Леонид Пантелеев - Верую…

— В моем распоряжении ровно сорок две минуты, — сказал он Тате.

— Боже мой! — ужаснулась она и посмотрела на отца жалостными глазами. — Папа, милый, но как же ты похудел!

— Похудеешь, матушка моя, — сказал он сердито и даже свирепо, проведя большим и указательным пальцами по щекам сверху вниз, как бы изобразив большой восклицательный знак, острие которого пришлось на кончик бородки.

— Очень много дел?

— Много??! — Он даже зафыркал. — Ты знаешь, что уже дней пять, если не всю неделю, я сплю — ну, три, четыре, самое большее пять часов в сутки.

— Такая напряженная обстановка?

Он показал два сжатых кулака:

— Вот!

— А мне казалось…

— Что тебе казалось?

— Я думала, что перед четырнадцатым, перед открытием Думы, действительно обстановка была накаленная. А сейчас как будто все тихо.

— Вот именно «как будто»! Тишина обманчивая. Вулкан может в любую минуту заговорить.

Пока бритоголовые татары под наблюдением метра готовили стол к обеду, расставляли посуду, вино и закуску, генерал переменил тему разговора.

— А ты опять цветешь. Тебе, знаешь, очень к лицу это сестринское.

Она усмехнулась, покраснела, машинально повернулась к зеркалу. Да, в самом деле, эта строгая монашеская косынка ей больше идет, чем выхухолевая шапочка или шляпа с двойным эспри. Никаких чубиков и завивки, волос не видно. Голубовато-серое простое платье и белый передник с красным крестом на груди.

Официанты улетучились.

Сергей Семенович выпил водку, закусил балыком. Сунул уголок крахмальной салфетки за воротник мундира.

— Не спросил: как дети? Как Юрочка? Хоть, ты знаешь, и некогда скучать, а я — сильно соскучился.

Она опять вспыхнула.

— А он еще больше скучает. Он любит тебя. Приезжай как-нибудь, папа!

Ему следовало сказать: «Привези их к нам…»

Но теперь пришла очередь покраснеть ему:

— Где уж тут, голубушка, приедешь. Дай бог в апреле, на именины его… Если только…

— Что «если»?

— Апрель не за горами, а — дожить надо.

Подали уху. Он ел торопливо, даже с жадностью.

— Папа, ты проголодался! Бедный, ты, наверно, мало ешь?

— С шести утра не было росинки маковой.

— Неужели, действительно, так занят?

Он доел уху, посолил с кончика ножа корочку хлеба, съел и корочку.

— Никто не представляет себе, сколько обязанностей легло на мои плечи. Сегодня, вот только что, была депутация пекарей… Требуют муки. А в городе запасов ее на десять-двенадцать дней. И подвоза почти нет. Опять начались забастовки. Сегодня с утра в городе бастует что-то без малого пятьдесят фабрик и заводов. Когда я собирался сюда ехать, звонил Протопопов, умоляет написать воззвание к рабочим: мол, хлеб есть, мол, его достаточно. Но ведь это — ложь. Это на неделю, не больше, оттяжка. А потом?

Генерал подождал, пока официанты, разложив по тарелкам жаркое, удалились на приличное расстояние, и, оглянувшись, сказал:

— Голод — это не фраза, это реальность. А ведь, как известно, голодный желудок — главный диктатор всякой революции.

— Боже, какие страшные слова!..

— Милая, никто у нас просто понятия не имеет, что происходит и к чему клонится дело.

— Папа, дорогой, но почему же ты согласился? Ты не пробовал отказаться, отклонить как-нибудь это назначение?

— Одной тебе на ухо скажу: пробовал! «Ваше величество, увольте, — говорю. — Не по мне эта шапка».

— А он?

— А он говорит: «Раз вы, Сергей Семенович, сейчас в окопах — из окопов во время войны не уходят». А я ведь солдат, Наташа. Я обязан повиноваться.

Из показаний генерала С. С. Хабалова, данных им на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии 22 марта 1917 года:

«Председатель. Будьте добры дать объяснения в полном объеме.

