Леонид Пантелеев - Верую…

— Кто?

— Лошадь.

Молодого батальонного задело замечание отца. Как это так, он, строевик, не справится с лошадью.

— Берите, — говорит отец, — но на меня не пеняйте, я предупредил вас: моя лошадь знает только хозяина.

Что же вы думаете? Тот потом с ужасом рассказывал, как он намучился: почуяв чужого, лошадь все время норовила стащить его за ногу с седла!

Когда же отцу надо было ехать наказным атаманом, потребовались большие расходы: пришлось купить пару выездных лошадей, экипажи и везти все это за тысячи километров… А чего стоил провоз!

…У отца хранилась фамильная шашка, пожалованная его прадеду Екатериной за Семилетнюю войну, так называемое „золотое оружие“, на клинке которого, иззубренном в боях, была выгравирована дарственная надпись. Я жалею, что сын уничтожил эту шашку, — вполне можно было обойтись без этого. В начале тридцатых годов, после смерти тетки, я отдала оставшиеся после нее документы и два фамильных портрета в музей в г. Череповце. Портреты — мать и отец моего деда — она в бальном наряде, он в мундире начала XIX века. Портреты поясные, были признаны работой Боровиковского. Я их видела в 1952 году в антикварном отделе музея. Указано: „портреты неизвестных“, потому что я их не назвала.

…Сестра моей бабушки была замужем за писателем Гребенкой, но больше я ничего не знаю. У отца, после разгрома, я раскопала две-три книги украинских писателей, напечатанные на украинском языке русским шрифтом, уже пожелтевшие; мачеха мне их не дала, а потом выбросила. Я успела только стащить (из-за маленького формата) „Энеиду“ Котляревского, датированную, кажется, 1830 годом, переплела ее, но в эвакуацию у меня ее украли».

Из письма от 15.II.59 г.:

Вы меня очень балуете, от чего я давным-давно отвыкла. Спасибо большое и Вам, и Элико Семеновне!..

…Вы спрашиваете, где я работала? Вообще-то необходимости работать у меня не было. Пока длился бракоразводный процесс, — а он тянулся больше года, — я продолжала получать из полка свои 110 рублей — жалованье, которое выплачивали семьям офицеров, ушедших на фронт (хотя в это время муж на фронте уже не был). Потом я получила довольно большую сумму по суду. Кроме того, отец давал мне ежемесячно 60 рублей. На жизнь мне вполне хватало, у меня была кухарка и няня для детей. И все-таки в 1916 году я поступила (с помощью отца) на работу и работала — уже и после революции — военным цензором. Жила в Павловске, а работала в Царском Селе. Со мной вместе работала моя крестная сестра, Наташа Белая, и две жены офицеров. Жалованье было 90 рублей. Работали в плохо отапливаемом и сыром помещении, зимой вода в кране замерзала, ноги кутали в какие-то коврики — ведь о валенках в то время мы и понятия не имели. Там я, вероятно, и подхватила начало ревматизма.

Работа была напряженная, но нельзя сказать, чтобы очень интересная. Скучно было читать однообразные солдатские письма с бесконечным перечислением поклонов: еще кланяюсь тому-то и тому-то… Изредка, если попадалось географическое название или что-нибудь касающееся военных действий, зачеркивали черными чернилами.

Письма интеллигенции к нам не попадали, думаю, что их читал кто-нибудь другой.

Только перед убийством Распутина и сразу после убийства нам с Наташей Белой пришлось следить за перепиской какой-то княжны, настроенной критически по отношению к режиму. Нам было дано распоряжение не пропускать не только ее писем и письма к ней, но даже всякое упоминание о ней в других письмах. Нас это сильно интриговало. Княжна эта нам с Наташей чем-то нравилась, и мы, сговорившись, пропустили несколько ее писем, поставив на конвертах штамп: „Проверено военной цензурой“.

В первые дни революции помещение почты и телеграфа было занято вооруженными солдатами, но мы продолжали работать — ведь военная цензура после февральской революции отменена не была.

…Да, Вы правы, „Астория“ в то время была одной из самых фешенебельных гостиниц. Когда он приехал с Урала, ему не смогли сразу отвести квартиру, и он занимал несколько больших комнат в гостинице. Позже он получил квартиру на углу Литейного и набережной — напротив Михайловского артиллерийского училища, где он когда-то преподавал…

…У меня есть один план — оставить Вам память о себе, вскоре узнаете, это будет для Элико Семеновны».

