Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
― Слушаю, Турсун.
― Гляжу, подбегают трое. Двое мужчин и женщина. Один из мужчин, очкастый, солидный, достал билет, паспорт, в руках у него ― тощая папочка. Я ― к нему. Прошу, говорю, дыньку пронести вон тому мужчине. Артуру, значит. Очкастый оказался покладистым малым, взял авоську, только поинтересовался, мол, нет ли внутри дыни бомбы. Провожатые мужчина и женщина набросились на меня ― очкастый успокоил, и я понял, что он у них главная фигура.
― Передал?
― Конечно. Слушай дальше. Вышел из здания, вижу, стоит "Волга". Белая. Со шторками. У машины ― знакомые мужчина и женщина. Я не утерпел ― спросил, кому я только что передал сетку с бухарской дыней. Мужчина, значит, в ответ: "Министру ― вот кому! Голова дурья, впутал в базар самого министра!.."
Я засмеялся металлическим неискренним смехом: рассказ Азимова, честно говоря, не тронул меня, не терпелось перевести разговор на нужную тему. И Азимов рассмеялся, но, видно, почувствовав холодок по другую сторону провода, осекся, долго молчал, сопел, спросил после паузы иным, озабоченным, чуточку встревоженным голосом:
― Что тебе?
― Помнишь, сидели мы в бостане у тети Зевиды?
― Далеко забрался ― зачем тебе это? Для сценария?
― Да, зазудило память.
Такие давние дела, ― произнес серьезно и тихо Азимов.
― Попробуй вспомнить.
― В бостане... У Зевиды-апы...
― Летом...
― Ясное дело ― не зимой.
― Я вернулся на каникулы. Помнишь: стоял однажды на перекрестке шоссе и улицы Ленина. Ты вышел из артельного двора.
― Я еще подумал: в жару-то ― и в костюме.
― Верно: в костюме.
― С иголочки. Серый, С тоненькими розовыми полосками. Отличный костюм... У нас тогда ходили в чем попало.
― От тебя несло запахами ваксы и кожи ― я почему-то сходу догадался о твоей профессии.
― Да, чувствовал я себя моченой кожей.
― Я хотел обнять ― ты вежливо отстранился... помнишь, что сказал ты мне?
― Когда это было...
― Ты сказал: "Осторожно. Испачкаешься..." ― потом пригласил к себе на чучвару[8].
― Чучвару не забыл, ― умилился Азимов.
― Мы двинули к тебе. Забавно: ты в шикарных хромовых сапогах со скрипучками.
― Во дворе у тети Зевиды стояло дерево-урючина. Древняя, развесистая. Под нею в тени ― стол... А в чучвару была посыпана сушеная кинза.
Оба замолчали. В трубке слышалось посапывание Азимова ― он о чем-то напряженно размышлял.
― Ну и что? С чего вспомнилось?
― Говорю же, зазудилось.
― Не темни.
― Турсун, вспомни подробности ужина в бостане. О чем шла речь тогда под урючиной?
― Да, сидели в бостане. Ели чучвару. А о чем говорили? Разве упомнишь? Сколько минуло лет? Спроси-ка о другом.
― Тетя Зевида рассказывала о смерти районного хирурга... Меня интересуют подробности рассказа тети Зевиды.
― Именно то, что рассказывала тетя?
― Именно.
― Тогда в бостане?
― Попытайся вспомнить.
― Но это невозможно, Дауд.
"Почему же, ― подумалось мне, ― помню же я...
Я еще не знаю, чему суждено сгореть в огне...
Мы сидим в бостане, уплетаем за обе щеки чучвару и слушаем тетю Зевиду. "Горячий был человек, ― говорит хозяйка о хирурге. ― Мог из-за пустяка вспыхнуть, правда, и отходил быстро. Глядишь ― весь в себе, задумчив. А глядишь ― улыбка часами не сходит: не идет ― летит по коридору. Обязательно поздоровается... Заглянет, поинтересуется: "Здравствуйте, Зина, что нового у вас?" Выслушает внимательно, либо одобрит, либо поправит, так вежливо, по-человечески, что становилось легко на душе... Что и говорить, уважали его в больнице. А после происшествия с мальчиком вдруг круто изменился ― вот удивительно! ― пропала улыбка; работал по-прежнему, не щадя себя, но что-то ― это замечали все ― изменилось в нем круто. За неделю до рокового случая, помню, и вовсе сломался. Под вечер... Я сдала смену и собиралась домой. Но вспомнилось, что накануне он просил заглянуть на минутку. Так было не раз: вызовет и попросит прийти утречком пораньше и приготовить то или это ― доверял мне, и я дорожила доверием. Думаю, загляну... Подошла ― а тут двери распахнулись ― боже! ― из кабинета вылетает ― кто бы подумали! ― завскладом сельпо. Не знаю, с чем завскладом заглянул к доктору. Может быть, за справкой ― перед этим он лечился, отлеживался в одной из палат. Но может быть, заглянул обговорить предстоящую охоту ― говорят, они иногда вместе охотились..."
