Вся синева неба - да Коста Мелисса
Он понимает ее внезапное волнение, когда она говорила о Томе. И ее «Не все прекрасно в моем мире…». Он понимает, какую боль она постоянно сдерживала за невозмутимым лицом, понимает ее полнейшее равнодушие, когда он подобрал ее на автостраде, как будто ей нечего было терять. И вот почему она всегда носит черное. Он вспоминает цитату, которая так тронула ее на днях, что она захотела написать ее над их головами: Если мы плачем, потому что скрылось солнце, слезы мешают нам видеть звезды.
Он бежит еще быстрее. Он промок до костей, но ему плевать. Господи, сделай так, чтобы она не захотела уйти к солнцу. Сделай так, чтобы я смог показать ей хоть несколько звезд.
— ЖОААААНННА!
Он спотыкается на песке, глотает песчинки, но встает, потому что, кажется, увидел вдали на пляже черную фигуру. «ЖОАННА!» — снова орет он.
Он кидается в ее направлении. Это она! Сердце готово взорваться в груди. Это она, закутанная в черную шаль, мокрая насквозь, дрожащая и озябшая, с красными опухшими глазами, с лиловыми губами. Пустой неподвижный взгляд устремлен в море.
— ЖОАННА!
Он падает рядом с ней на колени, переводя дыхание.
— Жоанна, что ты здесь делаешь?
Она странно смотрит на него. Глаза кажутся погасшими. У нее отсутствующий вид.
— Иди сюда.
Он обнимает ее, сжимает очень крепко. Она вся ледяная, ее трясет. Он еще не отдышался, сердце отчаянно колотится, вот-вот разорвется. От волнения у него дрожит голос:
— Жоанна… Я думал, что ты ушла. Ушла совсем.
Он сжимает ее еще крепче. Ледяной ветер и дождь хлещут их в полнейшей темноте, но они это едва замечают. Он растирает ее, гладит по волосам, качает взад-вперед. И шепчет ей на ухо, быстро, на выдохе, силясь подавить свою панику:
— Не убегай больше, Жоанна. Я думал, что умру. Я думал, ты улетела. Никогда больше так не делай. Я присмотрю за ним. За твоим маленьким Томом. Скоро мы с ним будем вместе. Ты же это знаешь, да? Обещаю тебе, я присмотрю за ним. Я скажу ему, что мы всё поняли про его рисунки… Про безбрежность…
Он чувствует, что она рыдает, прижавшись к нему.
— Здесь так холодно. Идем, нам надо домой. Ты простудишься. Я так испугался. Я думал…
Он умолкает, переводя дыхание.
— Пусть это были всего лишь бумажки и… и фальшивые кольца, но это ничего не меняет, Жоанна. Я полюбил тебя. Ты не можешь больше решить уйти. Мы с тобой заключили договор. Ты обязалась остаться со мной. А я обязуюсь позаботиться о Томе Блю, присмотреть за ним, когда встречусь с ним там, наверху.
Он чувствует, что она замерла в его объятиях, и продолжает быстро-быстро, он не хочет осознавать, что´ говорит, он боится потерять нить своих слов:
— Я обещаю тебе. Знаешь, может быть, судьба свела нас именно для этого.
Жоанна больше не двигается. Она застыла. Она шепчет посиневшими губами:
— Как ты узнал?..
Она поднимает голову. Она пришла в себя, вернулась в мир. Боль заливает ее лицо, и все же она никогда не казалась ему такой красивой.
— Ты видел картину? Ты догадался, увидев картину… да?
Он не знает, о чем она, но не хочет ей признаваться. Только неопределенно пожимает плечами.
— Это его я нарисовала у моря. В его синих шортиках.
Слезы струятся по ее лицу, смешиваясь с дождем. Она слабо улыбается дрожащей улыбкой и снова плачет.
— Он красивый, правда?
Эмиль кивает, тоже чувствуя подступающие слезы.
— Да. Самый красивый мальчик, которого я когда-либо встречал.
Он не лжет. Он не видел Тома Блю, но это же малыш Жоанны… Он абсолютно уверен, что сказал правду.
Позже они тихонько поднимаются, Эмиль поддерживает Жоанну, которая дрожит всем телом. Они идут под ледяным дождем и ноябрьским ветром. Два черных силуэта среди воды и песка, две зыбкие блуждающие тени. Но что-то новое загорелось в них. Слабый огонек, зажженный обещанием. Обещанием, касающимся маленького мальчика там, наверху, в небе.
