Жозана Дюранто - Индийская красавица
К тому же парижские вечера и ночи, если преодолеть самые трудные минуты, когда ужасно хочется спать, сулили подчас драгоценные сюрпризы. Она не могла опомниться от восторга в Фоли-Бержер, этом храме фей, где все выглядело волшебством. Феи взлетали в воздух или, напротив, падали с неба среди невероятного празднества огней, музыки и танцев.
Девочка запоминала все мелодии и потом подбирала их одной рукой на клавишах старого учебного пианино, совершенно почерневших. Самое название Фоли-Бержер вызывало у нее представление о стране сказок. Все пастушки здесь были принцессами, сверкавшими от драгоценностей и перьев, такими красавицами, что они могли позволить себе показываться на люди голыми, в бриллиантовых ожерельях, обутыми в серебро и золото, светозарными, великолепными под своими величественными диадемами. Толпа, собравшаяся в полумраке, слушала, как они пели, и восторженно их вызывала. Девочка тоже хлопала, убежденно, изо всех сил, не понимая, почему некоторые зрители смеются, глядя на нее.
Эти чудесные открытия стоили в конце концов частых пропусков школы, по болезни там или не по болезни.
Бабушка поможет понять то, чего она не слышала на уроке. С ней занятия пролетали незаметно. Она раскатисто смеялась, говоря: «Ну вот мы и закончили час наглядного обучения!» Как было девочке догадаться об этом? За завтраком умело пробудили ее любопытство: и она задала сотню вопросов о невинных овощах, положенных ей в тарелку. Ответы и составляли урок. Обучаться таким образом значило вести беседу, разнообразную, вовсе не утомительную, — по видимости, это был самый непринужденный разговор на свете, в действительности — умело, любовно направляемый в нужную сторону.
И если даже она, пропустив школу, не шла к бабушке, ей никогда не бывало скучно с мамой. К десяти годам она уже давным-давно пользовалась разрешением рыться в любых книгах. Мама играла с ней в «А это кто написал?». Мама брала книгу и, прикрыв обложку, читала какой-нибудь отрывок, а девочка должна была как можно скорее назвать имя автора. Немного позднее пришлось научиться отвечать также и на второй вопрос: «А откуда ты это знаешь?» Иными словами, нужно было подстеречь самый неожиданный поворот фразы, уловить ритм, поймать особенности языка, ухватить беглый намек на скрытый контекст. Разумеется, когда встречались имена собственные, мама произносила вместо них: «Хм! Хм!» — было бы слишком просто узнать Ромена Роллана по Кристофу или Колетт по Сидо.
Школьница в домашних шлепанцах, девочка, замкнутая в четырех стенах квартирки, играла в ученье и училась играючи, неспособная (она останется такой на всю жизнь) отвести в своей жизни одно время игре и другое время — труду.
Отъединенная от своих сверстниц этим странным воспитанием, она останется такой надолго и подчас не без горечи: ибо куда способней жить приспособившись — к другим людям, к обычаям, к господствующим правилам. Но есть нечто умиротворяющее, утешительное и в том, что идешь к самой себе кратчайшим путем, пусть он даже и пролегает в стороне от торных дорог.
5
Двадцатые годы никак не могли прийтись по душе Маргерит, с тоской вспоминавшей простые и счастливые времена своего детства в Индийской Красавице. Сохранилась ли еще эта деревенская колониальная лавка, где, как некогда ей казалось, были собраны все богатства материального мира?
Жизнь перевернулась, приобретя достойную сожаления легкость. Молодежь стала шумной, дерзкой, несдержанной. Сама Маргерит хранила, разумеется, верность ценностям предвоенного и военного периода. Но ей приходилось вести непрерывную повседневную борьбу, чтобы не менялись и дети, оставшиеся при ней. И все же, вопреки всем ее усильям, потрясения внешнего мира не проходили для них бесследно, стоило дому на улице Франклина прийти в соприкосновение с осаждавшим его неприятелем. Маргерит стояла на страже. Подле нее уже не было старших детей, на которых можно было бы, хоть отчасти, положиться, воспитанием Рене и Элен — «маленьких» — она занималась сама. Иными словами, им на долю достался режим исключительно суровый, по сравнению с которым детство старших братьев и сестры было, можно сказать, расцветом либерализма.
И в самом деле, Маргерит теперь уже не просто направляла поведение двух младших. Она держала под контролем их малейшие помыслы. На улице Франклина воцарился режим инквизиции.