Недели через две жена получила ценной бандеролью из Россоши старинную вязаную салфетку — работы молодой Наташи Хабаловой. Мы были тронуты, сердечно поблагодарили. Это кружевная салфетка, погрубевшая и посеревшая от времени и от частых стирок, где-то хранится у нас. Изредка она извлекается на свет божий, напоминая своим цветом, своей жесткостью, своей причудливостью и старомодностью — ту, которая от чистого сердца нам ее посылала.

…Работая на почте, да еще в том таинственном помещении, на дверях которого стояли строгие черные буквы: «Вход посторонним воспрещен», не представляло большого труда соединиться по телефону с Петроградом. Но, дозвонившись до командующего округом, пришлось бесконечно долго ждать, пока он сам подошел к аппарату и взял трубку:

— Да, я слушаю.

— Папа! Это — Тата.

— Слушаю тебя, дочка.

— Здравствуй!

— Здравствуй. Рад слышать твой голос. Как у тебя? Все в порядке?

— Папа, я соскучилась. Мы не увидимся?

— Ох, Таточка. Ты не представляешь… Я с утра до глубокой ночи не бываю дома.

Ей надо было сказать: «А я и не хочу к тебе домой». Но она сказала только:

— Может быть, где-нибудь?

У нее голос упал, а у него, как ей показалось, сразу повеселел.

— Где-нибудь? Гм… Пообедаем? Ты где? Откуда звонишь?

— Я — из Царского. Из конторы.

— К двум часам сумеешь?

— Куда?

— Ну, куда бы ты хотела?

— А мне все равно. Выбирай ты. Ты — кавалер.

— Мне ближе всего — к Донону.

— Хорошо.

— Так что — ровно в два часа жду. Не опаздывай.

Не переодевшись, не заезжая домой, она помчалась на вокзал, успела на павловский поезд, в Петрограде, не торгуясь, взяла первого попавшегося извозчика и подкатила к подъезду ресторана без двадцати минут два.

Некоторое время она прогуливалась у подъезда, день был морозный, под ногами поскрипывало. Тата быстро замерзла и решила ждать в помещении. Дорогу ей загородил бородатый, похожий на Александра III, швейцар:

— Простите, барышня, есть такое приказание: нельзя!

— Что нельзя?

— Сестрицам милосердным, если в форме, в рестораны ходить не разрешается.

Она улыбнулась, отошла. Такое с ней бывало уже не один раз. Опять стала бегать взад и вперед по тротуару, радуясь похрустыванью снега под ногами и предстоящему свиданию с отцом.

Он подкатил на своем «Альфонсе Тринадцатом» ровно в 14.00.

— Давно?

— Да нет. Только что.

Он поцеловал ей руку, она его — в щеку.

«Александр III», распахнув зеркальную дверь, вытаращил глаза, вытянулся во фрунт, вскинул руку к козырьку своей раззолоченной фуражки:

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

А когда генерал, отдав лакеям шинель, подошел, с гребешком к зеркалу, швейцар осторожно приблизился к Тате и хриплым шепотом сказал:

— Что ж вы, сударыня? Сказали бы… Некрасиво получилось. Уж простите меня.

— Ничего, голубчик, — сказала Тата с улыбкой.

В зале ослепительно сверкало в зеркалах электричество. Зеркала были повсюду, даже на потолке.

Тате лестно было идти под руку с моложавым отцом-генералом, да еще с таким генералом, она чувствовала на себе взгляды, видела себя со стороны.

А навстречу им, сияя сдержанной улыбкой и белоснежной твердой манишкой, быстро и вместе с тем чинно шел высокий, пожилой, по-актерски бритый метрдотель.

— Разрешите вас приветствовать, ваше превосходительство! Прошу вот сюда…

Он указал рукой на небольшую лоджию в дальнем углу зала.

Следом за ним, почтительно, как-то по-китайски, кланяясь, возникли два официанта-татарина. Один из них, как бы выполняя какой-то ритуал, передал метрдотелю толстую, в черном кожаном переплете карту кушаний, тот раскрыл ее и с поклоном положил на стол перед Татой.

— Нет, нет, папа, пожалуйста, ты сам, — сказала Тата, передвигая карточку отцу.

Тот вынул платок и протирал запотевшие стекла пенсне.

Бритоголовые официанты исчезли. Показывая, что ему хорошо известны склонности и привычки высокого гостя, метрдотель убрал со стола пепельницу.

— Пить будем кавказское? — сказал он с чуть заметной фамильярностью старого доброго слуги.

— Да. Мукузань. И рюмку водки. Только я попрошу быстро.

Заказав кушанья, Сергей Семенович достал и положил слева от себя часы.

— В моем распоряжении ровно сорок две минуты, — сказал он Тате.