Борис Фальков - Тарантелла
Встречая нас, скрипач откидывается на спинку стула: укладывает лопатки в корытце и раскидывает ноги врозь, так, что его левый сапог касается нашего правого тапочка. Ковбойский каблук сапога был когда-то высоким, а кожа голенища, возможно, называлась змеиной. Теперь надо присмотреться, чтобы обнаружить её первичное чешуйчатое строение. На ширинке штанов не хватает пуговицы, рубашка расстёгнута до пупа. Дряблые стариковские титьки блестят от пота, седые волосы между ними слиплись в пёрышки. Скрипач совсем не стыдится своей наружности, напротив: он возбуждён и весел, весёлый свадебный персонаж на этих похоронах. Да, этот — не то, что другие, никакой скованности, развязен профессионально, как и мы. С таким нам легко будет говорить. Больше того, пока мы отпыхиваемся после нашего бега, он начинает первым, поддувая в наши расширенные ноздри винным перегаром:
— Понял-понял, девонька, можешь ничего не говорить! Невеста? Что ж, отчего не поиграть на свадьбе… Попляшем ещё разок, пока живы. Знаешь, сколько это стоит? Деньги вперёд. Получишь всё, что закажешь, но больше — ни-ни. Это я к тому, что про меня всякое болтают. Что я, будто, всегда ко всем услугам. Мол, помогаю, и когда женишок не справляется с обязанностями. То, да сё, со сподним невесты пособлю, коли ему внове, и простынку окроплю, коли ей не внове, чтоб было что показать людям… Но это враки. Может, когда-то и бывало такое, да я не помню. Да, давненько всё это было, сегодня я уже старый мерин, сама видишь. Так что ты меня не бойся, невестушка.
Он подмигивает и игриво тычет носком сапога, окованным металлической пластинкой, в наш тряпичный тапочек. Из его ноздрей выглядывают слипшиеся кустики волос, их не отличить от кочек, торчащих из стыков плит на площади, если бы эти не были мокрыми. Капельки скатываются по ним на губу, скрипач регулярно присапывает, стараясь приглушить щекотку, а кустики от применения этого средства снова колеблются и сбрасывают на губу очередные дозы жидкости. Похоже, это всё — полностью поглощающее скрипача занятие, в свободное от заказов на его музыку время.
Нам следует поскорей преодолеть отвращение, вызванное этой сценкой для ушей и глаз, по меньшей мере не проявить его. Мысль, что болтливость этого типа нам только наруку, должна облегчить такую задачу. Скорее всего, он болтает потому, что на особом тут положении, может многое себе позволить без оглядки на других, тогда это его свойство полезнo вдвойне. Подумав об этом, мы украдкой оглядываемся: за нашей спиной без видимого движения длится карточная игра, игра — без собственно игры. Так покойники в могиле с картами в руках могли бы пародировать развлечения живых.
— О свадьбе поговорим потом, — покупаться на отвлекающие маневры мы вовсе не намерены. — Сначала про то, что случилось сегодня днём на площади. Я хочу взять у вас интервью… Для радио. Знаете, что это такое — интервью? И что такое радио?
— Знаю, — ухмыляется он, — мне это делать не впервой. Ещё при дуче приходилось. А тебе, девонька?
— Вообразим, что дуче ещё жив, — смеёмся мы, и наш хриплый смех сразу переходит в надсадный кашель. — Я имею в виду, договоримся не врать. Всё равно это у вас не выйдет, я ведь видела вас на площади собственными глазами. Вы было уже начали играть, да… конкурент помешал, padre.
— А начто мне врать? — удивляется он. — Padre… да куда ему с нами тягаться! Они все в этом деле ничего не смыслят. Наш-то padre всё-таки поумней других, хоть и твердит всё про какое-то изгнание сатаны, а по крайней мере стал понимать, что у меня всё получается лучше. Может быть, поэтому он и был сегодня смирный? А может, кто-то его уже с утра успел укоротить… Да и случай, правду сказать, просто смешной, пара каких-то минут и всё само собой устроилось. Как раз на таких случаях и держится репутация padre, и его право вмешиваться не в своё дело. А я думаю, и без него сегодня играть бы не пришлось. Э-э, такие времена худые… А вот когда-то, бывало, играть случалось долго. Один раз — так десять дней подряд, не веришь, дочка?
— Десять дней! Вот бы мне тогда приехать…
— Да, к тому случаю ты маленько припоздала, — хихикает он. — Лет на сорок.
— Похоже, вы честно потрудились в жизни, — подхватываем мы, придавая словам гибкие, обольщающие интонации. Волосы наши закручиваются в спирали, подобно змеям на голове ехидны, мы и всем телом следуем за этим их движением, показывая старикашке, как это делается, какими приёмами сбрасывают старую шкуру. Тем самым мы ясно предлагаем и ему последовать за нами, раздеться перед нами вполне, до костей, показать нам всё спрятанное глубоко внутри, все секреты. Открыться нам.
