Инна Александрова - Свинг
У правящего класса популярна идеологема: нация должна пробудиться и встать с колен. Ничего дурного в этом нет, но подобная политика требует предельной технологичности и аккуратности, а преувеличение национальных достоинств ведет к запусканию механизма национализма и ксенофобии. И все это — неизжитый имперский комплекс. Комплексы в правящих кругах, конечно же, были и остались. И чиновничество, и депутаты не видят в этом ничего страшного: «дети резвятся»… А ведь этнический радикализм в любой момент может направить свою агрессию не только против внешнего «врага», но и устоев самого государства.
Почему национальная проблема обострилась именно сейчас? Да потому что распалась империя, проиграли в «холодной войне», усилился шовинизм правящей элиты.
Что может спасти от заразы? Только воспитание в духе толерантности, начиная с детского сада. И понимание того, что, если делаешь плохо «черненькому», тебе, «беленькому», тоже достанется: убьют, сожгут, изувечат.
Еще в начале девятнадцатого века Александр Сергеевич писал:
Не то беда, что ты поляк:Костюшко — лях, Мицкевич — лях!Пожалуй, будь себе татарин,И тут не вижу я стыда;Будь жид — и это не беда…
В сорок третьем Яша заканчивает академию, и хотя просится на фронт, его направляют военпредом на Казанский авиационный завод. Он присылает вызов Цыле и Сарре, и мы решаем, что они должны немедленно выбираться из Айдабула — пока и им в паспорта не поставили соответствующий штамп. Весной сорок третьего они уезжают.
Дядю Сашу Юнемана забирают в трудармию, папу — нет. Почему так — никто не знает. Но они, Юнеманы, начинают злиться на нас, как будто мы в чем-то виноваты. Дружеские отношения разлаживаются. Позже Елена, жена Юнемана, уезжает в Подмосковье, где дядя Саша работает механиком на шахте.
Зато хорошие отношения складываются с Крессами и Страдами. Крессы живут в доме напротив. В Айдабуле они — с довоенных времен. Кресс — завпроизводством на заводе, Надежда Филипповнадома. Их сын Владик, старше меня на два года, мальчишка добрый, отзывчивый. Учит правильно ходить на лыжах, а сам, распахнув тонкий плащик, накинутый на куртку, мчится по ветру без палок — как птица. Однажды весной с ним случается беда: случайно на охоте убивает лебедя. Я застаю его в сенях горько плачущим.
Альберт Мартынович Страд — главный бухгалтер завода. Огромный мужчина в рыжей дохе. Они с женой и детьми живут в Айдабуле тоже с довоенного времени. Лидия Казимировна не работает. Два их сына — Сева и Юра — воюют. Лидия Казимировна — очень остроумная женщина. Папа говорит: «Эта полька — из бывших…» То есть из настоящей интеллигенции.
Спирт нужен всем, и однажды в Айдабуле приземляется самолет. По нынешним временам — самолетик. В нем двое: летчик и штурман. Прилетели из Таинчи — станции, что находится в ста километрах от Айдабула. Прилетели за спиртом, но прием, им оказанный, настолько нравится, что самолет их «ломается», и они оседают в Айдабуле на две недели. Потом прилетают «починяльщики» и тоже остаются на неделю. Половина летчиков живет у нас, половина — у Страдов. Мы как раз только что закололи поросенка Ваську, который, конечно же, весь уходит на прокорм постояльцев. Цыля счастлива: ей кажется, что кто-нибудь вот так же кормит Яшу. Каждый вечер летчики, получившие сто литров спирта, упиваются вусмерть и все «чинят» и «чинят» свой самолет.
Летом, пока живем в Айдабуле, мама всегда берет меня с собой в поездки по деревням — ассистировать. У меня это ловко получается. Особенно часты случаи отравления деревенских ребятишек беленой: ее корень очень сладкий, но ядовитый. Ребята наедаются, теряют разум, движения становятся похожими на движения пауков в банке. Лица — красные, отекшие. В таких случаях нужно немедленно промывать желудок. Берем с собой толстый зонд, воронку и марганцовку. На месте наводим литров пять марганца, и мама ловко засовывает ребятенку в рот зонд. Начинается процедура. Ребятенка рвет, но к концу промывания он приходит в себя и мирно засыпает. Родным наказываем, чтобы назавтра провели воспитательную беседу: нельзя есть черт-те что, хотя сладкого очень хочется.
