Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
— Ладно.
— Нет!
— Что еще — нет, сэр?
— Нет, — обреченно вздохнул лейтенант. — Мы ведь на войне, так?
— Вроде так.
— Вот то-то же. Война все-таки.
Снова хлынул дождь. Он начался громом, потом засверкали молнии, заливая лежащую далеко внизу долину зеленовато-призрачным светом. Потом снова загрохотало, потом гроза прошла и остался один только дождь. Они лежали молча и прислушивались. Вдруг ни с того ни с сего в голове у Пола Берлина, который считал себя человеком с патологически здоровой психикой, не обремененным высокими материями, амбициями и философией, возникла картина убийства. Бойни. Он увидел, как у Каччато проламывается правый висок, как потом наружу вылезают мозги. Не образ, не символ — Пол Берлин не из тех, кто мыслит образами, — а просто жуткое видение. Он попытался вспомнить ход своих мыслей, приведших к этому, но ни о чем таком он не думал, только о дожде, о своих преющих, немеющих конечностях. Не с чем связать, нечем объяснить эту кровавую картину. Просто увидел, как круглая башка Каччато вдруг взорвалась, будто пропоротый шар со сжатым гелием — тррах!
«Куда его черт несет, — размышлял Пол Берлин, — и чем это все кончится? Конечно, убийство было логическим выходом из порочного круга; Каччато его заслужил и едва ли избежит. За глупость рано или поздно приходится платить, а на войне расплачиваются живой валютой — оторванными пальцами, размозженной костью бедра, разлетевшимися брызгами мозга. Война все-таки!»
Пол Берлин с какой-то предрассветной чувствительностью жалел Каччато, жалел себя за перенесенные страдания, от которых мерещится такое, и уповал на чудо. Он устал от убийств. Он испытывал не страх — во всяком случае сейчас, — не потрясение, а просто глубокую всеохватывающую усталость.
— А ведь он храбрый парень, — прошептал он. Потом заметил, что Док его слушает. — Серьезно, помнишь, как он выволок тогда вьета из бункера?
— Да.
— И выстрелил ему прямо в морду.
— Помню.
— Во всяком случае, трусом его не назовешь. Он сбежал не со страху. Этого о нем не скажешь.
— Зато другого много чего можно сказать.
— Верно. Но в смелости ему не откажешь. Это ты должен признать.
— В общем-то, конечно. — Голос у Дока был совсем сонным.
— Интересно, он по-французски умеет?
— Ты что, шутишь, что ли?
— Просто интересно. Как по-твоему, трудно выучить французский, Док?
— Кому? Каччато?
— Все равно не так уж сложно. А все-таки, что ни говори, приятно думать, как там Каччато топает в Париж.
— Спал бы ты лучше, — посоветовал Док Перет. — О собственном здоровье подумать тоже не вредно.
Они шли высоко в горах.
Война осталась далеко от этих благодатных горных мест, где росли деревья и густая трава, где не было ни людей, ни собак, ни нудных долинных будней. Настоящая девственная природа, и лишь одна размытая узкая тропа вела вверх.
Они шли с опущенными головами. Впереди Гнида, затем Эдди Лазутти, Оскар, следом Гарольд Мэрфи с пулеметом, потом Док, лейтенант, и замыкающим — Пол Берлин.
Они уже выбились из сил и молчали. Мысли сосредоточились на ногах, а ноги отяжелели от прилившей крови, потому что шли они уже долго и день был насквозь сырой от бесконечного дождя. Не какого-нибудь тоскливого или вещего дождя, а просто дождя, от которого некуда деться.
Ночь они провели возле тропы, а утром снова двинулись вверх. И хотя никаких следов Каччато здесь не было, другой тропы на этой горе тоже не было, и они шли по ней — единственному пути на запад.
Пол Берлин двигался почти автоматически. По бокам у него, не давая ни сгорбиться, ни скособочиться, покачивались в такт с бедрами две фляги с шипучкой. Градом лил пот. Сильное сердце, крепкая спина и с каждым шагом все ближе вершина, мысленно подбадривал он себя.
Каччато они теперь не видели, и Полу Берлину уже думалось, что, может быть, они окончательно потеряли его. От этой мысли на душе у него полегчало, и он, карабкаясь по тропе, начал было наслаждаться красотой окружающего мира, чувством высоты и приятным сознанием того, что настоящая война осталась далеко внизу. Но тут Оскар нашел вторую карту.
Красная пунктирная линия пересекала границу с Лаосом. Немного дальше они увидели каску Каччато и бронежилет, затем его личный жетон и саперную лопатку.
— Этот болван так все и идет по тропе, — простонал лейтенант. — Ну почему он не свернет, скажите на милость?
— Потому что отсюда нет другой дороги на Париж, — ответил Пол Берлин.
— Кретин потому что, — вставил Гнида Харрис.