Жоанна лежит на матрасе. Она еще дрожит. Теперь от жара. Она, должно быть, простудилась. Лицо в каплях пота. Зубы стучат. Эмиль регулярно поднимается сменить ей влажное полотенце. Он поставил чашку чая рядом с ее подушкой, но она к ней не притронулась. Эмиль внизу, неподвижно сидит на банкетке. Слышны только урчание газового обогревателя, свист ветра, пытающегося просочиться под дверь, да стук зубов Жоанны.
Ему кажется, что у него тоже температура. Голова гудит. Он не в состоянии усвоить все, что узнал сегодня вечером. Слова крутятся в мозгу, и голова идет кругом.
Это был ее малыш. Том был нашим сыном.
Мальчик, такой непохожий на других…
Я не мог вытащить его на берег!
Он был закрыт всему и всем, кроме этой чертовой синевы… И Жоанны.
Ты видел картину? Ты догадался, увидев картину… да?
Он умер пятнадцать месяцев назад. Ему исполнилось три года.
Пусть это были всего лишь бумажки и… и фальшивые кольца, но это ничего не меняет, Жоанна. Я полюбил тебя.
Он был аутистом. Она одна могла до него достучаться.
Лучше бы это был я, а не Том.
Это его я нарисовала у моря. В его синих шортиках.
Из воды виднелись только его светлые волосы и футболка. Он не двигался. Плавал на поверхности.
Она была на берегу полумертвая.
Скоро мы с ним будем вместе. Ты же это знаешь, да? Я обещаю тебе присмотреть за ним.
Лучше бы она убила меня тогда.
Я полюбил тебя.
Эмиль нашел картину, о которой говорила Жоанна. Она была в стенном шкафу. На ней пляж с домиками, хижины на сваях, море, чайка. А на песке сидит на корточках маленький мальчик. Я думал найти его на берегу, в его извечной позе, на корточках, он мог так сидеть часами. Лицо мальчика повернуто к Эмилю, словно он смотрит на него сквозь картину. У него светлые волосы и нахмуренные брови — то ли он встревожен, то ли задумался. На нем синие шортики, ноги босы. Эмиль раньше не видел этой картины. Она, должно быть, написала ее в эти четыре дня. Черты расплывчаты, неверны, и это придает картине что-то далекое, словно очень давнее воспоминание изглаживается из памяти.
Он стоит неподвижно перед картиной, не слыша ни свиста ветра, ни стука зубов Жоанны. Он старается запомнить черты маленького Тома. У него такие же карие глаза, как у Жоанны, волосы цвета песка, изгиб бровей… Он должен суметь узнать его, когда увидит, когда встретится с ним там, где будет и он. Они оба должны узнать друг друга.
Жоанну трясет. Она горит, а между тем ей так холодно. Газовый обогреватель стоит у ее ног, как грелка, но она все равно чувствует ледяную волну во всем теле. Она дышит прерывисто, сердце трепещет. Ее мысли далеко, они унеслись в Сен-Сюльяк, на шесть лет назад, когда ей было всего двадцать три года. Три года как она заступила на место своего отца в школе. Они с отцом жили вдвоем в домике на школьном дворе. Он вышел на пенсию и целыми днями ухаживал за маленьким огородиком. С гордостью варил супы из всего, что благоволило расти. По вечерам они топили камин, даже летом. В их каменном домике всегда было холодно. И потом, они любили слушать треск пламени, когда читали.
Она хорошо справлялась со всеми мелкими работами в школе, даже красила стены с удивительной легкостью. Мариза, учительница, хорошо знавшая ее отца, диву давалась, видя, как ловко она карабкается на стремянку и таскает тяжелые ведра.
— Как вам удается, мадемуазель Жоанна? Вы сами не тяжелее соломинки.
Иногда она даже добавляла:
— Все-таки это работа не для женщины.
Жоанна остерегалась сказать ей, что отец научил ее красить, когда ей едва исполнилось восемь лет. Она сама перекрасила все стены своей комнаты на свой вкус. Он позволил ей сделать желтые, оранжевые и красные завихрения, покрасить даже потолок и нарисовать повсюду жуткие цветочки. Она так гордилась собой и этой красивой комнатой, которую сделала своими руками… Она до сих пор помнит то чувство полного удовлетворения, как будто это было вчера.
