качала головой, видя, как мать и дочь отправляются в эти экспедиции и возвращаются из них: родившись в Париже, она никогда не выходила за пределы своего района и говорила, что ей и здесь прекрасно. С нее было вполне достаточно территории между мэрией XII округа и Порт Доре. Ребенок, напротив, ощущал ненасытное влечение к городу.