Размытая и блестящая тропа, смесь дождя и красной глины, вела их все выше.
Каччато не показывался, но по пути оставлял следы: пустые консервные банки, корки хлеба, ленты с золотистыми патронами на карликовой сосне, прохудившуюся флягу, шоколадные обертки, обрывок истертой веревки. И по этим следам они продолжали идти за ним. Следы дразнили и манили, шаг, еще шаг — то вдруг мелькнет вдали Каччатова лысина, то попадется не остывшее еще кострище, то нарочно брошенный у тропы носовой платок.
Так они и брели за ним по тропам, уходящим все дальше и дальше на запад, все в одном и том же направлении, открыто, безо всяких уловок. Места кругом были глухие, скалистые и неприступные, покрытые мраком осенней непогоды. Впереди лежала граница.
— Дойдет вон до тех гор, — сказал Док Перет, вытянув руку, — и нам его уже не достать.
— Это почему же?
— Граница, — пояснил Док Перет. Подъем почти прекратился, идти стало легче. — Дойдет до границы — и привет, Каччато.
— А далеко дотуда?
— Да нет. Пара километров, наверно.
— Тогда, считай, он ушел, — прошептал Пол Берлин.
— Не исключено.
— Бог ты мой!
— Не исключено, — повторил Док.
— Обед в «Тур д’Аржан», вечером — в оперу!
— Не исключено.
Тропинка сузилась и круто взяла вверх, и через полчаса они его увидели.
Каччато стоял на вершине невысокого травянистого холма в двухстах метрах впереди. Стоял и улыбался мирно и спокойно, уже совсем непохожий на солдата. Стоял руки в карманах и не думая прятаться. Будто терпеливо ждет автобуса на остановке и ему совершенно нечего бояться.
— Попался! — заорал Гнида. — Я так и знал! Ну, теперь попался.
Лейтенант с биноклем вышел вперед.
— Так я и знал. — Гнида весь злорадно подался вперед. — Доперло до него, до кретина, и он лапки кверху. Конец ему пришел. Так я и знал! Что будем делать, сэр?
Не отрываясь от окуляров бинокля, лейтенант пожал плечами.
— Пальнуть разок? — Гнида поднял винтовку и, прежде чем лейтенант успел что-либо сказать, дважды нажал на курок. Одна из пуль была трассирующей — как штопор ввинтилась она в туман. Каччато улыбнулся и помахал рукой.
— Во дает, — изумился Оскар Джонсон. — И что делать-то теперь?
— Да уж, — отозвался Эдди, и оба рассмеялись.
Каччато все улыбался и махал им.
— Да, что тут будешь делать?
Гнида вышел вперед и двинулся вверх по тропе. Он шагал быстро и все время возбужденно болтал. Каччато перестал махать, а стоял и смотрел на Гниду Харриса, сложив руки на груди и наклонив большую голову, словно прислушиваясь. Что-то его веселило.
Ничего уже нельзя было сделать.
Гнида увидел проволоку, только когда споткнулся об нее, и ничего сделать уже было невозможно.
Сначала раздался негромкий треск, затем щелчок предохранителя, потом стук упавшей гранаты и шипение. Один звук за другим без промедления.
Гнида все понял. Сделав с разгону еще один шаг, он повалился на бок и покатился, обхватив руками голову и жалко, беспомощно скуля.
Все поняли, что случилось.
Эдди, и Оскар, и Док Перет плюхнулись ничком, кто где был, Гарольд Мэрфи с неожиданной для человека его комплекции ловкостью согнулся пополам и упал, лейтенант зашелся в кашле и осел. У Пола Берлина в глазах побагровело, он зажмурился, сжал кулаки, челюсти и повалился, подобрав ноги к животу и свернувшись клубком.
Надо считать, пронеслась у него мысль, но цифры сбились в кучу и беспорядочно вертелись в мозгу.
Заныло в животе. Началось там. Сначала под ложечкой, потом закрутило в кишках, внизу живота — вот и конец всему, мечтам, дурацким надеждам. Круг замкнулся. Рядом с ним был лейтенант. Воздух замер, застыл моросящий дождь. У Пола заныли зубы. Надо считать — но зубы ныли, и цифры не шли. Я не хочу умирать, возникла среди зубной боли четкая мысль.
А взрыва все не было. Ныли зубы, и крутило в животе. Он оцепенело ждал. Теперь сдавило легкие. Он ждал, а взрыва все не было. Но вот раздался слабый хлопок. Дым, механически отметил он, дым.
— Дым, — простонал лейтенант. — Дым, сволочь!
Пол Берлин ощутил запах дыма. Он представлял себе его бархатисто-лиловый цвет, но не мог ни открыть глаза, ни разжать кулаки, ни распрямить ноги. Что-то крутило в животе, прижимало к земле, он не мог ни отползти, ни отбежать. Взрыва все не было.
