Борис Фальков - Тарантелла
— Никто тебя не держит… — кудахчет он. — Ты точно знаешь, что будешь? Наверное, тебе спланировали поездку в министерстве будущего. По слухам, у вас… в Европе уже есть такое. А слухи всегда имеют под собой твёрдую почву.
— Знаю-знаю, какую почву: твердь небесную. Поговаривают, из-за её твёрдости слухи ходят там на копытах, бродят в пузе неизменной коровы. Пока, до вечера.
— Уже вечер! — хлопочет он о своём. — А… сказали они тебе там, в министерстве, чем она закономерно кончится, твоя поездка? Закономерность, кстати, известна наперёд. Тогда, какая же и тут свобода?
— Вот, попала к вам в полную неизвестность, так по-твоему освободилась? Животик надорвать от такой свободы, — хохочем мы. — Я уж поняла, что тут у вас считается свободой: свобода пыток и тюрьма. И свобода рыться в чужом бельишке… Что бельишко, свобода доступа к чужим половым органам! Есть ещё формулы мудрости? Нет? Тогда… а ну, пусти!
— Никто не держит, — толдычит своё он.
Тогда мы тычем указательным пальцем в стойку с такой силой, что палец выгибается в обратную, непринятую сторону:
— Дурак, никакие твои азиатские сказки не помогут тебе жить. Настоящей жизнью надо просто жить.
— Ну да, я ж и говорил, что уже не время говорить притчами, а время пресуществлять притчи в жизнь, — жадно подхватывает он. — Но для начала надо понять притчу, а для этого необходим соответствующий орган. Вырастить его, если у нас такого органа нет.
— Какой такой орган, доктор! Хобот? Один уж отрастил, стал таким органом весь… — прикладываем мы левую руку локтем к носу и помахиваем кистью. Из подмышки в наш раззявленный рот плещет кипящая солёная волна. В промежутках между нашими репликами мы отплёвываемся от неё:
— Нашёл себе пф-одходящий имидж и пф… самоидентифицировался вполне. Но ты, ты ж как-никак учился медицине! Пф-ф… все органы известны… анатомия не метафизика… пф-ф, пощупать можно всё. Слава Богу, что не дал тебе пациентов! Тебе и самому-то медицина не помогла отрастить необходимый орган. Ты хоть знаешь, что он такое, видал его хоть раз?
— А может, и не надо ничего специально отращивать. Может, всё наше тело такой орган. Говорят же, что этот орган — связь между ангелами и душой человека. Допустим, внутренний край тела соприкасается с душой, а внешний с ангелами. Или наоборот, кто знает, как далеко простирается душа, и как глубоко проникают ангелы? Тело открыто ангелам всем своим наружным краем, и тем предоставляет им край проживания. Даёт им место для жизни, своё время. Придаёт форму, свою форму. Точно так же душа, соприкасаясь с телом изнутри, исподволь перенимает…
— Или наоборот: извне, кто знает? Конечно, своя душа, как и рубашка, близко к телу. Но вон и самое исподнее бельишко, как бы вы с твоей жёнушкой-сестричкой ни занашивали его, перенимает форму тела, касаясь его всё-таки снаружи. Сама преисподняя снаружи от тебя, иначе не заготовить тебе там местечко на будущее… Но кто, кто говорит-то всё это! Опять кто-то на небесах, или всё же некто за земной конторкой? Имя, назови мне имя этого никто!
— А может, как раз тело — исподнее души. Взгляни-ка на себя, может, твоя душа уже сейчас ввергнута в преисподнюю? Ну хорошо, предположим, так говорит Авиценна, — почтительно произносит он. — Или Заратустра, это тебе понравится больше.
— Ну вот, я тебя и поймала! — хохочем мы теперь так, что и нам самим становится не по себе. — Вот что у тебя за книжка. Я угадала: опять, конечно же, азиат! Связь между ангелами и людьми? Да ведь твоих ангелов наказывают за связи с дочерьми человеческими, папочка Моисей не даст соврать. И мой папочка не даст, в Азии принято вступать в связь с собственными дочерьми, а если какая-нибудь дочь сопротивляется — папочки жестоко наказывают и её, немедля превращают в соляной столб.
— Допустим, эта связь влияет на первичную материю мира, преображает её, творя чудеса, — цитирует, судя по почтительности, с которой произносит всё это, он. — Представить себе такую глупость трудно, но вообразим, что она отстраняет форму первичной материи, давая ей другую. Это такая игра: последняя стадия человечности, связанная со степенью ангелов. Такой человек заместитель духа на земле.
— Скажи лучше, со степенью Дона Анжело! А я-то думала… пф-ф… пф-апочка в Ватикане заместитель… Твой Авиценна оправдал заранее существование Архангела Цирюльни, а ты, его защитничек, выучил это оправдание наизусть. Вот какова, оказывается, роль в вашей игре мерзавца-padrino: пф-осредник в сношениях между своими ангелами и залетевшими к нему в сеть девочками, или мальчиками? Так скажи прямо: содержатель подпольного притона! Что ж, ничего не скажешь, вполне разумное мироустроение по-азиатски, вашему городишке как раз впору.
