Николай Плахотный - Вид с больничной койки

В профессорском доме Беленковых с утра до позднего вечера все шутили, вернее, подшучивали друг над дружкой. Рикошетом остроты долетали и до «невестушки» — так ее называли за глаза, в лицо же обыкновенно сюсюкали.

В тот год Марине еще и семнадцати не исполнилось. Глупенькая провинциалочка, мнительная, но, как аттестовала ее классная руководительница, была способна на непредсказуемые поступки. Что на новом месте вскоре и подтвердилось.

Однажды так называемая свекровь со странной улыбочкой обронила: дескать, с некоторых пор у них на кухне грязь непролазная, хотя в доме проживают три женщины (имелась в виду еще и старшая Олегова сестрица, которая после себя ни разу чашку не сполоснула). В другой раз Марине сделали четкий выговор зато, что, прикорнув в кресле, забыла выключить телек.

Марина готова была перебраться в свою общагу, Олег слезно отговорил. Сошлись на том, что сняли зимнюю дачу в Голицыно. Эта автономия сильно усложнила их быт, на плечи навалилась куча всевозможных мелочей. Вставали в пять утра. В щитовом домике стоял собачий холод. Хозяева сулили привезти баллон газа, да вышла неувязка. Молодые согревались только в постели. Но раздражения нет-нет и выплескивались: перерастали в ссоры, отравляли жизнь.

Сразу после новогодней ночи разбежались в разные стороны. Олег вернулся к родителям. Марина без проблем устроилась в общежитии, где чувствовала себя как рыба в пруду. Никаких тебе забот, на всем готовеньком. Вокруг незнакомые, но приятные лица. Шутки, хохмы, розыгрыши. Смех до упаду. Было классно, хорошо. Да, кстати, еда в столовой техучилища была бесплатная.

Вдруг тормознуло на полном ходу, на крутом спуске. Сорвало автостоп. Завизжали тормоза. Запахло гарью. У Марины случился непорядок по женской части. Переборов себя, сгорая от стыда, поплелась в поликлинику. Гинеколог, миловидная старушка, похожая на пушистый одуванчик, торжественно объявила: «Поздравляю вас, красавица. Через полгодика станете мамой». Марина проговорила упавшим голосом: «Мне это ни к чему». Врачиха погладила глупышку по голове: «Все это чепуха на постном масле, по сравнению с материнством». В конце добавила: «Не вздумай, детка, делать глупости. Ни во век себе потом не простишь».

Весь мир померк. Казалось, поезд несло под откос, хотя какое-то время вагон еще висел в воздухе.

Дрожащими каракулями написала своим паническое письме. В ответ пришла телеграмма с синей полосой: «Приезжай рожать в Лебяжье. Мама».

Была такая минута, когда готова была бросить все и вся — явиться к своим. Но ведь то была б безоговорочная капитуляция. Дудки! С пути она не свернет! А тут как раз и очередь подоспела: в канун Восьмого марта.

С улицы вроде обычный дом. Вход в абортарий был за углом. Пришлось петлять вокруг каких-то пакгаузов и пристроек непонятного назначения. Обогнув целую батарею мусорных контейнеров, увидела обшарпанную дверь, висевшую на одной петле, и бумажку на ней с одним словом: ВХОД.

Интуиция подсказала, что ей сюда.

В шестиместной палате оказалась одна свободная койка, у самых дверей.

— Оставляй здесь свои шмоточки, пошли со мной, — строго сказала сестра. Похоже, была она Марине ровесница, а то и моложе.

Покорно сунула пакет в тумбочку и молча, как виноватая, пошла за поводырем.

Возле двустворчатых, обитых зачем-то железом дверей было приказано:

— Жди тут, вызовут.

Марина села на холодную, обшарпанную лавку, зажав ладонями дрожащие колени. Все внутри окоченело. До неприличия била нервная дрожь.

— Ты чего же не заходишь? — послышался из динамика хриплый голос.

Потянула на себя тяжелую дверь. Бочком просунулась в щель. Ступила в полумрак.

Будто сквозь кисею увидела человеческие силуэты в балахонах. Их было четверо или пятеро. Среди них затесался и мужчина в зеленой распашонке и такого же цвета шапочке.

«Боже, стыдоба-то какая!» Все тело окаменело, будто голяком в стужу вывели на людную площадь. Она напряглась, мысленно приготовившись как бы для прыжка в ледяную прорубь. В сей же момент отчетливо прозвучала ее фамилия. Вдруг стало все абсолютно безразлично, на все наплевать, пусть хоть на куски режут… И стала автоматически выполнять команды, приказания.

В палату вернулась своими ногами, в сопровождении все той же сестры, которая теперь уже никуда не торопилась. Более того, задержалась у зеркала. Не оборачиваясь, тараторила:

— Оклемаешься маленько, к вечеру, глядишь, на своих двоих домой побежишь… Все девчонки так и делают. Главное — не переживай. Не бери в голову, — хитро подморгнула, — бери в рот… Сейчас пожевать чего-нибудь соберу.

