Инна Александрова - Свинг
Боже! Как счастлива, получив от Брони письмо! Она пишет, что нашла в Щецине семью Энгельгардтов, которые приехали из Варшавы, и эта семья — семья папиного брата Бронислава. Она посылает их адрес. Так находятся самые близкие родственники со стороны отца: три брата — Бронек, Толек, Юрек и две сестры — Лена и Тамара. Дядя Бронислав присылает длинное обстоятельное письмо, написанное прекрасным русским языком. Немудрено: он ведь окончил русскую гимназию.
В семьдесят девятом с мужем впервые едем в Польшу. За месяц до нашего приезда дядя умирает, но тесная духовная связь с братьями и сестрами сразу устанавливается, особенно с сестрой Тамарой — родным, очень близким человеком.
Я отвлеклась. Вернусь в прошлое. Нам самим нечего есть: денег-то нет. Мама с отцом идут к старшему по переселенческим делам просить работу. Отца определяют погонщиком быков для поездок в лес за дровами — завод работает на дровах.
Насчет мамы молчат, хотя она уже узнала, что врача в айдабульской амбулатории нет. Есть только Матрена Ивановна Саватеева — фельдшерица, которая заведует местным роддомом. К ней-то мама и идет «на поклон». Матрена Ивановна говорит, что все будет зависеть от Маруськи, то есть Марии Степановны, заврайздравотделом, которая проститутка и вообще зараза. Но к ней надо ехать в Зеренду, в райцентр.
На грузовике, что везет в райцентр спирт, мама едет в Зеренду. Маруська оказывается накрашенной мясистой бабой. Имеет ли врачебный диплом, никто не знает, кроме тех, кто брал ее на работу. Она сразу учуяла в маме еврейку, хотя внешность матери не ярко выражена. Начав орать, что мама — «враг народа», жидовка и немецкая подстилка, а потому она не возьмет ее даже в санитарки, вдруг сникает, сбавляет тон и на вопрос мамы: «Ну что, мне уходить?» — велит маме определиться в амбулатории, которая располагается в маленьком домике на окраине Айдабула, недалеко от роддома. Мама понимает: принята. Радиус обслуживания — пятьдесят километров. Ближе никаких других врачей нет.
Отец ездит в лес за дровами тоже не более двух недель. В армию призывают всех оставшихся мужчин, а на заводе кто-то должен работать. Юнемана берут механиком к машинам, папу — заведовать химлабораторией. Работа знакома, но если на бобруйском и саратовском заводах спирт гнали из опилок, из древесины, то на айдабульском — из картошки и зерна. И того, и другого здесь, видимо, хватает. Причем, если древесный спирт пить нельзя — можно отравиться, айдабульский чист, как слеза, — ректификат. А посему его воруют — выносят в грелках, привязанных к животу или под рукой. Сослуживцы сразу же предлагают папе последовать их примеру, только отец никогда этого не делает. Для чисто медицинских целей спирт приносит мама в маленьком пузыречке.
Сарру берут на работу сразу: в ее в паспорте нет штампа «Разрешается жить только в поселке Айдабул», какой поставили в паспортах отца и матери, и есть комсомольский билет. Определяют счетоводом в контору завода, велят идти в клуб и включиться в самодеятельность.
Заводской поселок — довольно большой, дома — добротные, деревянные, одно- и двухэтажные. Но водопровода и канализации, конечно же, нет. Печи топим дровами. После устройства отца и мамы на работу дают квартиру — отдельную — в итээровском доме: две большие комнаты и кухню с огромной русской печкой, в которой Цыленька печет хлеб и готовит. Она — на хозяйстве, я после школы у нее на подхвате.
Продукты — картошку, муку, пшеницу — дают колхозы, которые мама обслуживает. Никаких карточек нет. Рынка тоже.
Жизнь как-то обустраивается. На заводе папе сколотили топчаны, так что спим уже не на полу; дали два стола и табуретки. Из марли сшили на окна занавески. Я пошла в школу, в третий класс. Учительница оказывается какой-то странной: я пишу без ошибок, а она правильное исправляет на неправильное и снижает отметки. Маме приходится вмешаться.
За стеной живет тетя Катя Авдеева, завхоз роддома. Чернявая и мужеподобная. Почти каждый день, к вечеру, раздаются стенания двух ее детей — Вани и Пани. Ванька — старший — плохо учится, уже дважды оставался на второй год, и тетя Катя нещадно его лупит. Он орет и причитает: «Мамань, не бейте, мамань, не бейте! Все равно анженером не буду…» Катя подбавляет жару. Панька, совсем белобрысая, жалобно подвывает.
Мне жалко Ванюшку: учеба и вправду ему не дается. Через много лет однажды он окликнет меня на улице в Кокчетаве: красивый, радостно улыбающийся. Позовет из кабины стоявшего грузовика.