— Да, существование разума не противоречит существованию заместителя, монотонно продолжает он цитировать из двух, по меньшей мере, источников, судя по удвоенной благоговейности, — а его существование человечеству необходимо. И здесь оканчивается наука физика. Если ты с твоей европейской культурой так уж нуждаетесь в авторитетах, то это, предположим, снова говорит Заратустра ибн Сина. Интересно, что авторитетно сказать больше и впрямь невозможно, просто нечего.
— Разве он что-то вообще сказал? Боже, и это вся твоя наукa! С такой наукой понятно, почему тебя вышибли из университета… Я сама бы так сделала, и больше того, прибегла бы и к diritto canonico, сожгла бы все такие книжонки публично, вон там на площади. Слушай, сейчас мне некогда, но мы ещё вернёмся к этой теме, дорогой… Ты ведь намеренно задерживаешь меня своей болтовнёй, так? Ну признайся, скажи — намеренно, да?
— Нет, вас я вовсе не задерживаю, — начальственно говорит он, — синьора.
Всё бесполезно, все старания впустую, всё напрасно! Из него не вырвать прямого подтверждения тому, в чём он только что косвенно признался. С детским упрямством он играет в свои игры, не позволяет насладиться повтором того, что так сладко слышать, с каждым разом всё слаще и слаще… Разъярённые его гнусными издевательствами, мы кидаемся к нему, будто собираемся опять вцепиться в его мерзкую книжонку, или прямо сходу гвоздануть по черепу. Растерзать этого деревенского льва, как козлёнка. И вот, рой пчёл в трупе козлином, и мёд, a что слаще мёда в растерзанном трупе? Глупости, цыпка, пора просто оставить его в его покое, гнить дальше. У нас действительно полно дел.
А у него — своё дело, и он говорит чистую правду, не понимаешь, что ли, сама? Он не тебе, он нарочно мне мешает, да и не скрывает этого, наоборот, пытается заодно и оскорбить меня званием заместителя. Неужто, чтобы и ты поняла это, ему действительно нужно назвать меня по имени? Не жди, он никогда не решится на это. Ничего новенького, канонические приёмы сопротивления такого материала как он. Наше же дело — уйти от тривиальных канонов. Вот что, шарахайся-ка ты назад и по этой инерции снова галопируй к выходу, передавая своё решение не словами — выразительными движениями рук, от них не отговориться бессодержательными словами, не отмахнуться другими руками: что отложила выяснения ваших почти семейных отношений не навсегда, а только до вечера. И только потому отложила, что опаздываешь на службу. Тогда инерции хватит, чтобы перелететь порог и вылететь наружу.
Мы покидаем его, родная! Может быть и навсегда. Пусть разлагается дальше в своей клетке. А мы — свободны, свободны, свободны. Наше тело тоже — совсем свободно от сковывающих, так долго навязываемых ему противоестественных движений.
Свобода! Её запах шибает в расширенные навстречу ему, трепещущие ноздри. Будем отважно впитывать его, бояться нечего, под нами уже утоптанная нашими копытами, самая твёрдая из почв: небеса. Ведь там, допустим, рождается всё, а значит — и благоухание свободы. Надёжная, иcхоженная почва не подведёт, форма хорошо изученных канонических позиций всегда будет как бы просвечивать сквозь свободные отступления от них. Зная всё о себе, каждая всё то, что делает она и другая, руки смогут сознательно управлять движениями всего тела даже там, где новые па танца будут сильно отличаться от классических канонов, не вмещаться в огненный corpus diritto canonica, принятый на центральной площади Рима, и затем успешно усвоенный всеми площадями Европы в пламени разведенных и там костров… Даже когда на ногах не мягкие тапочки — а раскалённые испанские сапоги. А на голове терновый венец.
Свобода… Это светлое чувство, oно пройдёт, ведь мы не избавились, напротив — всё больше и больше узнаём о навязанном нам, всё крепче усваиваем его. Усвоение пройденного открывает нам перспективы новых освоений, держит перед нами будущее широко открытым, и вольный ветер оттуда ударяет нам в лицо даже при полном безветрии длящегося вечность теперешнего события. Только вот… если будущее обязательно будет, если оно действительно необходимо, то оно — не только мотив теперешнего, но и его причина. Значит, и оно тоже в какой-то мере пройдено, прошло. Тогда оно расположено там же, где и прошлое, и его зов доносится до нас оттуда, сзади. Будущее, как и прошлое, наносит нам коварные удары в спину, а не открытые — в лицо. Поддаёт под задницу, как это принято в танцклассах, а не в честном бою, не притягивает к себе — отталкивает от себя. Выталкивая нас из прошлого, где оно расположено, высвобождает из него, настойчиво обучая свободе — подталкивает оттуда к самому себе, к будущему. В этом всё его расположение к нам: загнать нас в свою свободу насильно, но этого уже не мало. Усвоение подталкивающих ударов сзади, освоение собой пройденного и есть наше освобождение от него, и в этом вся наша свобода: в присвоении прошлого. Но и этого не мало, это — всё.