В палате никого не было. Не разбирая постель, Марина прилегла на бок, свернулась калачиком. Ничего нигде не болело, лишь чувствовалась во всем теле пустота, опустошенность. Находилась как бы в дреме, в забытьи, в невесомости, в каком-то отдаленном пространстве. С земным миром связывала монотонная, однострунная мелодия; она звучала все четче, все явственней, наконец обросла словами: «Вот и все, что было… Вот и все, что было». Под этот назойливый шлягер и опутал Марину своими тенетами коварный больничный Орфей.

Электричка изрыгнула из нутра своего сиплый свисток, колеса неуклюже запрыгали на стрелках. За окном замелькали знакомые очертания пристанционных объектов. Голицыно!.. Всякий раз, когда ее сюда нелегкая заносит, испытывает щемящее сердце волнение. Хочется выйти наружу, повторить до боли знакомый маршрут. Значит так… Сразу за горелой дачей начинается одичавший парк, его обогнешь, попадаешь в кривоколенный переулок. На углу стоял тогда домина с тремя тамбурами. Средний условно принадлежал им с Олегом. Весь передний план занимал великолепный палисад. Чего там только не было. Росли два старых куста жасмина и великое множество разных цветов. А к концу лета все пространство заполняли «золотые шары»; изгородь от них ломалась, не выдерживала. Аж до первого снега пылал неугасимый костер из огненных настурций. Марине хотелось внести в этот оазис красоты свою лепту. Договорились, что они с Олегом на следующий выходной всенепременно (откуда-то вдруг явилось такое милое, незатасканное, сугубо русское словцо) сходят в парк и принесут давно приглянувшуюся рябинку. Но накануне ночью на западное Подмосковье обрушился непрогнозированный циклон. Снегу до колен навалило. Пришлось затею отложить до оттепели или до весны. Обстоятельства вскоре переменились, все пошло накось, кувырком.

Теперь, по прошествии стольких лет, она сильно сожалеет о не посаженном деревце, видит в том некий знак судьбы. А еще сильней горюет о неродившемся дитя. Позже придумал ему имячко: Витя… Была почему-то уверена, что явиться должен был сынок.

Соседкой в палате (через тумбочку) была пышнотелая Серафима, много «кой-чего» повидавшая в жизни. В настоящий же период времени находилась на самом донышке: работала судомойкой в кафе «Метелица», на Новом Арбате.

Двое суток, проведенные в компании Серафимы, по объему полученной информации можно было приравнять к вузовскому курсу или к мыльному телесериалу. Врачи не выписали Марину на волю в день прибытия. Сказали: надо малость отлежаться под их контролем. Что нарушило все ее планы. Но ведь с медиками не спорят. В итоге они с Серафимой стали старожилами в палате № 7. Соседка же вообще тут зажилась: лежала уже третью неделю. Грозились перевести в центральную гинекологическую клинику, где ее ожидала легкая операция.

Это была умудренная и закаленная жизнью баба, лет сорока. За свой век чего только не пережила, многое повидала. Трижды отметилась в законном браке, общего стажа не набралось и трех лет. Остальное время жила в свое удовольствие, о чем ни капли не сожалеет. По ее словам, любовь делает бабу неприспособленной к жизни. Другое высказывание своей наставницы Марина перенесла в свою записную книжечку, хотя и без того глубоко врезалось в память. Не ссылаясь на первоисточник, иногда озвучивает тот афоризм в свойских компаниях, при шумных застольях. Выбрав подходящий момент, говорит обычно с низко опущенной головой, негромко: «Настоящая любовь — большая редкость… Раза два-три за сто лет случается». Это повергает женщин в меланхолию, в задумчивость. Мужичье же бестолково и азартно рукоплещет; лезут целоваться.

В первую же пятницу к Серафиме явились подруги. Посидели недолго и тихо — как на поминках. Уходя, оставили плоскую фляжку коньяка. Об этом зелии Марина слышать слышала, внутрь же не брала. Штука оказалась захватывающая, прошла хорошо поначалу, однако девушка поперхнулась; минут же через пять душа стала сильно восприимчивая, будто морская губка.

До сих пор не выветрились из памяти откровения ночной жрицы. Серафима не поучала, не сетовала и не жаловалась на судьбу: она исповедовалась.

— С детства желала свой собственный садик иметь. Совсем небольшой, несколько клумб. Ну и еще грядочку под окном. Грядочку непременно. Узенькую, шириною в два локтя, чтоб с обеих сторон было удобно подходить. И вся мечта! Да вот садовода честного не встретила. Попадались в основном козлы вертикальные, падкие до свеженькой клубнички. За жизненный опыт, за ум бабы кровушкой своей расплачиваются. А мужику что. Совершив половой акт, встал, встряхнулся, получил удовольствие — пошел к другой постели. Мы же, дурехи, ревмя ревем, переживаем, страдаем или, как теперь вот, корчимся на казенной койке… Вся эта любовь, душа моя, обман, выдумки.