Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря
— Мне в реабилитационный блок надо туалетной бумаги.
— Скажи сиделке, чтобы прислали кого-нибудь из сотрудников.
Я показываю ей свою карточку.
— А. Извините. Вы тут новенький?
— Да уж почти год.
— Значит, новенький.
— Ну, наверное.
Мне выдают упаковку туалетной бумаги, за которую я расписываюсь в двух бланках. Я иду обратно в блок, раскладываю туалетную бумагу по туалетам и сажусь на грязный диванчик, держа газету на коленях, притворяюсь, что одновременно читаю и смотрю телевизор. На самом деле я наблюдаю за тем, чтобы никто не трогал окна. По телевизору идет какой-то черно-белый фильм. Четыре художника, рисующие комиксы, пытаются делать первые шаги в бизнесе. Два парня из Нью-Джерси, которые рисуют какие-то тупые комиксы и страдают от коммерческого успеха, потому что чувствуют, что они способны создавать более хорошие, наполненные смыслом книжки. Хорошенькая блондиночка, в которую влюблен один из этих парней (потом выясняется, что она — лесбиянка). И афро-американец из Нью-Йорка, который страстно пропагандирует против белых и белой идеи перед восторженными толпами чернокожих ребятишек. А вне сцены, в реальной жизни, он тих, женоподобен и в открытую гомосексуален, а его лучшие друзья — эти двое из Нью-Джерси.
После очередной разгромной филиппики в адрес белой расы на Нью-Йоркском съезде авторов комиксов он идет по проходу в музыкальном магазинчике в деловом центре с одним из своих белых товарищей. И тут к нему подбегает маленький чернокожий ребенок и просит автограф. Наш герой поворачивается к поклоннику, расписывается на своей книжке с комиксами, показывает пальцем на своего белого коллегу и по-отечески изрекает: «Видишь этого человека? Он — дьявол [10]».
— Он его ненавидит, — замечает Амос Ашкенази.
— Нет, это его друг. Он просто притворяется, что ненавидит его.
— Почему?
— Потому что его друг — белый. А он — черный.
— Он — черный?
— Ну вообще-то это видно.
— Не уверен, — бормочет Амос Ашкенази.
— Как можно быть не уверенным? Тебе на него и смотреть не надо. Просто послушай, как он говорит.
— А что он сказал?
— Ну вот, например, предложение типа Не the devil.
— Кто — дьявол?
— Никто. Это просто пример. Не the devil. Это типичный пример «черного» английского. В «белом» английском просто нет предложений такого типа.
— Это поэтому кино черно-белое?
— Нет. Слушай. По правилам английского и многих других западных языков нельзя просто поставить рядом два существительных.
— Почему?
— Потому что не получится полное предложение. Нужен глагол. Вот так: Не is the devil.
— А у черного мужчины в предложении не было глагола?
— Точно.
— Это потому, что в комиксах можно делать что хочешь. Можно нарушать правила.
— Нет, комиксы тут ни при чем.
— А о чем тогда кино?
— Кино — о комиксах, но смысл в том, что черный парень говорит на другом языке.
— Там что, дубляж?
— Нет, конечно. Они все говорят по-английски. Просто английский язык черного мужчины отличается от английского языка белого мужчины.
— Ну да. Много ошибок.
— Нет, это не так. Это всего лишь другой язык. В «черном» английском ты совершенно спокойно говоришь Не the devil. В «черном» английском, как и во многих других языках, номинативные предложения встречаются очень часто и образуют грамматически полные предложения.
— В каких?
— Что — в каких?
— Ты сказал: в других языках.
— А, это… В большинстве семитских языков, например, в иврите или в арабском, и даже в некоторых индоевропейских языках, типа валлийского.
— А чернокожие люди говорят на валлийском языке?
— Нет. Но в «черном английском», так же как и в валлийском языке, можно составить предложение без глагола-связки. Это не будет ошибкой.
— Почему нет?
— Потому что так устроен язык.
— Я думаю, я понял.
— Отлично. Теперь тебе понятно, почему чернокожие могут произнести фразу типа Не the devil!
— Да. Потому что у них губы толстые, правильно?
Иногда мне трудно понять: Амос Ашкенази на самом деле настолько туп или ему просто нравится вести себя как последняя дурья башка? Кроме того, мне трудно понять: знает ли он, что носит только фиолетовые майки?
А вот говоря об эмфатических предложениях, мне надо бы ему рассказать о псевдо-эмфатической структуре: «Что сейчас нужно Ибрахим Ибрахиму — так это яблоко».
Но я расскажу вам про Ибрахим Ибрахима чуть попозже, потому что у меня тут Ассада Бенедикт снова начинает вести себя как-то странно.