Айдабул делится на две части огромным оврагом, по дну которого течет речка. Она вытекает из не очень большого озера, откуда завод берет воду. Наступает зима, все замерзло, и дети ходят съезжать на санках на дно оврага. У меня санок нет: кто-нибудь из ребят дает прокатиться. Чаще всего это делает казахский мальчик Мирамбек — красивый, лет десяти. Очень добрый. Он абсолютно чисто говорил по-русски. Казахов в поселке — несколько семей, хотя земля считается казахской. И очень часто поселковые мальчишки кричат Мирамбеку: «Калбит, калбит, говном набит, соломой подпоясан». Мирамбек заливался слезами и уходит. Слово «калбит» для казаха очень оскорбительно. Почему, за что травят доброго мальчишку? Национализм был и тогда, и остается. Он неистребим.
Около домов, где живем, добротные сарайчики. Нам советуют купить и откармливать бардой поросенка. Барда — отходы от производства спирта. Бардой кормят весь скот. Бардовоз привозит ее за копейки.
Мама лечит всех — и начальников, и простой люд. Директор завода Василий Иванович Крутов — уже пожилой человек и туберкулезник. Какие-то серьезные болячки и у его жены. Мама часто ходит к ним в дом, а их сын Комка — рыжеволосый Коммунар — почему-то не учится и не работает. Отирается все время в клубе и уже выпивает. Он начинает ухаживать за нашей Саррой. Мы очень боимся.
Газеты в Айдабуле, конечно же, не продаются. На завод приходят с полумесячным опозданием. Но радио на заводе иногда говорит, и папа однажды слышит, что в городе Бугуруслане создано бюро по розыску пропавших родственников. Тут же отсылаем письмо: ведь о дяде Юде, Яше, о средней маминой сестре Юле и ее семье ничего неизвестно. Через месяц или два — уже весной сорок второго — приходит ответ, что военная академия, где учится Яша, эвакуирована в Йошкар-Олу. Сообщают адрес. О дяде Юде ничего не знаем, а Шкляры воюют: дядя Сеня политруком, тетя Юля — военфельдшером. Указаны номера их воинских частей. Тогда же папа пишет первое письмо Сталину. Он пишет об ошибке с его национальностью.
Ответы от родных приходят, наверно, через месяц, и Цыленька начинает собираться в Коканд, где находится тринадцатилетняя Вава, Виктория, дочь тети Юли и дяди Семена. Она живет со знакомыми, с которыми дядя Сеня отправил ее на пароходе из Одессы. Цыле разрешают поехать, так как клейма в ее паспорте тоже нет, а Вава — дочь командиров Красной Армии.
Поездка Цыли оказывается трудной, однако целыми и невредимыми в начале лета они с Вавой возвращаются в Айдабул. Нас становится шестеро.
Яша откликается довольно быстро. Пишет, что кончает академию и в Йошкар-Оле встретил бобручан. Собирается жениться на девушке Мусе.
Про дядю Юду ничего не знаем до самого освобождения Бобруйска. Потом оказывается, что двадцать шестого июня, в день взятия немцами города, он вернулся со строительства брестских аэродромов. Их квартира в доме тети Хаси уже была разграблена, а в одежде Цыленьки щеголяла Иваниха, что жила «на задах» с сыном-пьяницей. Пока дядя Юда собирал какие-то оставшиеся вещи, чтобы двинуться дальше, на восток, Иваниха привела проезжавших мимо на мотоцикле немцев. Со словами «юде», «юде» указала на дом, и немцы тут же, на крыльце, расстреляли моего дядьку за одно-единственное слово, означающее национальность. Это опять к вопросу о «дружбе народов», о которой всегда орали в нашей стране и которой, конечно же, никогда не было.
Сейчас в российских городах часто убивают людей неславянской внешности. Когда-то такое было ЧП национального масштаба. Теперь все притерпелись. Как показывает наш опыт и опыт других стран, причина — шовинизм верхов и национализм низов.
У правящего класса популярна идеологема: нация должна пробудиться и встать с колен. Ничего дурного в этом нет, но подобная политика требует предельной технологичности и аккуратности, а преувеличение национальных достоинств ведет к запусканию механизма национализма и ксенофобии. И все это — неизжитый имперский комплекс. Комплексы в правящих кругах, конечно же, были и остались. И чиновничество, и депутаты не видят в этом ничего страшного: «дети резвятся»… А ведь этнический радикализм в любой момент может направить свою агрессию не только против внешнего «врага», но и устоев самого государства.
Почему национальная проблема обострилась именно сейчас? Да потому что распалась империя, проиграли в «холодной войне», усилился шовинизм правящей элиты.