Однажды, поздно задержавшись после такого промывания, выезжаем домой часов в одиннадцать: совсем уж стемнело. Дома остались Вава и отец. Будут беспокоиться, и мы трогаемся в путь. В кромешной тьме едем по хорошо наезженной степной дороге. Мама управляет лошадью и вдруг, жалобно заржав, лошадь становится на дыбы, чуть не вывернув нас из кошевки. Потом резко несет куда-то в сторону уже без всякой дороги. Четыре желто-зеленые светящиеся точки сопровождают долго. Понимаем: волки. В этих местах они — лютые. Если лошадь не спасет — задерут. Без всякого подхлестывания лошадь несет что есть сил. Через какое-то время точки перестают светиться, и лошадь, тяжело дыша, сбавляет бег. Мы спасены. Вскоре лошадка переходит на шаг и везет нас, уже неизвестно куда. Когда начинает светать, видим: едем просто по степи. Дав полную свободу спасительнице, обе плачем и благодарим Сильву — так зовут лошадь. Теперь она сама найдет какую-нибудь дорогу.
Весной сорок четвертого маму вызывают в Зеренду — районный центр — и говорят: такие специалисты, как вы, нужны в Кокчетаве, который стал областным центром. Но папу не отпускают, заявив, что он нужен на заводе. Проходит долгих семь месяцев, пока семья воссоединяется.
Летом сорок третьего, еще в Айдабуле, меня укладывает на обе лопатки жесточайший брюшной тиф. Не то чтобы он гулял по округе, но очаги все время возникали, и мама ездила к больным. Меня она и «наградила», хотя считается, что микробы заболевания передаются только через еду и воду. Но, слава Богу, больше никто в семье не заболел. Я лежу дома, потому что больницы нет: есть амбулатория и роддом. Конечно, соблюдаются предосторожности. Я — в бессознательном состоянии — пребываю тринадцать дней и, когда уже кажется, что все кончено, мне — хана, из Кокчетава приезжает доктор Давидсон. Что со мной делает, не знаю, но наступает кризис, температура падает, прихожу в себя. Доктор уезжает, и выхаживает меня Цыленька, моя любимая Цыленька, которая кормит какой-то «витаминизированной» манной кашей: где-то достали манку. Я капризничаю, потому что есть совершенно не хочется. В общей сложности — то лучше, то хуже — болею четыре месяца и приступаю к учебе только после Нового года.
Зиму сорок третьего — сорок четвертого как-то доживаем. Цыля с Саррой уезжают, а Вава, мама и я весной сорок четвертого переезжаем в Кокчетав. О маме уже знают в области.
Едем с ночевкой два дня на машине, что везет в город спирт. Комнату снимаем у Никитиных. Домик чистенький, с голубыми ставнями, но приходится проходить через хозяев. Это ужасно: Екатерина Васильевна, хозяйка, лежа на печи, считает, сколько раз прошли. Не по злобе считает, а просто так.
В кухне, через которую проходим, живут ее сын Юра — ему семнадцать и работает на механическом заводе, — и дочь Зоя, которой уже двадцать два, и она трудится в какой-то областной конторе. Юрка здорово выпивает и, отправляясь вечером на гулянку, засовывает за голенище сапога или валенка выточенный на заводе финский нож. Екатерина Васильевна очень боится, страдает и, когда возможно, прячет нож на печке, под собой. Вот тут начинается диалог:
— Мамочка, б… отдайте ножик!..
Не отдам, Юра.
— Мамочка, б… говорю, отдайте ножик!.. Все равно достану другой!..
Иногда Юрка приходит порезанный, но не вусмерть.
Хозяин, то есть муж Екатерины Васильевны, оружейных дел мастер, местный казак, умер задолго до войны. Старшие сыновья на фронте, а вот младший никому не хочет подчиняться. Но мать называет только мамочкой и на «Вы».
Я учусь в шестом классе, Вава — двумя классами старше. Она ходит с утра, в первую смену, я — с трех часов, в третью. Поэтому все заботы по топке плиты и приготовлению обеда лежат на мне.
Меню каждый день одно и то же: щи из квашеной капусты и тушеная картошка. Кусочек мяса или сала — когда что достанется. Это уж праздник…
В Кокчетаве по карточкам выдают черный хлеб: такого в Айдабуле не было. Выдают иногда и по пол кило повидла из больших бочек. Тоже блаженство.
Мои уроки — а их шесть — кончаются в девять вечера. Электричества нет и занимаемся при коптилке: пузырек с воткнутым через железку марлевым жгутом. Мальчишки, чтобы сорвать последний урок, гасят или вообще куда-то девают пузырь. Класс — во мраке, только луна в окошко светит, и тут начинается… Они щиплют, а иногда и бьют Нинку Денисенко, которая сидит рядом со мной. Как только раздается клич: «Бить Каштанку!», — я прикрываю ее собой, но меня оттаскивают и начинают расправляться с девчонкой. За что? Да, за то, что красивая и фигуристая и уже строит глазки. А в классе много переростков по пятнадцать и больше лет: кровь играет.