— Что да, то да, — самодовольно подтверждает он, стараясь перенять наш тон и, насколько это возможно, движения. — Мне и роды приходилось принимать, так что не забудь меня и тогда, мамочка. Или уже пора? Тогда давай поторопимся, нечего тут болтать…
— В этой войне с каноником я на вашей стороне, — пресекаем мы его очередную попытку обойти нашу позицию с фланга. — Я на своей шкуре исчерпывающе познакомилась с этим его правом, весь сorpus juris canonici на ней отпечатан, полюбуйтесь… А кто такой тот парень в клетчатой рубашке, который поддерживал женщину, ваш партнёр?
— Вот так-так! — качает головой он. — А ты и вправду всё видела? Не-а, мой партнёр тот, который с тамбурином. А парень в клетчатой рубашке — Тони, сын той женщины. Так принято, кому ж ещё поддерживать, если не сыну. Стыдно, если такое случается с собственной матерью…
— Почему стыдно, объясните! — требуем мы. — Вот мою маму, например, не раз кусали комары. И меня саму тоже. Но стыда мы, ни я — ни она, не испытывали, клянусь.
— Так ведь не про комара же тут разговор, — закатывается скрипач, брызгая слюной. Пенные крошки запутываются в седых кудерьках на его груди. — Я уж и не помню, когда в последний раз комара видел.
— И не про свадьбу, — подбрасываем мы дровишек.
— И не про свадьбу, девонька, верно. Про то, что после свадьбы, про роды, а рожать при людях и тебе будет стыдно.
— Не знаю, в Европе уже многие так делают, и без всякого стыда. Ладно, а про кого же у нас разговор, если не про комаров?
— В мае яд у всякого сильней, чем в сентябре, не только у комара. Дело весеннее, всякая тварь оживает, готовится к родам, разве нет, невестушка? А перед родами, на свадьбе полагается хорошо выпить. Кто — что, кто водички, кто крови. Винца не желаешь?
Он отпивает из своего стакана, соблазняюще причавкивая. Когда змея идёт пить воду, то яд в гнезде оставляет, чтобы не отравить себя, пьющую из источника. Мы поднимаем руку, чтобы подозвать кого-нибудь из персонала, оглядываемся… и сразу же опускаем её. За нашей спиной идёт всё та же, застыла всё в той же позиции замогильная игра. А из обслуживающего кладбище персонала — один только Архангел Цирюльни на цыпочках перелетает от могилы к могиле и, склонясь к кому-нибудь из мертвецов, даёт ему дельный совет: как дальше жить. Или, судя по коротким взглядам в нашу сторону, указание, как мёртвому получше ухватить живого. Другого персонала не видать, он тут единственный, кто оказывает все услуги. Единственный посредник между своими ангелочками в кепках и… человеком. Что же, заказать и нам его небесного молочка?
— Не желаю, — отказываемся мы от идеи чего-нибудь выпить: нам следует поспешить с интервью, это становится всё ясней и ясней, да и второй дозы яда нам не пережить. — Но для вас закажу, только после. Хорошо, подведём промежуточные итоги… Эту женщину укусила какая-то тварь. Эта тварь не комар. Стало быть, так и запишем: тарантул. Наконец-то нашёлся отважный человек, который сказал это прямо! Теперь fazit: значит, то, что считается народной пляской — на самом деле корчи больного, а ваша музыка к танцу, которую, чтобы производить поменьше шумихи, называют тарантеллой, — она противоядие? Значит, вы нечто вроде народного лекаря, вы попросту шаман, так? А вот Адамо говорит…
— Адамо, — презрительно отплёвывается он. Нижняя синяя губа его приотвисает, обнажаются парадонтозные зубы: два жёлтых, отогнутых наружу резца. — Если он сам знает в этом толк, начто же, когда в доме Кавальери такое случилось, пригласили меня? Я там три дня подряд играл, а мне потом только половину заплатили, и обед только один раз дали… Ну да, в доме Кавальери всегда было с едой скуповато и для своих. Постой-ка, когда же это было, десять, пятнадцать? Нет, двадцать лет уж прошло, это точно.
— И где теперь этот дом? — подталкиваем теперь мы тапочком его чудовищное змеиное копыто.
— Вот те раз, да ты ж, говорят, там и остановилась, дочка! Этот дом принадлежит famiglia Кавальери уже… лет четыреста, не меньше. А может и всю тысячу.
— Тысячу? Любопытно, манускрипту Guido d`Arezzo как раз столько. Может, он находится там, не в церкви?
— Guido, из Arezzo? Про такого Кавальери не слыхал. До последней войны дом принадлежал другим Кавальери, которые из Таranto. А эти их родственники, которые сейчас владеют, то ли откупили у них дом, то ли в наследство получили… Мне-то какое дело до этого?