― Завскладом сельпо? ― послышался в трубке голос Азимова. ― Не помню. Перебрал в памяти всех, а такого... Точно, не помню. Извини.
Простившись с Азимовым, я решил перенести на бумагу рассказ Зевиды. Конечно, за давностью восстанавливалось немногое, но среди малого отыскивалось несколько подлинных ее слов ― их-то я выписал, выстроив в колонку. Увлеченный странной криптограммой, в попытках отыскать некое в них затаенное, я не сразу придал значение очередному звонку Азимова. Казалось, звонил тот, как всегда, от тоски, но уже первый кусочек фразы после "Алло, алло" ("„.Слушай, Дауд..."), прозвучавший позывными к чему-то важному, насторожил...
― Слушай, Дауд, ― выдержав затем многозначительную паузу, Азимов произнес неожиданное: ― Вспомнил я.
― Что?
― Ну, этого... завскладом сельпо. Все правильно ― был такой. Ты знал его: помнишь, на базаре промышляла приезжая баба?
― Рябая?
― Она.
Вот отчего тянуло память к чаепитию под урючиной ― не обмануло предчувствие, недаром перебирал я память о чаепитии с осторожностью сапера ― обнаружилась-таки мина!
Я, конечно, знал, и наверняка, больше, чем Азимов, но хотелось, чтобы Азимов выложился, затем чтобы я смог сопоставить памятное ему с отложившимся в моей памяти. Азимов, полагая, что мое любопытство вызвано профессиональными соображениями, не догадывался, как ошеломила меня весть: как смешала она в горячее месиво мысли, чувства.
― Торговка салом и мылом.
― Точно.
― Племянник, помнится, к ней наезжал.
― Точно. Детдомовец.
― Жили в избушке, над речкой.
― Вот этого не помню.
И тут ― правда: Азимов жил по другую сторону Карповки, потому он мог не ведать об обитателях избушки.
― Я полагал, что Рябая с мужем уехали из Карповки в годы войны. Возможно, в конце войны. Склероз,
― Ты хотел сказать "уезжали".
― Сказал, как слышал.
― Тогда, почему... ― Азимов сделал паузу.
― Что "почему"?!
― Слушай, зачем все это?
― Сказано, для сценария.
― Сценарий о спекулянтах? ― в голосе его прозвучало недоверие.
― Хорошо, не для сценария. Есть дело, Турсун. Объясню позже.
Вот теперь ясно. Ты говоришь "уезжали". Может быть. Но я-то видел ее своими глазами.
"Значит, выждали бурю и махнули назад на обжитое, знали, что в коловерти военных лет затеряются и забудутся следы злодеяния, что карповчанам, изрядно хлебнувшим горя, потерявшим за годы войны много родных и близких людей, станет не до гибели Ромки, ― подумал я, слушая Азимова. ― А Савин в письме хотел сообщить Жунковскому очень важное, "нечто такое, что должно по-новому высветить дикость из детства" Жунковского, то, о чем он, Жунковский, как-то рассказал Савиным. Хотел, да не успел. Что собирался сообщить Савин? Что "из детства" Жунковского "заставило содрогнуться" тестя и тещу ― что?.. Далее. Разве не ясно, что "дикость из детства" может означать только одно ― заполыхало-таки пламя! ― гибель Ромки!
Ибо не было в детстве ничего более дичайшего. Ромкина гибель ― вот о чем вспомнил Жунковский! Вот от чего содрогнулись Савины! Савин запомнил! Что потом?.. Приезд Савиных в Карповку... Так... Мог ли вспомнить Савин рассказ Жунковского про Ромкину гибель? Это в Карповке, где все, буквально все, напоминало о пребывании здесь его маленькой семьи... И зятя, Жунковского. Было же у него ощущение хождения по следу ― всматривался же он в илистые оконца прибрежных сазов, пытаясь "найти" следы дочери!
Всматривался и увидел следы... "дикости"!
Итак, Савин знал подробности гибели Ромки. Знал, помнил, был "запрограммирован" на поиск и однажды, приглядевшись, в хитросплетении "следов" увидел-таки "дикость".
Где, когда, как удалось разглядеть ему в завскладом сельпо, в партнере по охоте, в пациенте Ромкиного палача ― тайна, в которую вряд ли смогу я сейчас проникнуть: уж очень коротки, обрывочны сведения ― не успел Савин рассказать о том сам. Не успел! Не успел!..
Не успел в спешке? Хотелось напоследок проверить детали версии ― дело-то нешутейное!..
Стоп!
Бесспорно, сведения обрывочные, но разве в целом они, эти сведения, не в состоянии отразить суть? Разве по отдельному, пусть разрозненному, нельзя восстановить целое?
Итак, Савин знал о "дикости", был знаком, общался, вместе охотился с завскладом. Завскладом и муж Рябой ― лицо одно. Савин нападает на след "дикости", пишет о том вскользь зятю... незадолго до конца вышвыривает из кабинета... Кого?
ГОРШЕЧНИКА!
И стреляется на охоте...
Вовсю полыхало пламя... Азимов что-то продолжал говорить в трубку, но я думал свое...
