Жозана Дюранто - Индийская красавица
Но, обучая дочь Жана, она не нуждалась в подобных хитростях. Маргерит не стоило большого труда внушить внучке, что та никогда не будет в расчете с самой собой, и все ее усилия, все ее прилежание, вся ее добрая воля — только зачатки того, что она должна сделать. Маргерит учила свою последнюю воспитанницу, что не существует работы, доведенной до полнейшего совершенства, до полнейшей завершенности. Задача, решенная правильно, могла бы быть лучше оформлена. Диктант, в котором нет ошибок, мог бы быть написан красивее. Самая аккуратная тетрадь уже испорчена одной-единственной помаркой, нетвердо выведенной цифрой, неправильным начертанием буквы. Недостаточно стараться изо всех сил; нужно делать больше, чем в твоих силах.
Когда девочка, проникшаяся чувством собственной недостойности, предавалась чрезмерному самоуничижению, Маргерит, замечая это, умела свысока похвалить ее, интерпретируя на свой лад, в педагогических целях, слова Паскаля: «Если он себя возвышает, я его принижаю; если он себя принижает, я его возвышаю». Так, тщательно дозируя порицание и похвалу, она думала добиться положения оптимального равновесия между недовольством собой и верой в себя, при котором одно опирается на другое, взаимно друг друга подкрепляя. Поскольку у ее воспитанницы не было соучеников и ей не с кем было себя сравнивать, следовало научить ее, как стать своим собственным ориентиром — ориентиром, который необходимо, разумеется, превзойти.
Маргерит ежедневно изобретала новые поощрения. В черной коробке, украшенной рекламой ниток «У китайца», хранились старый-престарый набор для игры в блошки, лото, домино и мелкие экзотические ракушки — память об одном из путешествий Эмиля. На подоконнике в кухне прорастала на влажной вате фасоль. Они учились вырезать из бумаги хороводы плясуний, вышивали крестом по канве. Частенько также позволяли себе роскошь ничего не делать, ни о чем не говорить. Девочка слегка приподнимала занавеску на балконной двери и глядела на улицу. Она никогда не покидала Парижа и не нуждалась в деревьях, чтобы следить за сменой времен года. Менял цвет камень домов, становясь из золотистого серо-синим. Фонарщик зигзагами спускался по улице Капри, зимой — рано, летом — поздно. В декабре переливалась огоньками витрина колониальной лавки, где большой целлулоидный пупс дремал между крохотными ослом и быком.
Даже сидя вместе, бабушка и внучка иногда забывали зажечь свет. Каждая из них погружалась в свои грезы, цепенея от неподвижности и подступающего холода. Трудный час сумерек сжимал тоской сердце обеим. Девочка дрожала. Это был час, когда приходила пора возвращаться домой к молодым родителям.
Маргерит оставалась одна, совсем одна.
Иногда она делала себе бульон из кубиков «Маджи». И рано ложилась спать.
7
В 1924 году Маргерит написала своим красивым почерком письмо сыну, начинавшееся словами: «Мой милый Жан». В письмах она неизменно обращалась к детям только так: «Мой милый Эмиль», «Моя милая Шарлотта».
Без всякого злопамятства она выражала свою радость по поводу того, что он стал отцом и счастлив. О том, как горько ей было узнать, что он женился, не посоветовавшись с ней, она умолчала.
Мать приглашала его провести отпуск на улице Франклина. Она сумела ловко уклониться в своем письме от какого бы то ни было упоминания о молодой матери, которая таким образом не была ни приглашена, ни отвергнута.
Жермена, на которой женился Жан, наивно пришла в восторг от столь благодушного отношения. Жан, знавший автора письма лучше, выказал известное недоверие.
Жан и Жермена познакомились вечером 31 декабря. Она пришла в театр со своей подругой Марселиной. Он — со своим другом Пьером. Все четверо были веселы и застенчивы. Веселы, потому что это была ночь под Новый год, она была с приятельницей, он с приятелем, война уже кончилась, и всем им было по двадцать лет с небольшим. Почти еще дети. Застенчивы — что касается Жана, причина этого известна.
Жермена прибыла с другой планеты, она не имела ни малейшего представления о том, что значит, что таит в себе улица Франклина. Жан показался ей просто высоким юношей, веселым, непринужденным и немного трогательным из-за своей прямоты и простосердечия.
Четверо молодых людей болтали перед началом спектакля, в антракте и после окончания. Марселина с первого взгляда влюбилась в Пьера. Жермена в Жана не влюбилась. Или, во всяком случае, считала, что не влюбилась.