Девочка и мальчик, каждый на свой лад, приноравливались к крайностям своего положения, напрочь отделявшего их от сверстников. Они ни с кем не общались, спеша вернуться домой тотчас по окончании занятий в лицее, и никуда больше носа не высовывали из дому. Рене обезьянничал, повторяя материнские сарказмы, и не без удовольствия принимал одиночество, преисполненное гордыни. Элен, отлично выдрессированная, ходила по ниточке, являя собой пример безукоризненной пассивности. У нее не было ни собственной воли, ни желаний, ни предпочтений. Язвительные замечания, брошенные матерью в моменты безумного гнева, она воспринимала буквально. Поэтому всерьез считала себя кретинкой, тупицей, лентяйкой и уродиной. Ей было отлично известно, поскольку она слышала это сотни раз, что она и в подметки не годится старшим братьям и сестре. В классе она старалась показать себя с лучшей стороны, но работала вяло, без всякой надежды на успех. Застенчивая до пугливости, Элен жила в непрерывном страхе, что ей придется отвечать перед всем классом, хуже того — у доски. Вызванная к доске, она совершенно дурела и как будто слепла от волнения. Лицо и шея шли пятнами. Ей мерещились смешки, издевательские замечания, долетавшие до нее сквозь пелену мучительного смущения. Потихоньку она вырабатывала в себе то самое презрение к окружающим, объектом которого считала себя.
Вся ее сокровенная, потайная жизнь была сплошным стыдом. Только она сама ведала, какие нечистые мысли, какие гнусные мысли порой пронзали ее. Она изнуряла себя исступленными молитвами, но они оказывались какими-то дырявыми — ей, как она ни старалась, не удавалось сосредоточиться. Она отчаянно корила себя: значит, она не способна даже на подлинное раскаяние. Создание слабое, безвольное, червь. Она ненавидела себя. Предавалась яростному самоуничижению. Она читала по старому Псалтырю матери:
Прости мне, Господи, ничтожнейшей рабыне Греховности своей!Веду я с нею спор жестокий, но понынеНе совладаю с ней.Ее коварному велению подвластна,Я от тебя бегу.Ее ярмо кляну вседневно и всечасно,Но сбросить не могу.Ищу смирения — гордыни неотступноМеня терзает змей.И чистоту любви поганит грех преступноНечистотой своей[2].
Раздавленная горем, она вдобавок ужасалась, что не может выжать из глаз ни единой слезинки. И пела в церкви с искренним отчаянием:
Ничто во мнеНе достойно любви…
Маргерит видела и отлично понимала, что это хрупкое существо перемолото ею. Возможно, перемолото безвозвратно.
Но времена настали трудные. Совершался невероятный переворот. На протяжении одной своей жизни Маргерит довелось увидеть, как треснул, рухнул, обратился в прах плотный, целостный, единообразный мир, свежий, точно плод в Индийской Красавице, где ей выпало счастье провести волшебное детство.
Теперь менее чем когда-либо были допустимы малейшие колебания. Учительница, страж, призванный блюсти исконные добродетели, уж конечно же, не даст себя провести, не поддастся чарам трогательной нервозности, написанной на лице молодой девушки с широко раскрытыми черными глазами византийского истукана, недвижной, окаменевшей от страха и горя.
Нужно было бороться. Сопротивляться всей этой распущенности, этому нашествию «свободы», толкуемой чернью в самом низменном смысле. Противостоять этому всеобщему хаосу, преступной терпимости, открыто извинявшей все грехи, все проступки, все заблуждения. Элен, правда, страдала от войны, которую вела мать, больше, чем того требовали разум и справедливость: ибо, в конечном итоге, молодая девушка не была ни полным ничтожеством, ни отъявленной злодейкой. Но История не переворачивает великую страницу Времени, не убив при этом несколько невинных: а призванием Маргерит отнюдь не была защита слабых. Одинокая и маленькая, вдобавок — женщина, она приняла на себя трудную миссию противоборствовать наметившемуся гигантскому сдвигу, в котором, возможно, суждено было погибнуть всему тому, во что она верила.
Она уже так давно привыкла воспитывать — и не только свой класс, обновлявшийся ежегодно, но также, и главное, себя самое. Она твердо знала, какова правильная позиция во всех случаях жизни, и безошибочно распознавала всякую другую. Она выдержит до конца, ее воля пребудет неколебимой. Вместе с почитаемыми ею стоиками она различала зло, которое зависит от нас самих, и зло, которое от нас не зависит. Бестрепетно встретим катастрофы, где наша воля бессильна, но не позволим себе ни малейшего упущения, если что-то от нас зависит. Что могло еще «зависеть» от учительницы в этом мире, катившемся к распаду? Ясное дело — она сама. И ее ученики, с каждым годом стоявшие на все более жалком уровне, словно класс был каким-то прибором для измерения общего падения века. Но прежде всего — ее собственные дети. Надлежало сделать из них наглядный пример того, на что способно последовательное воспитание, неукоснительно опирающееся на ценности, которые сделались недоступными пониманию толпы.