— Я мертвая, — говорит она и почесывает свой нос.
— Откуда ты знаешь, что ты мертвая?
— Я пахну смертью.
— Так помойся.
— Не поможет. Я гнию изнутри.
— И что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Ничего. Я собираюсь убить себя.
— А я думал, ты уже мертвая.
— Но я все еще двигаюсь.
— Не понимаю. Если ты мертвая, как так получается, что ты двигаешься?
— И я не понимаю, — отвечает она. — Мертвые люди не должны двигаться.
— Точно.
— И это значит, что у меня нет выбора, кроме как убить себя.
— Хорошая мысль, — говорю я и сбрасываю сообщение на пейджер доктора Химмельблау. Она приходит в блок, дает Ассаде Бенедикт дополнительную дозу клозапина и велит ей смотреть телевизор.
Они все говорят, что я негуманный. Доктор Химмельблау говорит, что я должен давать им отпор, если они начинают действовать мне на нервы. Они говорят, что я уродлив, но доктор Химмельблау советует мне помнить о том, что они все используют механизм проецирования.
Доктор Химмельблау уходит в свой кабинет. Ассада Бенедикт возвращается в игровую комнату.
— Доктор сказала мне смотреть телевизор. О чем кино?
— Спроси Амоса Ашкенази.
Не знаю, почему, но они все уверены, что разговаривать с другим пациентом явно ниже их достоинства. Вот если они ругаются — то это пожалуйста. Тут у них нет проблем с общением. Так что если я заставляю их говорить друг с другом, это имеет терапевтические цели. Это реабилитация. Если ты не в состоянии поговорить с таким же пациентом, как же ты будешь вести себя в обществе? Кроме того, я не люблю, когда меня дергают. Если не что-нибудь срочное — не трогайте меня. Оставьте меня в покое.
— О чем кино? — спрашивает Ассада Бенедикт.
— Я точно не знаю, — говорит Амос Ашкенази.
И она садится, только не напротив телевизора, а рядом с ним, и смотрит на Амоса Ашкенази, который смотрит кино.
— Не хочешь ли прочитать еще одно? — Ко мне подходит Абе Гольдмил и протягивает свой коричневый блокнот.
Если Господь повелел ей быть звездой,Тогда её небесного тела каждому изгибуЯ, язычник, клянусь поклоняться издали,Её каждое золотое правило клянусь соблюдать;Так же, как великое, зеленое, благодарное дерево служило быСвету, что дает ему жизнь, длинной, теплой руке,Которая пощипывает его замерзших цветов каждый онемевший нервИ поднимает его, и заставляет его понять,Что каждый лист, которым оно хвалится, словно оркестрСвятых серафимов, поющих песни хвалы,Иску ста игроков, перебирающих струну и нить,Которые свое мелодичное эхо желают поднять,Подобно жертве величественным лучам, которые правятВ раю, а на земле простирают свои сладкие напевы.Белокурая лесбиянка показывает язык своему поклоннику.
— Он смотрит кино, — говорит Ассада Бенедикт.
— Он читает газету — говорит Амос Ашкенази.
Абе Гольдмил забирает блокнот и садится рядом с Урией Эйнхорном. Тот пальцем поправляет свои грязные очки на переносице и в который раз начинает рассказывать свою историю. Тупая, на самом-то деле, история. Я бы с радостью избавил вас от неё, но Урия Эйнхорн настаивает на том, что её нужно пересказать хотя бы раз в неделю. Принимая во внимание еще и то, что сейчас тут все равно нечего делать, вы можете присоединиться к нам и послушать. Просто помните, что Урия Эйнхорн — это вам не столп мировой стабильности, так что сегодняшняя версия может быть либо мучительно скучной, либо очень интересной, в зависимости от его умственного состояния.
* * *Я раньше был лучшим спальщиком в городе. Я просыпался в семь-тридцать каждое утро, принимал душ, надевал костюм и галстук, — да-да, у меня тогда была хорошая одежда, — и ехал на работу. Я работал в лучшей в Тель-Авиве клинике сна. Я туда приезжал в девять утра, каждый день, снимал одежду, надевал пижаму и ложился спать. Я был одним из двадцати профессиональных спальщиков, которые работали в клинике, и за нами наблюдали лучшие психиатры, неврологи, психологи и техники. Каждое утро они прикрепляли электроды и измерительные приборы к нашим телам, и мы погружались в сладчайший, глубочайший сон. В сложных исследованиях когнитивных процессов во время сна ученые наблюдали за тем, как мы спим. Они составляли карты движения наших глаз. Они записывали волны мозга. Они сканировали нашу центральную нервную систему. А потом, в пять часов вечера, они будили нас.
