Жозана Дюранто - Индийская красавица
Это был период постоянных страхов.
Жан написал сказку и для потехи отослал ее в «Канар аншене». Были все основания думать, что эта попытка канет в редакционную Лету: у Жана не было ни связей, ни рекомендаций, ни знакомств, ни опыта.
Но нет. Сказка вышла в свет на следующей неделе, помещенная на видном месте и даже, если не ошибаюсь, в лестной для автора рамочке[3].
Это событие породило великую смуту в его душе и заставило все пересмотреть заново. Значит, давние честолюбивые помыслы, лелеявшиеся на улице Франклина, не были пустыми грезами: карьера журналиста и писателя действительно открывалась перед Жаном, у него действительно оказалось дарование. Он, вероятно, измерил в те дни всю глубину своей жертвы. Ибо, предпочтя зарабатывать на жизнь жене и ребенку, предпочтя повседневное нежное счастье, выпавшее на его долю, он навсегда, без сомнения, отказывался от того, для чего был явно создан.
Увы, нам никогда не приходит на ум, что самый рискованный момент — момент исполнения наших желаний. Жан, возможно, припомнил с грустью одну сказку, которую так любила в свое время комментировать Маргерит. Жили-были бедный старик со старухой, и случилось им оказать от чистого сердца услугу некой фее, переодетой нищенкой. В благодарность фея посулила им выполнить три их желания. Вот старики и призадумались. Что же пожелать? Молодость? Богатство? Красоту? Королевство? Тем временем, глядя на пустой стол, старуха и говорит: «Как бы мне хотелось доброго куска хорошей кровяной колбасы!» Глядь, а колбаса на столе. Старик разгневался: «Вот мы из-за тебя и потеряли первое желание. Хотел бы я, чтобы эта колбаса вцепилась тебе в нос!» Колбаса как прыгнет! И не оторвать. Старуха горько заплакала. Муж в смятении утешает ее: «Буду богат, закажу для нее золотой футляр». «Нет, нет! — умоляет старуха. — Избавь меня от этой беды!» Ну, старик и уступил: так что по третьему желанию колбаса исчезла. И остались они такими же бедняками, как были прежде.
Один возжелал духовной независимости, не подумав, что это влечет за собой потерю власти, денег, почестей. Другой, возмечтавший о славе, сетует, что нет у него ни искренней дружбы, ни любви. Жан хотел любви — и получил ее.
Он недолго предавался горьким мыслям. Но написал матери. И приложил к письму любительский снимок, где молодая женщина с длинным белым ожерельем склонилась к маленькой девочке, уснувшей у нее на коленях.
Ответ не заставил себя ждать, но Жан знал, до какой степени все в нем продумано. Мать просто писала, что будет счастлива принять у себя на отпуск «своих детей». Оборот тонкий — ибо, кого считала она «своими детьми»? Уж наверняка не Жермену, ей совершенно неизвестную, и, без сомнения, совершенно для нее неприемлемую, узнай она ее поближе. Жану, следовательно, предстояло это испытание: он должен был представить матери молодую жену вместе с ребенком. Что касается младенца, дело пустячное: тут не приходилось ничего опасаться. Маргерит безусловно растает перед девочкой, плотью от ее плоти. Но Жермена? Как должно умилить Маргерит дитя, чтобы оно послужило пропуском и охранной грамотой для своей матери!
Жан попробовал посмотреть на жену более критическим взглядом, чем ему доводилось до сих пор. Эта радость жизни, пленявшая его, эти простодушные высказывания, эта до невероятия спокойная совесть католички, регулярно омываемая от греха, — он пытался взглянуть на все это глазами, которыми, вполне вероятно, увидит Маргерит.
И тут несколько усомнился в уместности своего выбора.
Жермена с раздражающим доверием готовилась к путешествию в Пуатье, словно это была самая заурядная поездка. Она наглаживала простенькие платья, сшитые собственноручно, поспешно дострачивала хитроумные блузки, просторные и падавшие мягкими складками по моде тех лет, сочиняла на досуге летние одеяния для дочки, легкие и крохотные. Жан задумался всерьез. Он стал опасаться, что встреча окажется весьма трудной. Он очень внимательно перечитывал материнское письмо — так, как обычно вчитывались в редкие письма, прибывавшие на улицу Франклина, стараясь отыскать смысл, заключавшийся между строк, в умолчаниях.
