Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
— А ведь он серьезно, — негромко сказал лейтенант. — Этот идиот не шутит.
Карту лейтенант держал так, словно от нее воняло.
И Гнида, и Оскар, и Эдди Лазутти — все кивнули.
На отдых расположились прямо в этом же уютном каменном гнездышке. Забились под скалу и молча сидели, поглядывая сквозь косые струи дождя на склоны следующей горы. Пол Берлин раскладывал пасьянс. Гарольд Мэрфи сделал сигарету с марихуаной, затянулся и передал по кругу. Они курили и смотрели на дождь, на тучи, на бесконечные горы. Было покойно и уютно. Шел славный проливной дождь.
Ритуал завершился в полном молчании. А потом лейтенант мог лишь вымолвить:
— Прости, господи.
Гнида Харрис выругался.
Дождь все лил.
— А может, назад двинем, — наконец сказал Док Перет. — Ей-богу, сэр, а? Развернемся — и обратно. Черт с ним.
Гнида Харрис фыркнул.
— Нет, серьезно, — продолжал Док, — может, пусть себе идет подобру-поздорову, бедолага? Записать его пропавшим без вести, сгинул в бою, заблудшая овечка. Сам очухается рано или поздно, сообразит, какую дичь затеял, глядишь, еще и вернется.
Лейтенант неотрывно смотрел на дождь. Сеточка багровых прожилок выделялась на его желтом лице.
— Как вы думаете, сэр? Пусть идет, а?
— Туп, как бревно, — хихикнул Харрис.
— Только поумнее тебя, Гнида.
— Ну знаешь, Док!
— Захлопнись!
— С какой это стати?
— Я же сказал, захлопнись, — сказал Док Перет. — Прикуси язык.
Гнида хмыкнул, но замолчал.
— Ну, так как все-таки, сэр? Поворачиваем?
Лейтенант молчал. Потом он зябко передернул плечами и вышел под дождь с комком туалетной бумаги. Пол Берлин все раскладывал пасьянс. Представлял себе, будто сорвал банк в тридцать тысяч и будто теперь ему надо придумать, на что бы пустить выигрыш, как в Лас-Вегасе.
Лейтенант вернулся и приказал собираться.
— Поворачиваем, назад? — спросил Док.
Лейтенант покачал головой. Выглядел он совсем больным.
— Я так и знал, — обрадовался Г нида. — Ей-богу, так и знал! Нельзя с войны просто взять и уйти. Пусть знает, тупая башка, что с войны не уходят. Верно, сэр? — Гнида ухмыльнулся и победно подмигнул Доку Перету. — Ей-богу, я так и знал.
Каччато уже добрался до вершины следующей горы. Он стоял опустив руки, с непокрытой головой и сквозь пелену дождя смотрел вниз. Лейтенант Корсон навел на него бинокль.
— Он, может, нас и не видит, — сказал Оскар. — Может, он не знает, куда дальше идти.
— Видит. Видит он нас. Отлично видит. И куда идти, знает. Очень даже хорошо знает.
— Может, сэр, дымку подпустить?
— А что, вполне. Действительно, отчего не поддать немного дымку?
Пока Оскар запускал дымовую шашку, лейтенант не сводил бинокля с Каччато. Недолго пошипев, шашка изрыгнула густое бледно-лиловое облако.
— Видит, — шептал лейтенант, — еще как видит.
— Да он нам машет, поганец!
— Не слепой, спасибо за информацию. Пресвятая дева!
Словно сраженный пулей, лейтенант вдруг осел прямо в лужу, обхватил голову руками и принялся раскачиваться взад-вперед. Клубы лилового дыма ползли вверх по склону горы. Каччато руками бил себя по бокам, словно большая птица крыльями. Пол Берлин взял бинокль. Большая Каччатова голова плыла, будто воздушный шар в облаках дыма. По виду не скажешь, чтобы он был испуган. Просто дурак, мальчишка. Веселится, улыбка во весь рот.
— Мне плохо, — проговорил лейтенант. — Мне плохо. — Он продолжал раскачиваться.
— Может, крикнуть ему?
— Плохо, — стонал лейтенант, — чертовски плохо. В Корее совсем не так было, можете мне поверить. Да, конечно, крикни ему. Как же мне плохо!
Оскар Джонсон приложил ладони ко рту и громко закричал. Пол Берлин смотрел в бинокль. На мгновение Каччато перестал махать руками. Он медленно развел руки ладонями вверх, словно хотел показать, что в них ничего нет. Затем он раскрыл рот, и в этот момент по горам прокатился гром.
— Что он сказал? — Лейтенант по-прежнему сидел на корточках, обхватив себя руками, и раскачивался. Он никак не мог унять дрожь. — Что он такое сказал?
— Не разберешь, сэр. А ты, Оскар?
Снова загрохотало. Протяжный гром волнами шел из самой глубины гор и скатывался вниз, колебля листья и траву.