Хабалов. Возникшие с 23 февраля в городе волнения имели своим первоначальным источником недостаток хлеба. Эти волнения выразились в скопищах на улицах, и первоначально, в первый день, за исключением одного эпизода, где были красные флаги с революционными надписями — это было по Нарвскому тракту при пересечении с Балтийской железной дорогой, — за исключением этого эпизода носили характер скоплений на улице толпы, которая кричала: „Хлеба!!!“ Впоследствии этот характер уже видоизменился: появилось большое количество флагов с надписями: „Долой самодержавие!“, „Долой войну!“ и аналогичными в этом стиле… А в самый последний день, 25 февраля — и это был третий день, — со стороны толпы были уже отдельные случаи нападения на войска. Видели бросание на Невском ручной гранаты, затем петарды были брошены вслед жандармскому взводу… Была, наконец, стрельба из револьверов в разных местах, в том числе у часовни Гостиного двора.

…Я усиленно не желал прибегать к ответной стрельбе: очень хотелось обойтись без стрельбы. Должен сказать, что в первые дни, 23-го и 24-го числа, толпа свирепо расправлялась с полицейскими, которые разгоняли: один полицейский Василеостровской части Шалфеев был избит вдребезги (у него переломаны были руки), затем еще несколько человек, — так что всего было двадцать восемь пострадавших. Но на войска нападений не было: даже были случаи, когда толпа на Невском встречала казаков криками „ура“… А 25-го произошло нижеследующее: толпа на Невском была гораздо больше, чем в предыдущие дни, и с утра, как я докладывал, появились красные флаги с революционными надписями. На Знаменской площади местный пристав Крылов, поднявший руку, чтобы отнять флаг и арестовать флагоносца, был убит… Утром того же дня произошел другой инцидент. Нужно сказать, что по расписанию, о котором я выше докладывал, на все заводы были назначены войсковые части, где — рота, где — полурота, для предупреждения возможных беспорядков… На Трубочном заводе, на Васильевском острове, — это казенный завод артиллерийского ведомства, — рабочие с утра стали выходить бастовать. Причем, как мне сообщили, делалось это недружно: одни мастерские бастовали, другие не желали бастовать. Подпоручик Иосса (за фамилию я не ручаюсь, но кажется так), командовавший ротой Финляндского полка, занимавшей этот завод, вывел ее вооруженную. Тогда к нему подскочил один из рабочих и стал угрожать кулаком перед его носом и осыпать ругательствами. Тот выхватил револьвер, и уложил его на месте… Это произвело такой эффект, что толпа моментально разбежалась и беспорядки кончились. Этот инцидент со стрельбой и убийством рабочего произошел помимо распоряжения начальства, а просто потому, что, когда револьвер заряжен, подобный случай всегда может быть. Затем, к вечеру уже… Я боюсь напутать: да, к вечеру, часам, должно быть, к восьми, произошел еще случай на Невском проспекте. Учебная команда 9-го запасного кавалерийского полка, которая целый день разгоняла толпу на Невском и рассеивала ее в конном строю без употребления оружия, возвращаясь после такой атаки, подверглась нападению со стороны толпы у Гостиного двора, у часовни. Из толпы, стоявшей у часовни, было дано несколько револьверных выстрелов, причем одним из них был ранен в голову рядовой. Тогда начальник команды остановил ее, спешил и открыл огонь по толпе…

…Весь этот день я пробыл в квартире градоначальника, потому что тут же находились и начальник охраны и распоряжавшийся войсками подполковник Павленков. И туда являлось очень много народу, там была порядочная суматоха и теснота, потому что все спешили туда — кто охраны просить, кто за сведениями. Опять-таки прошу прощения, если говорю не совсем последовательно. Трудно изложить все это объективно…

Председатель. Продолжайте, пожалуйста.

Хабалов. Затем, около девяти часов, я получил телеграмму за подписью его императорского величества: „Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай“.

Председатель. Где находится теперь эта телеграмма, генерал?

Хабалов. Не могу вам сказать, потому что я передал ее начальнику штаба… Может быть, он и вернул мне ее, но я не помню… Я доложу вам дальше. Эта телеграмма… как бы вам сказать? — если быть совсем откровенным и правдивым, она меня хватила обухом… Как — завтра же?! Сказано: „завтра же прекратить“… государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: „Хлеба дать“ — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись: „Долой самодержавие!“ — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо. Я был убит, положительно убит! Потому что я не видел, чтобы это последнее средство, которое я пущу в ход, привело бы непременно к желательному результату».

Но что такое, собственно, генерал Хабалов? До сих пор мы слышали о нем только от Наталии Сергеевны. Но ведь она — дочь, она кровь и плоть его, она любит отца, чтит его память, говорит больше о его прямоте, неподкупности, честности, хотя при случае не скрывает и тех черт, которые привили ее отцу военная гимназия, артиллерийское училище, академия: некоторой сухости, армейской прямолинейности, того, что называется солдафонством.