Жермену раздражала (и никогда не перестанет раздражать) такая манера чтения и перечитывания. Она поглощала письмо мгновенно. Читалось то, что написано, схватывался общий смысл, и делу конец. Жан, как и его мать, как и все племя, старался вычитать что-то из почерка, из расположения слов. Задумывался над интервалами между словами, пробелами, умолчаниями. Искал то, что не могло не таиться в ненаписанном, в подразумевавшемся.
«Ты премного извлекаешь из маленького письма», — замечала, смеясь, Жермена. А он не мог не думать, что ее собственная манера читать чересчур уж примитивна. Из письма матери следовало извлечь не только его смысл, лежащий на поверхности. Напротив, нужно было путем сложных умозаключений и тонкого проникновения в содержание различить за явным посланием всю совокупность намеков, куда более опасных и многозначительных, чем то, что было написано черным по белому.
Чем больше приближался час свиданья, тем тревожнее становилось на душе у Жана, понимавшего, что ему наверняка придется в одно и то же время защищать свою молодую жену от недоброжелательства, им предчувствуемого, и просить прощения за ее наивные высказывания, которых приходилось опасаться и с которыми он уже не ощущал себя полностью солидарным, как в дни первых любовных восторгов.
Маргерит ожидала сына на вокзале Пуатье вместе с Шарлоттой, Эмилем, Элен и Рене. У Жана сжалось сердце, когда он увидел ее — все той же и одновременно так постаревшей. На ней, как всегда, была черная шляпка, горизонтально надвинутая на лоб: вдова своего сына Франка, военная вдова. Яркость Жермены была явно неуместна.
Молодая женщина простодушно расцеловала своих сдержанных золовок и даже деверей. Эмиль от этого весь, конечно, залился краской. Маргерит великодушно спрятала улыбку. Жан улыбку заметил, как и усилье ее спрятать. Ему это не понравилось.
Девочку взяла на руки Элен, порозовевшая от счастья. Все направились на улицу Франклина, где их уже ждал ужин.
Жермена переступила порог, ничего не подозревая. Ей и в голову не приходило, что она была врагом, победителем, варваром, с которым долго велась война, иноземным захватчиком, впервые проникшим в сердце крепости. Она даже не знала, что перед ее вторжением эта крепость долго жила на осадном положении.
Вместе с нею внутрь дома проник внешний мир, и новое время, столь яростно отвергаемое, спокойно утвердило себя в самом центре бастиона сопротивленья, воздвигнутого Маргерит.
Жермене еще предстояло многому удивиться.
8
Когда же это было — в 1933 или весной 1934? Жан купил подержанную машину, свою первую машину. Ему перевалило за тридцать, но он только что научился водить. Усадив дочь на песочные шерстяные подушки заднего сиденья, он попытался стронуться с места. Машина не двигалась, — очевидно, он забыл что-то важное из действий, которые ему следовало осуществить. Девочка ждала, очень довольная.
И тут произошло событие, о котором, возможно, нельзя рассказать словами (хотя в тот вечер девочка впервые попыталась себе это объяснить) и которому предстояло изменить всю ее жизнь.
Обнаженная рука девочки лежала на песочной шерстяной ткани — новой территории, во владение которой она радостно вступала, как это делают собаки и кошки.
Пока Жан выпутывался, сражаясь с таинственным мотором, ключом, кнопками, сложной, но блестящей панелью управления, она разглядывала свою собственную руку на нейтральном фоне подушек заднего сиденья, набитых, как было принято в те давние времена, волосом.
Ей пришло в голову, что эту руку — телесного цвета на чуть более густом фоне — невозможно нарисовать, не прибегнув к какой-то уловке. Обвести черным, затемнить контур этой обнаженной руки значило в некотором роде — солгать. В сущности, пока она остается вот так неподвижной, ее кисть, ее рука всего лишь более светлые пятна на цветном фоне, на фоне мира, которому полностью принадлежат и ее кисть, и ее рука.
Давно уже привыкнув к этому тайному внутреннему монологу, обращавшему все, что привлекало к себе ее активное внимание; в чудесное зрелище, она осознала в какое-то головокружительное мгновение, что растворена в этой красочной совокупности, где само ее присутствие было мгновением. Только и всего.
Девочка поняла, что вся, с головы до ног, — часть этого зрелища. Для прохожего, идущего мимо и бросающего взгляд на неподвижную машину, она сама — не более чем светлое пятно, разумеется, своеобразное, но слитое с бесконечным и многокрасочным миром, в который вписано ее существование.
Ей захотелось куда-то отступить, спрятаться. Быть далеко, не здесь. Подняться, например, выше этажом, как подымаются в лифте универсального магазина. Ощутить эту мгновенную дурноту.