Обе девушки жили вместе на Монмартре, в комнате, где мебелью служили ящики из-под мыла, покрытые кретоновыми оборками. Они сами обставили это жилище, пестревшее цветами.
Из театра пошли пешком, молодые люди проводили девушек. Обе распрощались со своими рыцарями на положенной границе: иными словами — на углу улицы, где жили. Выдать свой адрес было бы неприлично.
Так чуть за полночь, на переходе меж двумя годами, они потеряли друг друга, казалось, навсегда.
Но не прошло и недели, уже в новом году, как Жермена, к своему великому удивленью, узрела на углу улицы высокий худой силуэт Жана, который читал газету, прислонившись к стене в небрежной позе ковбоя.
Он стоял здесь на посту уже на протяжении нескольких дней, устроив засаду на манер какого-нибудь журналиста или полицейского. Но поскольку время тянулось долго, его бдительность притупилась: он был поглощен «Энтрансижан».
Жермене стало смешно. Она колебалась недолго. И оторвала юношу от его чтения.
Какое облегчение для обоих — они нашли, потеряли и на этот раз, к счастью, вновь обрели друг друга. Теперь они не расстанутся до гроба.
Благодаря им, Марселина тоже вновь — увы! — встретилась с Пьером и пережила, далеко не так счастливо, свой роман, параллельный их роману, протекавшему под победные фанфары. Марселина немало выстрадала. Комнатушка, пестревшая кретоновыми цветочками, стала местом, где она лила слезы.
Жермена часто — все чаще и чаще — встречалась с Жаном, поджидавшим ее по окончании рабочего дня у конторы страховой компании, где она занималась регистрацией дел и отчасти машинописью. Случалось, ее подруга Марго приглашала их с Жаном к себе на ужин. Они спорили ночь напролет. Потом Жан и Жермена шагали по обновленному Парижу, где занимался день.
Они были молоды, молод был и мир. Все они оправлялись от своего детства и долгой войны.
Улица Франклина отступала для Жана в какую-то невероятную даль. Жермена и он обменивались воспоминаниями, и все же он не мог передать ей всю странность пережитого. Жермена была здорова, как наливное яблочко, проста, как молоко. Жан обожал ее свежее ирландское личико, темные волосы, светлые зелено-голубые глаза, не очень большие, невинные, как у котенка. Нижняя губа у нее чуть оттопыривалась, как на некоторых портретах Веласкеса, придавая лицу выражение то ли ребенка, надувшегося от обиды, то ли лакомки, упивающегося жизнью, которое казалось Жану неотразимым.
Свадьбу сыграли наскоро, без помпы. Они были бедны, и все им доставляло радость. У невесты не было ни веночка с фатой, ни платья с треном, но она была уже слегка беременна и светилась как королева, не нуждаясь в соблюдении этикета.
Жан без всяких сожалений расстался с Сорбонной, с ее пустопорожними словесами и ее пылью. Он ухватился за первую попавшуюся службу. Он чувствовал, что живет.
Ожидаемый ребенок, к сожалению, оказался девочкой: это никак не отвечало чаяниям родителей. Девочка — то есть полупровал, осечка, в конечном итоге, ребенок неполноценный. Жермена тем не менее находила, что дочь — милашка, она была похожа на Жана.
Молодой отец, разочарованный, смущенно глянул на это красноватое личико. «Ну прямо ваш портрет», — сказала повитуха. «Более того — моя карикатура», — ответил он. И долго потом не хотел вовсе смотреть на дочь.
Все это не сулило ничего хорошего. Молодая женщина выбрала ребенку странное имя, взятое из феминистского романа, весьма авангардистского и весьма безвкусного, с претенциозным названием «Бунтарка».
Жермена глядела на своего ребенка со страхом, боясь, что не сумеет его вырастить. Долгими месяцами, даже годами она ждала неотвратимой смерти дочери. Хотя эта последняя процветала, пробуждалась, улыбалась и смеялась — по ней заранее носили траур.
Какой-то юродивый на улице внезапно схватил за голую ножку девочку, которую мать держала на руках, и предрек мрачным голосом: «Этот ребенок умрет, не пройдет и года». Ничего такого не произошло, но Жермена часто плакала. По ночам она зажигала свет (газовый рожок), чтобы убедиться, что малютка еще дышит.
Это был период постоянных страхов.
Жан написал сказку и для потехи отослал ее в «Канар аншене». Были все основания думать, что эта попытка канет в редакционную Лету: у Жана не было ни связей, ни рекомендаций, ни знакомств, ни опыта.
Но нет. Сказка вышла в свет на следующей неделе, помещенная на видном месте и даже, если не ошибаюсь, в лестной для автора рамочке[3].