— А ну тихо, к чертовой матери! — раскачиваясь, орал лейтенант дождю, ветру и грому. — Что сказал этот ублюдок?
В бинокль Пол Берлин видел, что Каччато открывает и закрывает рот, но слышен был один только гром. Потом Каччато снова замахал руками.
«Он же показывает, что улетает, — вдруг понял Пол Берлин. — Забрался, бедолага, на верхотуру, машет руками и хочет улететь».
Как ни странно, движения рук Каччато были плавными, четкими, даже грациозными.
— Курица, — заржал Гнида Харрис. — Глядите-ка! Чисто курица, только что не кудахчет!
— Матерь человеческая!
— Глядите!
— Курица мокрая, ну точно!
По горам, словно топот стада слонов, снова раскатился гром. Лейтенант все раскачивался, обхватив себя руками.
— О черт! — стонал он. — Что же он говорит?
Но Пол Берлин не слышал. Он только видел, как у Каччато шевелятся и растягиваются в счастливой улыбке губы.
— Что он говорит?
И Пол Берлин, наблюдая за полетом Каччато, ответил:
— Он говорит: «Пока!»
Ночью дождь сменился густым холодным туманом. В тумане они разбили лагерь у вершины горы. Гром гремел всю ночь. Лейтенанта стошнило. Потом он сообщил по рации, что преследует противника.
— Может быть, вертолетов прислать, папаша двадцать девятый, — запросили издалека.
— Не надо, — отвечал старый лейтенант.
— Тогда, может, артиллерии? Слушай, что я тебе скажу, папаша двадцать девятый. У тебя такой симпатичный, располагающий голос. Нет, кроме шуток. — Радио-голос на минуту замолчал. — Предлагаю выгодное дельце. Так и быть, дам вам две пушки по полцены, да с гарантией. Делай что хочешь. Ну как, берешь? Мы только что получили партию новых потрясающих стопятидесятипяти-миллиметровок, пальчики оближешь, можешь мне поверить. Мы вот как сделаем. Будешь брать оптом, дешевле обойдется. Идет?
— Нет, — радировал лейтенант.
— Каков! Тебе не угодишь. Тогда, может, ракетами посветить? Есть отличные хлопушки, и огонек настоящий подмешан. Дешевая распродажа, только один день.
— Нет, нет, нет.
— Зря, такой товарец в руки плыл.
— Нет, выродок ты этакий.
— Ладно, дело хозяйское, — разочарованно сказал радиоголос. — Пожалеешь еще… Ладно, папаша двадцать девятый, не дуйся. Счастливо поохотиться.
— Благодарствую, — проговорил лейтенант в сплошной треск помех.
Ночной туман оказался похуже дождя. Холоднее, да и тоску наводил смертную. Они лежали под провисшим тентом, который, словно невод рыбу, собирал туман. Но Оскар, Гарольд Мэрфи, Гнида и Лазутти все равно спали, прижавшись друг к другу, как любовники. Они могли спать без конца.
— Только бы он не останавливался на ночь, — прошептал Пол Берлин на ухо Доку Перету. — Только бы у него хватило ума идти без остановки. Если он будет все время идти, нам его в жизни не нагнать.
— Все равно с вертолетами догонят, или с самолетами, или еще как-нибудь.
— Если оторвется от нас, то нет. Ему надо двигаться незаметно.
— Сколько там времени?
— Не знаю.
— Который час, сэр?
— Чертовски поздно, — отозвался из кустов лейтенант.
— А сколько?
— Четыре часа. Четыре ноль-ноль после полуночи. То есть утро.
— Спасибо.
— Рад услужить. — Его голый зад белел в темноте за кустами.
— Как вы, сэр?
— Чудесно! Неужели не видно, как мне здорово?
— Главное для него — не останавливаться, — снова зашептал Пол Берлин. — Вся надежда, что у него хватит ума идти не останавливаясь.
— Да-а. А что толку?
— Может, и доберется до Парижа.
— Допустим, — вздохнул Док Перет и повернулся на бок. — А дальше что?
— Ничего. Париж.
— Не доберется. Я сам любитель приключений, но отсюда пешком до Парижа не дойдешь. Физически невозможно.
— Он не такой дурак, как кажется, — заметил Пол Берлин, сам не очень-то в это веря. — Он не такой уж тупица.
— Я знаю, — сказал лейтенант. Он вышел из кустов. — Что я, не знаю, что ли?
— Невозможно. Отсюда ни одна дорога не ведет в Париж.
— Можно зажечь горелку, сэр?
— Нет, — ответил лейтенант, заползая под навес и ложась на спину. Он тяжело дышал. — Нельзя зажигать этот дерьмовый примус, нельзя ходить гулять без галош и шарфов, и нет, детки и храбрые мои солдаты, не будет вам сегодня к капусте шоколадной подливки. Нет.
— Ладно.
— Нет!
— Что еще — нет, сэр?
— Нет, — обреченно вздохнул лейтенант. — Мы ведь на войне, так?
